***
Его разбудил стук. Спал он крепко и без снов, и это была одна из главных причин, по которой он любил кирийский чай — он избавлял его от кошмаров. За окном давно рассвело, но день стоял серый, небо было пасмурным, постепенно поднимался туман. Мангетсу лежал, приоткрыв глаза, слушая, как шумела листва на улице. — Заходи, — отозвался он, прочистив горло, не дожидаясь, когда постучат во второй раз. Шорох отодвигаемых седзе, и Кисаме прошел к нему в комнату. Одетый в темно-красную, застиранную юкату, которые обычно предоставлялись в рекане гостям, с растрепанными со сна волосами, он, немного помедлив, сел возле его футона. Мангетсу перевернулся на бок, не утруждая себя подъемом, чтобы встретить «гостя». Потянулся к стакану, воды в котором осталось всего на один глоток. Пока прохладная жидкость стекала в пустой желудок, сонное марево постепенно спадало, но не отпускало его окончательно. Кисаме учтиво ждал, пока этот утренний «ритуал» завершится, и не заводил разговор. Он задумчиво провел ладонью по своей груди, и плечам, будто стряхивал с одежды пыль. Мангетсу следил за Кисаме краем глаза, выжимая из своего стакана все до капли. Это был жест человека, осознававшего собственное тело и его недостатки, а не самолюбование. Он явно уже делал так и прежде, но это еще не вошло в привычку настолько, чтобы превратиться в некую причуду. Мангетсу снова устроился на подушке, подложив руку под голову, не спрашивая, для чего Кисаме к нему заявился. Он всегда держал длинные паузы, вынуждая собеседника заговорить первым в тех случаях, когда инициатива в диалоге исходила не от него. Так люди быстрее переходили к сути, не выдерживая молчаливого давления. Кисаме несколько раз пытался переиграть его на этом поле, но не преуспел. Большинство считали его хорошо воспитанным, сдержанным человеком. Люди просто не замечали, что Мангетсу очень дружески относился ко всем, кто ему безразличен. Свой эмоциональный лимит он тратил на брата, и иногда, перепадало товарищам по команде. За два года они прошли через многое, и между ними, возникла связь, было бы глупо это отрицать. С кем-то она была крепче, с кем-то слабее, но эти невидимые нити опутывали их всех. После того ночного поцелуя их связь с Кисаме стала другой, Мангетсу чувствовал перемены, но не мог сформулировать, что именно изменилось. У него не возникало желания, набросится на Кисаме с бурным проявлением чувств, но и раздражения, от того, что он появился здесь, и разбудил его, он тоже не испытывал. Все было как-то… естественно. И эта старая юката, и эти жесты, которые, как ему казалось, он видел уже не раз. Исчезла настороженность, которую он всегда испытывал, когда Кисаме приходил к ним с братом на пляж. Хоть они и привечали его, Кисаме все равно был для него посторонним, «пришлым», как сказали бы старожилы из его клана. После ночи на озере, Кисаме больше не являлся для него чужаком. — В глубине острова, недалеко от торговых рядов есть несколько кафе, — Кисаме, наконец, подал голос. — Если не хочешь завтракать рыбой, думаю, имеет смысл туда заглянуть. Рыба. При одном упоминании о ней, Мангетсу тут же ощутил запах, рыбы булькающей в огромных котлах, в которых ее варили в ту самую зиму. Рыба, как бы искусно приготовлена она не была, всегда ассоциировалась у него с бедностью и безысходностью. Когда он стал зарабатывать достаточно, чтобы покрывать необходимые расходы, он стал регулярно покупать им с братом сладости, будто возвращал долг самому себе. Тому, измученному усталостью и заботами о новорожденном брате двенадцатилетнему себе, что со слезами на глазах давился рыбой, чтобы у него были силы начать утром новый день. Рыба… Зачем вообще есть рыбу, если можно есть что-то еще? Его вкусы в еде и любовь к десертам частенько становились поводом для шуток и ехидных замечаний, такие привычки от отряда не скроешь. — У тебя вкусы как у бабы, — пренебрежительно бросил Джинин, когда Мангетсу отказался пить с ним лунную воду. — Все эти сладнючки, фу! — он брезгливо скривился. — Да отстань ты от парня, — тут же вмешалась Амеюри, бросив на Мангетсу насмешливый взгляд, мол, «сейчас я его уделаю». — Пить купленную тобой лунную воду — себя не уважать! А жратва не делится на мужскую и женскую, это всего лишь, мать твою, еда! Мангетсу