Забери меня

      — Заберите меня.       Энди хочется сказать, что она без машины, ведь та так и осталась у дома Пристли, что она промокла под дождем, — дожди в Нью-Йорке заканчиваться собираются? — что она устала, замерзла и находится совсем в неподходящей части города, что ей банально стыдно и сложно, страшно до одури, какого-то внутреннего, панического, отвратного чувства, что не добирается до осознания целиком, а лишь частями, кусочками мозаики. Да только голос Миранды звучит и не звучит одновременно, он просаживается, выпадает, просачивается в каждую чертову клеточку. Она прячется под навесом кафе, бегает глазами по проезжей части совсем не вглядываясь, не всматриваясь, ищет ответы внутри себя, пути решения.       — Лили, привет, — чуть сбивчиво, но стараясь сохранить голос спокойным и будничным, произносит Андреа в телефон. — Можешь мне одолжить машину? Я совсем недалеко от тебя, моя сейчас в ремонте, а мне позвонил отец, там дома что-то случилось, — перебирает свободной рукой пуговицы пальто, теребит, крутит. — Конечно, я завтра же, а может и сегодня, смотря что там случилось, ее тебе верну. Заеду до работы. Хорошо?       Подпрыгивает на месте, чуть не оторвав пуговицу, срывается, словно получив заряд энергии и бодрости, почти бежит к парковке у дома Лили, где ее уже ждет с ключами подруга. Взволнованно, но благодарно улыбается, тут же прыгая на водительское сиденье и со вздохом отмечая, что Лили ездит на механике, но времени страдать и сокрушаться категорически нет, она заводит двигатель, сдает назад, выезжает с парковки и глохнет. Выругавшись, снова заводит автомобиль и рвет машину вперед, так и не разобравшись, как запустить дворники.       В этот раз Великая Магия не срабатывает, небесная канцелярия дает сбой и над домом Томплинсона льет еще сильнее, чем во всем остальном городе. Лобовое стекло все залито как будто бы табачно-серым дождем; Энди останавливается почти по наитию, различая только световые пятна. Ее все еще трясет, морозит, прошивает мурашками. Окоченелые пальцы отрывает от руля, дышит на них, но не чувствует ни капли тепла. Сердце пропускает удар и прячется в подреберную клетку, сжимается, скрючивается, забивается запуганным мышонком в норку, когда пассажирская дверь распахивается и вместе с Пристли в салон проникает запах дождя, мокрого меха и цветочных духов.       — Миранда, я… — начинает Энди, но тут же оказывается вынужденной замолчать, опустить глаза и рывком тронуться с места, перепутав передачи, когда Пристли замученно приподнимает руку, жестом прося молчать.       Бледные, холодные, дрожащие пальцы сжимают руль, совсем забывают о переключении скоростей, заставляя двигатель реветь, когда педаль газа вжимается в пол, а губы Сакс беззвучно выговаривать проклятья. Ей не нравится, ее ежит, скручивает, ползет и тянет в голове в разные стороны, от ощущения приклеенного взгляда Пристли к ее рукам. Она чувствует, ощущает, да даже, черт, слышит осуждающие мысли-реплики и про дворники, и про механическую коробку, и про водительские навыки, — все слышит и все видит в молчаливой внимательно и застыло смотрящей Миранде.       На замшевые сапоги налипла холодная табачно-серая грязь, кое-где высохла, впилась, да так, что, наверное, уже и не оттереть. Энди не разбирает дороги, не рассматривает тротуар. Вяло, как будто пьяно, переставляет ноги, сжимает так и не оттаявшими от нервного напряжения пальцами сумочку. Высадив Миранду и не сказав ей больше и слова, получив достаточно многозначительного, ледового взгляда, возвращает автомобиль Лили, берет такси, предварительно трижды наступив в разные и по глубине, и по форме лужи, испачкав, изваляв свои сапоги на среднем каблучке, что теперь воспринимается как безумная шпилька; возвращается к дому Пристли и несколько минут стоит, рассматривая свет в зашторенных окнах. Не находит в себе сил, уверенности, слов, понимания позвонить в дверной звонок, нажать чертову кнопочку и поговорить, а не мучиться, томиться, мокнуть и промерзать окончательно и до основания, словно бы это прогонит холодную, выстуженную пустоту изнутри. Печку не включает, доезжает так, неловко паркует авто неподалеку от дома и теперь пьяно-замученно, в облепленных грязью сапогах, средь серых выстуженных многоэтажек, грязных, замусоренных тротуаров, бредет домой, чтобы провалиться, забыться в температурном сне, чтобы не выходить больше на связь, чтобы избавиться от наваждения, бесконечного: «Андре-а, заберите меня», чтобы всё прекратить, найти в себе силы избавиться от осуждения, от преследующих глаз, взглядов…       Температурит, кашляет; нос солонится и течет, иногда зеленится и тянется; в горле несколько сот кошек истошно и уверенно раздирают когтями тонкую раскрасневшуюся плоть. Сакс никому не звонит, никому не говорит, в своем полусне-полузабытье выключает телефон, понимает, осознает, — проснется и будет безработной, но это лучше, правильнее, чем вот так вот срываться, брать чужие машины, теряться среди города, чтобы не услышать банального «спасибо», чтобы снова получить: «Вы превзошли Эмили».       Нет, нет, нет!       