Забери меня

      Перед сомкнутыми веками, в похмельной темноте остатков догорающей рождественской ночи маячат, призывают, фривольничают губы Миранды Пристли. Сакс тянется, вытягивается, стараясь согнать закостенелость с конечностей и расстаться с непривычным образом, теперь обретающем помимо губ еще и черты лица, блеск глаз, напудренные лунно-белые щеки, к которым неосознанно тянутся пальцы, чтобы прикоснуться, почувствовать, поймать теплый, — так бывает? — лунный свет. Вспыхивают невесть откуда взявшиеся софиты, и Миранда, в длинной меховой леопардовой шубе, грациозно, по-кошачьи, — даром ли шуба на ней из кошачьих? — дефилирует по подиуму под вспышки фотокамер, гул голосов, пестреющие краски нарядов, фонтанирующих со всех сторон. Восхищенная, заблудившаяся в нереальной-реальности сновидческого провидения Андреа, встает со своего места в зрительном зале, куда тотчас падает несколько цветастых, даже несколько безвкусных платьев Chanel, — кажется губы Миранды Пристли поджаты, — и увлекается протянутой рукой, теми самыми сухими, но теперь уже теплыми пальцами, на подиум. Сердце радостной собачкой крутится, виляет хвостиком, стремится, тянется к кому-то давно уже обретшему особенность во внутреннем мире. Сухие, словно пудровые краски взрываются, окрашивая всех в голубо-красные оттенки, примешивая желтый, белый, леопардовый(?), а губы, те самые, от которых зависит так много в мире моды, тянутся к раскрывшимся в акварельном предвкушении сладкого попкорнового цирка губам Энди.       Клубничной сладкой ватой прилипают, оголяя, обнажая дремлющие, застывшие в метелях-дождях-снегопадах Нью-Йорка, в потерянных часах парижского аэропорта, наполненных бесполезной и неприглядной, совсем неласковой тревогой, чувства.       Похмельная голова слегка, но все же дискомфортно потрескивает гаснущими углями рождественского камина; в номере душно, не нарядно и совсем не красочно. Энди разлепляет глаза, остатки косметики мешают, засыпаются, крошатся в глаза, заставляют тереть, да только делать хуже, но сердце все еще довольно бьется, где-то под грудиной сидит тот самый повеселевший щенок и виляет хвостиком.       Парижская погода поражает еще больше: с утра и к полудню температура скачет почти на десять градусов Цельсия, сначала заливая все проспекты и тротуары ливневым дождем, затем заставляя вдыхать распластавшуюся по городу влажность, выпотрошенную ярким солнечным светом, испаряющим все и вся, и заставляющим снимать с себя свои пальто и набрасывать их на согнутую в локте руку, что и делают Миранда и Энди, решившись позавтракать после дождя и долгого пробуждения мисс Сакс. Улыбка Пристли сияет в зимнем французском солнце, отдает запахом свежей выпечки (несмотря на то, что до пекарни, которую любит Миранда, они еще не добрались) и ароматом кремового латте. Энди не просит, Энди умоляет начальницу до булочной пройтись пешком, ее похмельная голова, набитая опилками, огрызками смыслов, слов и снов все еще трещит и вполне осознанно предупреждает, что в машине не только раскалываться будет, но еще и вызывать приступы тошноты. Удушливо-влажный воздух совсем не способствует хорошему самочувствию, но увидеть элегантный жест, как мисс Пристли снимает с себя свой черно-белый полушубок и, привычно не бросив им куда-нибудь в Энди, аккуратно набрасывает его на руку, оставаясь в черном приталенном жакете, дорогого стоит.       — Вам бы следовало не пить так много, Андре-а, если вы потом так мучаетесь. В чем же радость? — слегка приподняв бровь и посмотрев на девушку, почти незаинтересованно и буднично спрашивает Миранда.       — Я не думала, что так произойдет, — вздыхает Сакс. В сапогах жарко и тяжело, хотелось бы что-нибудь более легкое и удобное, но она никак не предполагала, что останется в Париже без Нейта, да еще и с такими температурными прыжками.       — Все равно Рождество вышло… — чуть затягивает с продолжением, — неплохим.       — Пожалуй, — передернув плечами, говорит Андреа, надеясь все-таки уловить в интонации собеседницы нотки небольшой, пусть и слегка плоской радости от совместного и настолько случайного праздника.       В булочной пахнет пряностями, корицей и слегка лимонами. Посетителей совсем немного, в основном это люди в возрасте Миранды или старше; за кассой молодая девушка приятной внешности, но безумно медленная, что тотчас выводит Миранду из себя и Энди старается хоть как-то уладить нарастающий конфликт, уговорив мисс Пристли занять место у окна и пообещав ничего не забыть и все принести.       