не собирался отвечать на этот выпад, но то, что Амеюри за него вступилась, его задело. — Не нужно меня защищать, — сходу начал он, когда они вдвоем курили на кухне. — Я в состоянии сам за себя ответить. — А если бы на твоего брата так наехали, ты бы тоже промолчал? — Амеюри выдохнула дым и прищурилась. — Причем тут мой брат? — Мангетсу наморщил лоб, не понимая, в какую сторону Амеюри собралась повести разговор. — Дурак ты, Хозуки, — Амеюри покачала головой, она выглядела разочарованной. — Ей богу, дурак, — она вытряхнула остатки табака из кисеру на подоконник, смахнула его на улицу, и ушла к себе. То, что она относилась к нему, как к брату Мангетсу понял немного позже. И, конечно, она была абсолютно права — он и правда, повел себя, как дурак. Мангетсу переваривал услышанное: завтракать, а точнее, уже обедать, рыбой ему, разумеется, не хотелось, но такое неожиданное внимание к его вкусам несколько удивило. Он сел в постели, но в голову не приходило никакого впечатляющего ответа, кроме как согласиться на это, в общем, ни к чему его не обязывающее предложение. О нем пытались заботиться, а он уже давно отвык от этого ощущения по отношению к себе. И теперь чувствовал себя уязвимым, будто Кисаме застал его врасплох, улучил его в слабости. — Мы снимаемся с места завтра, — Мангетсу ответил скорее себе, чем Кисаме. — Нужно вернуться до заката. — Тогда у нас в запасе есть больше шести часов, — Кисаме кивнул, в его глазах читалась улыбка. Он протянул руку, и взъерошил ему волосы. Обычный, отцовский жест, своему брату Мангетсу тоже так делал. Когда ладонь Кисаме опустилась ему на шею, он напрягся, собираясь отпрянуть, памятуя о своем опыте с Райгой. Но Кисаме не собирался делать ничего предосудительного, а тем более, причинять ему боль. Он подался вперед и уткнулся лицом ему в волосы, прижался губами к пробору. Мангетсу уперся лбом в его широкую грудь, он видел полоску голой кожи между отворотами юкаты, вдохнул ее запах. Ухватил Кисаме за запястье, пытаясь не то оттолкнуть, не то удержать, чувствуя странный адреналин, накатывающий от этой близости. Сердцебиение участилось, во рту пересохло. Эти неловкие объятья не были похожи ни на родительскую ласку, ни на то теплое чувство, которое возникало в груди, когда он обнимал брата. Это было новое, никогда не испытываемое им ранее, ощущение. Близость, которая чуть не вызвала у него эйфорию, которая его возбуждала. — Я буду ждать тебя внизу, — Кисаме мягко отстранился, и вышел из комнаты. Мангетсу кивнул, отпихнул в сторону одеяло, и поднялся с футона.***
Кисаме застал у выхода из гостевого дома Забузу. Тот, обматывая вокруг лица свежие бинты, задумчиво смотрел на свое отражение в прислоненном к стене Кубикирибочо. — Тоже в город? — спросил Кисаме после обмена кивками вместо приветствия. — Пока погода стоит без дождей, выберусь в горы, — Забуза указал взглядом на окутанные туманом скалы, которые раскинулись за озером. — Мне не нравятся слухи, о которых говорят местные. — Слухи? — Кисаме нахмурился. Похоже, их прогулку с Мангетсу придется отложить. — Говорят, там собираются мятежники, недовольные действующей властью, — щелкнули крепления, меч перекочевал Забузе за спину. — У них там лагерь или типа того. Схожу на разведку, вернусь вечером, — он развернулся к двери. — Мне кажется, в такой ситуации разумнее взять с собой компаньонов, — возразил Кисаме. — Отряд из трех человек сможет незаметно передвигаться… — По-твоему, я не в состоянии справиться с кучкой недовольных крестьян вооруженных вилами и лопатами? — жестко прервал его Забуза, полоснув злым взглядом. — Не уважаешь что ли? Если Хозуки был мастером держать паузу, и изводить собеседников своим молчанием, то Забуза воспринимал любое сомнение в его способностях шиноби как личное оскорбление. Кисаме понимал, какую цену Забуза заплатил, чтобы этим самым шиноби стать, но считал, что успех миссии все же важнее затронутого честолюбия. — Давай, будем честны, — Кисаме поднял ладони в примиряющем жесте. — Приказа исследовать обстановку в горах мы не получали, и это полностью твоя инициатива, — Забуза, сложил руки на груди, и выжидающе смотрел на него. — А инициатива, как ты знаешь, бывает наказуема. Мы в одном отряде, а быть в отряде, это, я извиняюсь за сравнение, все равно, что спать вместе в одной постели. Если один заворочается — остальные тоже почувствуют. И сейчас этот беспокойный — ты, — Кисаме указал на него пальцем. — Я хочу сказать, Забуза, что если ты облажаешься, отвечать придется всем. — Вот не надо меня не учить, — процедил Забуза, — я свое уже отучился. Я прекрасно осознаю все риски, и если я сказал, что пойду один, значит иду один! Они уловили движение со стороны лестницы, и повернулись туда. На ступеньках стоял Мангетсу, переводя настороженный взгляд с одного на другого. Оно и понятно. Хоть они не повышали друг на друга голос, и не сыпали «кирийским фольклором», со стороны оба выглядели как два петуха, готовые сцепиться в драке. Забуза среагировал первым: не дожидаясь дальнейших возражений и новых вопросов, он, направив чакру в ноги, рванул прочь из дома, быстро пересекая местность, двигаясь в сторону туманных скал. Преследовать его было бессмысленно, этот упрямец от своего не отступится. Кисаме лишь оставалось надеяться, что ему хватит благоразумия попросить их о помощи, если в этом возникнет необходимость. Мангетсу не стал задавать вопросов, он умел делать выводы. Они вместе вышли на улицу, вопреки ожиданиям Забузы, начал накрапывать мелкий дождь. Не дожидаясь, когда он пойдет в полную силу, они направились в сторону городских кварталов. В кафе стоял уютный полумрак. Кисаме пил чай, наблюдая, как Мангетсу расправлялся с очередной порцией десерта. Ему не хотелось торопить события, и все же, желание сократить дистанцию: дотронуться, или сказать что-то личное усиливалось. — Почему ты так любишь сладкое? — решился спросить он. Ложка бряцнула о край фарфоровой чашки, на лице Мангетсу возникла морщинка, которая тут же разгладилась. — Вкусно, — безапелляционно ответил он, и на этот железобетонный аргумент Кисаме не мог возразить. — Это, конечно, неоспоримый факт, — Кисаме кивнул, включаясь в «игру». — Но ты замещаешь им большинство обычных блюд и продуктов, мне кажется, — он все же рискнул высказаться, — это не совсем полезно. — Нас каждый день могут убить, — Мангетсу поднял на него удивленный взгляд. — А тебя беспокоит, что, то, что я ем — вредно для здоровья? Его слова, как водяные пули, которые он использовал в бою — разносили в щепки все попытки выстроить непринужденную беседу. Высмеивал или не понимал заботу, Кисаме так и не разобрал. На что, он, черт возьми, подписался?.. — Можно и так сказать, — Кисаме улыбнулся краем рта, и отвел взгляд. Хозуки потупился, ответ Кисаме, похоже, не укладывался в его привычную картину мира. Повисло молчание, никто не решился продолжить начатый разговор. — Хочешь попробовать? — неожиданно спросил Мангетсу, выдвигая свою креманку на середину стола. Теперь пришла очередь Кисаме смутиться от этого неожиданного жеста доброй воли. Он особо не любил сладкое, предпочитая ему более сытное мясо и рыбу, но раз уж Мангетсу снизошел, чтобы с ним поделиться, отказываться не стоило. — Вкусно, — подтвердил он, зачерпнув ложкой немного крема. — У меня во рту слаще, — ухмыляясь, ответил Мангетсу, наслаждаясь своим превосходством. Очередной вызов, провокация, тайное желание, спрятанное за ухмылкой. Кисаме откинулся на спинку стула, удивляясь себе, как же легко он обманулся. За беспомощным взглядом скрывалась озабоченная, нервная и жестокая личность, которая не может жить, как все. Не буди спящую акулу. Если бы то была акула… Мангетсу это темная тварь, которую он выманил из своей бездны. И теперь она, щурясь от дневного света, искала того, кто ее потревожил, чтобы утащить на дно и обглодать до костей. — Я попробую, — самоуверенно отозвался Кисаме, осклабившись. — Непременно.***