Игривый солнечный луч блестит на белой посуде, отпрыгивает в волосы Миранды, сверкает коротким светлячком в ее глазах.       Пристли говорит исключительно о делах, «Подиуме», планах после возвращения, необходимости, — Андре-а, раз вы здесь, вы этим и займитесь, как только мы вернемся в гостиницу, — покупке билетов до Нью-Йорка. Магия волшебной ночи исчезает, остается размывающимся сном, где Энди уже и путает реальность и вымысел, отчего-то неприятно для самой себя ловит себя на мысли о губах Миранды, о том, какой у них может вкус, ощущение?       В конце концов, Миранда Пристли — это Миранда Пристли, пусть и под алкоголем давшая какую-то неясную слабину, позволившую говорить по душам. Хотя, скорее слушать излияния Сакс о ее непростой и отчаянно неудачной жизни, в которой все еще хранится место и любви, и дружбе.       Сумасшедшая погода, за те недолгие сорок минут, что сотрудники «Подиума» сидят в булочной, роняет столбик термометра сразу на шесть градусов, включает снежно-ледяную вьюгу, отключает солнечных зайчиков, да и в целом какой-никакой солнечный свет. Вызванное сотрудницей булочной такси опаздывает, на что Миранда цедит сквозь зубы возмущения и, кажется, проклятия в адрес работницы, не выдерживает, подхватывает черную сумку Prada и одним взглядом подняв Энди за собой, выходит на ненастную улицу.       Андреа тут же чихает, потому что в нос забивается то ли снег, то ли песок невесть откуда взявшийся, то ли все сразу, с примесью ледяных, колких кусочков. Полушубок кажется более теплым в такой ситуации, чем драповое пальтишко Энди, но та героически не подает вида, что ей холодно. Каблуки Миранды проскальзывают по заиндевевшему асфальту, отчего походка становится неустойчивой и вымученной. Кажется, температура падает еще ниже.       — Давайте я вам помогу, — почти не подумав, скорее успев только сложить мысль в слова, предлагает Энди, чуть протягивая руку.       — Я еще не такая беспомощная, чтобы мне нужна была помощь! — к чему-то огрызается Миранда, пряча руки в карманы, а сумочку оставляя болтаться на запястье.       Еле успевшая увернуться от столкновения с каким-то мужчиной, девушка только передергивает плечами, предпочитая, зная, что говорить уже лишнее, потому просто идет следом. Миранда притормаживает на развилке, почти поскальзывается, но успевает сохранить, выстроить хрупкое равновесие, снова гневно оглядывается на спутницу. Внезапно стукнувшая своим ледяным каблуком зима все заносит, закручивает в спирали колких снежинок, лишает дальнозоркости, оставляя лишь серые пики каких-то зданий, безжизненные окна и вмиг озлобившихся, уставших, совсем не рождественских французов, спешащих найти убежище от взбеленившейся погоды.       — Дайте мне руку, Андре-а, на каблуках здесь совершенно невозможно перемещаться!       Энди протягивает свою ладонью вверх, предполагая, что Миранда лишь обопрется на нее, дабы преодолеть возникший на пути (хотя это скорее они к нему вероломно приблизились) грязный, ледяной, усталый сугроб. Да только перешагнув его, Миранда не отпускает заледеневших пальцев Сакс, отчего у той вспыхивают полнозрелой вишней щеки, разливая мгновенный жар по всему телу. Она боится посмотреть, боится повернуть голову, словно это выдаст, повесит над ней табличку, стрелочку, указатель, подключит огоньки и замерцает красным; да только что в этой самой табличке, Энди, со своей сбитой кривой кардиограммы, сама не понимает; смотрит строго под ноги или влево, а сама не понимает, почему и зачем Миранда не отпускает ее руки. Несколько метров до нового поворота и нового грязно-мусорно-снежного сугроба; несколько секунд раздумий, с рукой Энди, плавный переход, да так, чтобы не упасть и не запачкать сапог. Девушка напрягается, вытягивается, вбирает в себя всю силу и всю твердь асфальта, чтобы не показаться слабой, чтобы не пошатнуться, чтобы быть монолитным помощником. На перекрестке руки приходится расцепить, Энди даже не замечает, кто делает это первой, скорее просто наступает момент и переключившийся на «зеленый» светофор, разъединяет их. На другой стороне они ловят такси, какую-то неудобную маленькую машинку с пожилым пропахшим сигаретами водителем.