Когда они вышли на набережную, дождь с небольшими перерывами все еще моросил. Мангетсу окинул взглядом суда, стоящие на вечном приколе — старые крейсеры, которые больше никогда не выйдут в море под парусами. Их не отбуксировали на кладбище кораблей, и они стали жильем для местных рыбаков и их семей. Между обломанными мачтами была натянута веревка, на которой развевалось выстиранное белье. На палубе были разбросаны разные предметы домашней утвари. Плетеные корзины, горшки и посуда, старые кресла… У них на пляже тоже было несколько таких брошенных баркасов с тесными каютами. Для плаванья они были уже непригодны, но в летнюю жару они иногда оставались с братом там, чтобы переночевать. От близости воды, под сводами каюты было намного прохладнее, чем дома. Сейчас, глядя на крейсеры, ставшие пристанищем рыбаков, Мангетсу испытывал от этого зрелища тоску и усталость. Когда-то они были грузовыми или военными судами, а теперь их списали в утиль. С людьми иногда происходило также. Он видел шиноби, подававших большие надежды, а потом, из-за травм они превращались в вот такие баркасы, стоявшие на вечном приколе. Лучше смерть, чем такое жалкое существование. Мангетсу понимал, что его жизнь могла быть опасной и короткой. Поэтому, он заранее для себя все решил. Кисаме задумчиво смотрел на окутанные туманом скалы. Забуза ушел в одиночку, и никто был ему не указ, он все равно бы все сделал по-своему. Стоило ли им из-за этого беспокоиться? А если бы Кисаме не застал его у дверей, он бы вообще им ничего не сказал?.. Свободным временем каждый распоряжался так, как ему заблагорассудится, пока это не мешало другим. Пока ситуация не была чем-то из ряда вон выходящим, но Мангетсу все равно испытывал призрачную тревогу. Если на подобные «отлучки» втайне от остальных обратит внимание Мизукаге, ничего хорошего им это не сулит. — Ты поговоришь с Забузой, когда он вернется? — Мангетсу дотронулся до локтя Кисаме, произнося эту фразу полуутвердительно, полувопросительно. Если уж кому и доверять вести переговоры в их отряде, то только ему. — Да, — Кисаме кивнул, повернувшись к нему. — Разумеется, остальным тоже стоит быть в курсе. Прежде, чем Мангетсу успел с ним согласиться, Кисаме протянул руку, и стер пальцем остатки крема в уголке его рта. Растерявшись от этого непривычного жеста, Мангетсу не нашел, что ответить, и снова устремил взгляд на покачивающиеся на воде старые крейсеры. Небо на горизонте рассекла молния, к острову приближался шторм. — Если мы не хотим промокнуть, стоит поторопиться, — Кисаме указал взглядом на черные тучи, которые собирал на небе поднявшийся ветер. Мангетсу кивнул, и, направив в ноги чакру, они одновременно сорвались с места.***
Хоть они ускорились, до ливня все равно не успели, и завалились в гостевой дом промокшие до нитки. Обитатели дома окончательно проснулись. Наверху Джинпачи выводил на биве что-то столь унылое и тоскливое, под стать погоде. На кухне Джинин из остатков еды готовил себе ужин. Определить местоположение Амеюри и Кушимару Кисаме не смог, но их присутствие все равно ощущалось. В доме сейчас находились все, кроме Забузы. — Я вниз, — Мангетсу брезгливо смотрел на свои, забрызганные грязью ноги. Купальня располагались в полуподвальном помещении, Мангетсу имел в виду ее. Он вопросительно взглянул на него из-за бледного плеча, безмолвно спрашивая: «ты идешь?» — Я присоединюсь, если ты не против, — Кисаме направился вслед за ним по лестнице. Мангетсу ничего не ответил. В купальне горело несколько свечей, тонкие язычки пламени извивались от движения воздуха. Мангетсу ловко сбил пламя своими водяными пулями, оставив лишь одну. Ее света было достаточно, чтобы осветить темную воду, в глубокой, высеченной в скале чаше, и скамейку, на которой лежали банные принадлежности и стопка чистых полотенец. Хозуки плавным, текучим движением выпутался из одежды, Кисаме даже не успел толком разглядеть его обнаженное тело. Секунда — и он уже погрузился в воду, оставив на поверхности круги. Сам он прислонился к каменному бортику минутой позже, и теперь наблюдал, как из воды тело Мангетсу вновь сливалось в единое целое. Наверху мелодия переменилась, через щели и деревянные перекрытия звуки бивы и голос Амеюри доходили и до нижних уровней дома. Она пела «проклятие русалки». На борту девица, беде дано случиться Платье по кругу идёт и ей лучше смириться На борту девица, так дайте утопиться На прогулке по доске, встречай её, водица. Мангетсу прислонился к покрытой конденсатом противоположной стене купальни, и покачивал головой в такт словам. Эта песня ему нравилась, в чем-то, ее слова были ему близки. Кисаме смотрел на оранжевые блики, которые играли на его коже от пламени свечи. Мангетсу поймал его взгляд, и, не прерывая зрительный контакт, поднял над водой свои длинные, бледные ноги. Кисаме, заворожено смотрел, как две конечности постепенно сливались в одну, ноги срастались вместе, пальцы растекались, образуя рыбий хвост. До этого, наблюдая метаморфозы Мангетсу, он видел его только бесформенной лужей, и не знал, что он мог предать телу другую форму. Это было красиво и одновременно пугающе. Над водою стелется туман непроходимый Сбился капитан с пути, безумием водимый Слышит голос нежный и знакомый уж до боли Красоте её лица противиться неволен. «Отрастив» себе хвост как у русалки, он подплыл к Кисаме, вынырнув перед ним вплотную. Из-за падения света его яркие глаза казались стеклянными, без зрачков. По плечам и груди струилась вода, сейчас он действительно выглядел, как создание, не принадлежавшее миру людей. Кисаме выпрямился, сразу став значительно выше Хозуки. Он понимал, как опасно расслабляться, сейчас он находился в воде — это была территория Мангетсу, а он никогда не мог с уверенностью сказать, что происходит у него в голове. Но также, он понимал, что это представление было устроено для него, а Кисаме не хотел быть неблагодарным зрителем. Он ухватил Мангетсу за бока, притягивая к себе ближе. Глядя на его белоснежную, молочную кожу, без царапин и шрамов, он ожидал ощутить гладкую, бархатистую поверхность, как у холеной девушки, но обманулся и здесь. Кожа Мангетсу была плотной, и абсолютно негладкой, она была будто покрыта шероховатой, не до конца истертой наждачной бумагой. Почти чешуя. — Не сжимай так сильно, — Мангетсу прильнул к нему, тесно, живот к животу. — Все равно не удержишь, — выдохнул он ему в губы. И в подтверждение своих слов вновь растекся по поверхности воды, пальцы Кисаме сжимали лишь пустоту. За бортом девица, попробуй не влюбиться Слух ласкает песни звон, ему лучше смириться За бортом девица, он хочет утопиться Всё готов отдать пират, чтоб с ней губами слиться. Кисаме раздосадовано ударил ладонью по воде, в лицо полетели брызги. Стоит приблизиться к цели, как она тут же ускользает. Он уловил за спиной движение, но не успел отодвинуться, Мангетсу уже обвился вокруг него, как змея. — Кажется, что я уже у тебя в руках, миг — и ты снова властелин ничего, — горячий шепот на ухо. — Бесит, правда? — в голосе никакого раскаянья и намека на сочувствие. Мангетсу обнял Кисаме со спины, устраивая голову у него на плече. — Мой брат всегда злится, когда не может меня поймать, — добавил он с улыбкой. — Очень его понимаю, — ответил Кисаме. Этот шепот, объятья, обнаженное тело за спиной все отчетливее вызывали у него возбуждение. — Сложно сохранять самообладание, когда тебя постоянно водят за нос. — За нос? — насмешливо переспросил Мангетсу, проводя ладонью вниз по его торсу. — Это теперь так называется? — Кисаме почувствовал дыхание Мангетсу у себя на щеке, а вскоре и кончик его языка, забирающийся под жабры. Он с трудом подавил вздох удовольствия. Завел руку за спину, нащупал бедро Мангетсу и крепко сжал, наверняка останутся синяки. Они услышали, как в доме хлопнула входная дверь, рука Мангетсу замерла возле его паха, не достигнув цели. С возвращением в дом Забузы атмосфера в купальне меняется резко. Мангетсу отпрянул от него, и всплыл в противоположном углу. Кисаме с головой погрузился в воду, стараясь не издать стон разочарования. Подождав, пока сердцебиение вернется в привычный ритм, а возбуждение окончательно сойдет на нет, он вышел из воды. Кисаме обматывал бедра полотенцем под равнодушным взглядом Мангетсу. Будто пять минут назад он не пытался его соблазнить, и не было всех этих игрищ в воде. Когда он покинул купальни, тот даже и бровью не повел. Мести сладкий вкус — её проклятье Хвост — её разорванное платье Капитана жизни не жалко Помнит горечь смерти русалка.***
Мангетсу смотрел на капли воды, лениво стекающие с каменных бортиков купальни. Между происходившим здесь пять минут назад и его одиноким созерцанием покрытых конденсатом стен, казалось, прошла целая вечность. Он отдавал себе отчет в том, что вел себя развязно, но Кисаме не спешил его за это осуждать, и был вполне доволен происходящим. Мангетсу чувствовал себя заложником собственного тела. Умом он понимал, что между ним и Кисаме не может быть ничего, кроме приятельских отношений. Он и не нуждался в любви, вся эта сердечная бурда была для мечтательных девочек, недавно ставших кунойчи, но не для него. Он хотел секса. Впервые, по-настоящему хотел, соития с другим человеком так, что пальцы на ногах поджимались от предвкушения. Это не было похоже на отголоски утреннего возбуждения, которое он чувствовал после тех удушающих, смазанных снов, когда его преследователи проникали в пещеру и брали свое. Все было гораздо ярче и отчетливее, он испытывал вожделение не через пелену сновидений, а здесь и сейчас. Не всякую жажду следовало утолять, но сейчас даже его жажда убийства, непреодолимое желание лишать жизни других, которое точило изнутри каждого, находящегося в этом доме, меркла на фоне неожиданно подобравшейся похоти. Мангетсу полностью погрузился в воду, пытаясь остудить голову. Секс не был для него запретным плодом, и, если верить Амеюри, с его внешностью, он всегда найдет себе, с кем «порезвиться». Проблема была только в том, что «порезвиться» ему хотелось с конкретным человеком. И его напрягало даже не место и время, и даже не то, что он был с ним одного пола. Его беспокоило, что будет после. Кисаме непременно спросит: «что дальше?» И его внимание ясно указывало на то, что он видел в их связи что-то большее, чем зов плоти. Что дальше? Он всплыл на поверхность, так не найдя ответа на этот вопрос. Юката осталась в комнате, Мангетсу, игнорируя стопку полотенец, растекся по каменному полу, чтобы незамеченным вернуться к себе. Благополучно миновав лестницу, он устремился вглубь коридора, но замер, увидев подвижные силуэты. На сомкнутые седзе, подсвеченные изнутри свечами легло две тени: Джинина и Амеюри. Амеюри сидела, поджав под себя ноги, напротив стоял Джинин, уперев руки в боки. -… ты себя в зеркало видела вообще? — парировал Джинин, похоже, они уже давно о чем-то спорили. — Ни груди, ни жопы, ни у одного нормального мужика на тебя не встанет! — А я «нормальными» мужиками, вроде тебя, и не интересуюсь, — несмешливо ответила она. — Если б Хозуки не замолвил за тебя слово перед Мизукаге, сидела б у себя на юге, хвосты коровам крутила! — презрительно отозвался Джинин. — Бабское дело — хозяйством заниматься, выдумали тоже тут это «равноправие», — произнес он писклявым голосом, по видимости, подражая женскому. — Если Мизукаге когда-нибудь станет баба, то вся деревня тут же развалится! — А если Мизукаге станешь ты, вся деревня тут же сопьется, — Амеюри расхохоталась. — Признай, ты ведь приторговываешь лунной водой на стороне? — Не доросла еще, чтоб в мои дела лезть, — Джинин любил подтрунивать над Амеюри из-за ее низкого роста. — Ты мне в дочери годишься! Будь я твоим отцом — давно бы выбил из тебя всю борзость! — Но ты не мой отец, а я — не твоя дочь, — что-то в ее голосе изменилось. Мангетсу не улавливал опасные интонации, но чувствовал, что разговор прямо сейчас повернул не туда. — Ты очень похож на мужа моей старшей сестры, — Амеюри откинулась на подушки. — Такой же здоровенный, сорокалетний бугай, уверенный, что женщины — существа второго сорта. Саюри перед ним млела, — добавила она мечтательным голосом. — Ну, хоть твоя сестрица, не была дурой, и знала толк в настоящих мужчинах, — хмыкнул Джинин. — Надеюсь, она изменила своей мнение, когда он, в очередном подпитии, поколотил ее, так, что сломал бедняжке позвоночник. И вместо того, чтобы позвать лекаря, — Амеюри вздохнула, — бросил ее умирать на скотном дворе. А пока Саюри в муках отходила в мир иной, этот ублюдок убил и обесчестил нашу младшую сестру. По возникшей паузе Мангетсу понял, что Джинин в замешательстве, но тот быстро взял себя в руки. — Неужели он до сих пор жив, после того, что сделал? — самоуверенности в его голосе поубавилось. — Жив? — удивленно переспросила Амеюри. — Неужели я до сих пор жива, после того, что он с нами сделал?.. — задумчиво проговорила она, проводя пальцами по своим длинным волосам. — Я думала, он мне скальп снимет, пока волочил за волосы через всю улицу, — она хмыкнула. — Да вот только я была бы не я, если бы не вырвалась, и не задала ему жару, — ее голос стал жестче. — Ладно, откровенно говоря, жару тогда задали мне, — короткий смешок. — Я была тринадцатилетней соплячкой, — Амеюри подняла сжатый кулак с отогнутым мизинцем, намекая на свое телосложение в те годы. — А он такой, как ты — самовлюбленный джонин, двухметровая гора мускулов. Сколько же там было крови, — Мангетсу почувствовал, что в этот момент, Амеюри прикрыла глаза, возвращаясь к своим воспоминаниям. — Рука у него была тяжелой, я думала, после этого боя сдохну, — она склонила голову на бок. — Но, как видишь, на этом свете я все-таки задержалась, — Джинин не ответил. — Я смогла ранить и связать его, — голос стал стальным, — а потом я содрала с него кожу, выпотрошила все внутренности и бросила их бродячим собакам. Только знаешь, что? — она подалась вперед, гибкая, как змея, приближающаяся к добыче. — Даже они не стали жрать такую падаль. Хоть разум Мангетсу был «чист», он и без дурмана кирийского чая видел израненную рыжеволосую девчонку с окровавленным лицом. Девчонку, пытающую свою жертву. Думающую, что сама вот-вот умрет, не осознавшей что умерла она еще в тот момент, когда нашла трупы сестер. В одну из посиделок на пляже он услышал от Кисаме интересное выражение: Не буди спящую акулу. Кто нарушит покой акул, не вернется из этих вод. Джинину следовало бы об этом знать, прежде чем соваться к Амеюри со своим мировоззрением. — И если ты не хочешь закончить, как тот ублюдок, — продолжила Амеюри, — не смей при мне рассуждать о женском предназначении. — Угрожаешь? — холодно отозвался Джинин. — Нет, — Амеюри встала, и направилась к выходу. — Дружески предупреждаю. Мангетсу быстро перетек по коридору к своей комнате. Амеюри была на взводе, и он не хотел оказаться у нее на пути.***
Они покинули гостевой дом рано утром. Забуза с неохотой им рассказал, что в горах было тихо, и никакого лагеря мятежников там он не обнаружил. У Мангетсу не было оснований ставить под сомнения его слова, и все же, абсолютной уверенности в его честности у него тоже не было. Чем он тогда занимался там целый день? Почему вернулся так поздно?.. И почему этот разговор состоялся исключительно потому, что на него надавил Кисаме? А в том, что ему пришлось применять свои способности к убеждению, Мангетсу даже не сомневался. Судя по недовольным взглядам, которые Забуза бросал на Кисаме, всякий раз, когда тот возникал в поле зрения, весь оставшийся вечер Кисаме расписывал ему последствия утаивания важной информации от товарищей. Остальные восприняли эти известия как должное, у них не было повода ожидать подвоха от Забузы. Если бы Мангетсу не наблюдал эту сцену перед его уходом, он бы тоже принял происходящее за чистую монету. В деревню они прибыли уже во второй половине дня. Забуза, на правах лидера отчитался, остальные кивали, и отвечали, когда к ним обращался Ягура с вопросами о законченной миссии. Все шло своим чередом. Одни и те же вопросы. Одни и те же ответы. Сухая похвала Мизукаге, напоминание, чтобы за жалованием они явились в среду. — Все, кроме Кисаме, могут идти, — Ягура удовлетворенно откинулся на спинку кресла. — Для тебя у меня есть особое задание, — услышал Мангетсу, удаляясь к выходу, — справиться с которым можешь только ты. Он не мог себе объяснить, откуда возникла эта гиря на сердце, после того, как за ними закрылась дверь.***
Дом встретил его привычным запахом затхлой сырости. Сколько б его не проветривали, держа открытыми настежь все окна, в квартиру намертво въелся этот запах, к которому вскоре привыкаешь, и перестаешь замечать. Брата дома не было, не было и у ворот деревни, обычно, он встречал его там. Мангетсу огляделся. Плесень вновь начала подъедать стены в углах комнат. Немытые тарелки на кухне. Хлебные крошки на полу, Мангетсу был уверен, что в постели он найдет их еще больше. Новый футон был аккуратно свернут, и лежал возле шкафа, Суигетсу его даже не распаковывал, будто спать отдельно он, и не собирался. На столе лежали книги и несколько свитков. Судя по количеству пыли на них, брат к ним даже не притрагивался. Несмотря на то, что Мангетсу просил его прочитать к его возвращению хотя бы пару страниц. Он почувствовал усталое раздражение — от чего ушел к тому и пришел, от миссии к миссии картина в их доме не менялась. А чего он хотел? Брат предоставлен самому себе в его отсутствие, с него никто и не спросит… Мангетсу по привычке прошел в ванную, чтобы проверить, чертов водопровод. Не сдержавшись, выругался, споткнувшись, о таз, в котором была замочена грязная одежда — она кисла в воде с момента его ухода на миссию, не меньше. Его вещей там не было, зато почти весь гардероб Суигетсу был покрыт красными пятнами. Мангетсу нахмурился, выловив из воды мальчишечью футболку, поскреб пальцами пятно. Клюквенный морс, конечно, что же еще. — Мелкий говнюк, — в сердцах пробормотал он, сливая из таза воду, чтобы набрать свежей. Мангетсу не разрешал ему пить ничего кроме воды и лекарств, если уж в том была необходимость. Не потому, что ему жалко, а потому, что разбавляя собственную воду в организме, твои техники уже не работают в полную силу, ты становишься слабым. Он очень сомневался, что брату нравилось пить эту кислятину, удовольствие он получал от нарушения запрета, когда втайне и нельзя становилось, по-видимому, вкуснее. Мыльная стружка летела как снег, он кромсал кунаем кусок травяного мыла, рассматривая обстановку. Все было на своих местах: полотенца, небольшое зеркало, покрытое разводами… На раковине лежал незакрытый тюбик зубной пасты, и, судя по пятнам на раковине, зубы Суигетсу чистил, как положено, два раза в день. Что ж, и на том спасибо. Не забыл, как он с ними намучился, когда на смену молочным прорезались акульи бритвы. Мангетсу вздохнул, вспоминая бессонные ночи, запах лекарств, брата мающегося от температуры и от боли из-за того, что его десны превратились в зудящий кровавый фарш. Под потолком, от сырости отвалился большой кусок краски, краска осыпалась и возле маленького оконца, служившего для вентиляции. Квартира отчаянно нуждалась в ремонте, а Мангетсу отчаянно не хватало времени, чтобы залатывать дыры, и держать дом в порядке. В такие моменты он часто вспоминал отца. Когда тот, разобравшись с одной из проблем: будь то гниющая крыша, или покосившийся забор, оглядывал фронт предстоящих работ, которых был непочатый край, и в сердцах выдыхал: — Твою ж!.. Теперь Мангетсу очень хорошо его понимал. Краны захрипели, когда он открыл воду. Вздохнув так, как в его воспоминаниях вздыхал отец, и, подавив желание разнести чертову трубу вместе с несущей стеной дома, Мангетсу стал пробивать засор своими водяными пулями. С третей попытки вода, наконец, полилась. Ржавая, с неприятным запахом, она вновь, чуть не окатила его, но Мангетсу успел отпрянуть. Водопровод в доме был никудышный, после того цунами строительство шло впопыхах, и менять трубы нужно было не только в его квартире, а на всех этажах. За все это нужно было отвалить кругленькую сумму, и никто не спешил с ней расставаться, хватало и других забот. — Тупая, сраная труба, — Мангетсу, дождался, когда, наконец, полилась чистая вода, чтобы замочить в ней одежду. Он вышел в единственную в их квартире жилую комнату, посмотрел на маленький будильник, стоявший на полке. Было почти шесть часов вечера, брат еще не вернулся. Мангетсу недовольно сложил руки на груди, ситуация нравилась ему все меньше и меньше. Где Суигетсу мог загуляться? Друзей здесь у него не было, дети из клана Хозуки с ним не водились. Выскочек никто не любит, а Суигетсу был хвастуном и самой, что ни на есть, выскочкой. К тому же, в ту самую зиму Мангетсу прикончил чьих-то матерей, отцов, братьев и сестер, охранявших старейшину клана. И этого было достаточно, чтобы осиротевшие по его милости ребята настроили против Суигетсу других детей. Никакой травли, разумеется, не было, маленькие паршивцы прекрасно понимали, чем для них это могло обернуться. Но сделать Суигетсу изгоем, не принимать его в игры, было в их власти, и они этой властью беззастенчиво пользовались. Мангетсу прислонился к дверному косяку, думая обо всем этом. Одиночество нельзя было считать частью счастливого детства, но с этим Мангетсу ничего не мог поделать, через это брату все же придется пройти самому. Осенью начнутся занятия в академии, Суигетсу будет общаться с новыми людьми, познакомится с ребятами из других кланов. Осенью станет легче, у брата будет меньше времени, чтобы пропадать неизвестно где. Осенью все это закончится, и у него, наконец, появится время на себя. Мангетсу снова покосился на часы. Стрелка равнодушно бежала по кругу, указывая на то, что брату давно уже пора быть дома. Хирамекарей привычной тяжестью легла на плечо. Он выбрался через окно на кухне, и, перепрыгивая с крыши на крышу, направился к причалу. Ждать больше нельзя. Нужно идти искать.