Она больше себе такого не позволит; потом разберется, разгребется, расставит по полочкам и чувства, и мысли, и свои непонятные, напуганные действия, приправленные бесконечной ложью всем и вся. А зачем? Для чего? Потому что Миранда Пристли просто так позвонила ей, попросив забрать? Потому что Миранда Пристли дала ей вожделенную должность? Потому что Миранда Пристли казалась не сукой? Потому что Миранда Пристли устроила для нее самое запоминающееся Рождество? Потому что таких, — каких? — эмоций больше ни с кем не было? Потому что Миранда Пристли сейчас стоит на пороге ее квартирки в черной длинной шубе, кожаных ботфортах до колена и черной сумкой Prada на сгибе локтя?       Стоп.       Что?       — Вы и вправду неважно выглядите. Принимаете какие-нибудь лекарства? — главный редактор «Подиума» нагло, по-хозяйски, переступает порог, оттесняя девушку в сторону. Замученную, все еще горящую изнутри, с красным, распухшим от постоянных соприкосновений с бумажными платочками носом.       — Я вот только не пойму, Андре-а, — поставив сумочку на пуф в прихожей и снимая шубу, чуть склонив голову и исподлобья глядя на Сакс, говорит Миранда, — почему вы не позвонили и не сообщили о своей болезни? Почему трусливо выключили телефон? Вы же должны понимать, какие последствия влечет подобное действие? У вас не будет, — она бросает шубу в руки затворившей дверь Энди, — другого шанса, вы понимаете? Этот был и остается единственным. За такое Эмили…       — Я уже превзошла Эмили, — гнусаво бормочет Сакс, послушно расправляя шубу, пробегая более чувствительными от температуры пальцами по мягкому меху. — Мне больше нечего терять, — проходит к гардеробной и достает вешалку. Внутри хрипит, задыхается вымученный зверек. Ей кажется, чудится, что все это сон — больной, комканный, желанный.       — Не удивлена, — хмыкает Миранда. — Вы не ответили на мой первый вопрос.       — Первый вопрос? — закрывая двери гардеробной, переспрашивает Энди, хоть и понимает, что ответа не будет, что вспоминать, искать в сонных, тряпичных обрывках воспоминаний вопросы и слова Пристли, ей придется самостоятельно. — Нет, ничего не принимаю. Господи, Миранда, как вы здесь…       — И этому я не удивлена, — со вздохом и все еще легкой усмешкой-ухмылкой, проговаривает Миранда, щелкая телефоном-раскладушкой. Просит, нет, скорее приказывает Эмили привезти лекарства, купить и привезти, да, в девять часов вечера, да, совсем в другое место, да, найти круглосуточную аптеку. Много раз «да», сухого, пронизывающего, иглистой высушенной розой проникающего под сердце.       — Ваши выходки, Андре-а, — захлопнув телефон, обращается уже непосредственно к Энди, — отвратительны. Вы придумываете себе что-то и следуете этому. Вы понимаете, что из-за вас мне дважды пришлось уезжать от Стивена на такси?       Девушка обнимает себя за плечи, ежится, втягивает голову, бегает болезненным взглядом по грязному полу собственной прихожей; ее пробивает, пробирает ознобом-дрожью, болезнь смешивается, сплетается, сливается с нервным, пугающим напряжением, возрастающей тревожностью, отчаянием и желанием… сбежать.       — У вас все еще жар? — с беспокойством (или Энди так слышится, чудится) спрашивает Пристли, делающая два шага, сокращающая ту и без того небольшую дистанцию между ними. Рука взлетает, вспархивает в воздух и тут же оказывается на влажном от холодного пота лбу девушки. Она вздрагивает, скорее вскидывается, как перепуганная птичка, хочет отпрянуть, скорее инстинктивно, но сил в побитом гриппом-простудой организме нет, она остается прикованной, пригвождённой к месту с тонкой, холодной ладонью Миранды на своем лбу.       — Да, — выдохнув и отняв руку, Пристли чуть сторонится, крутит головой, рассматривает, вглядывается, изучает маленькую квартирку в старом доме. — Ложитесь. Я встречу Эмили.       Сначала Энди только кивает, еле-еле переставляет затекшие, закостеневшие ноги, направляя всю себя в комнату, чтобы рухнуть, рассыпаться горячим порошком по смятой постели, организованной на простеньком разложенном диванчике, и только потом, вспомнив, всполошившись, снова спустив ноги, готовая к прыжку, бегу, да чему угодно, кричит:       — Спасибо, Миранда!       — Вы действительно намного лучше Эмили, Андре-а. И ваши выходки мне не безразличны.       Энди не знает, не понимает, услышано это было или придумано; укутывается в одеяло, дрожит, стучит зубами, складывается в комок; ловит щелчки замка, знакомую интонацию… Принимает горячую чашку из рук Миранды, видит, рассматривает ее спокойное, уверенное лицо, делает небольшие глотки лимонной шпарящей язык жидкости, принимает на ладонь пару каких-то небольших, белых кругляшек, заглатывает, запивает, морщится… Ей снятся теплые руки мамы, что гладят по волосам, когда она болеет, страдает от высокой температуры и воспаления легких, кажется, в седьмом классе. Задышавший нос улавливает цветочный аромат, Энди непроизвольно улыбается и сонно разлепляет глаза. Миранда сидит в старом, потрепанном кресле напротив и читает Книгу, фломастером, найденном на столе, делая пометки.       — Вам лучше? — подняв глаза и приспустив с носа очки, спрашивает Пристли, откладывая Книгу на колени. Энди ворочается, поправляет одеяло и несколько раз моргает, пытаясь найти точки яви, собрать рассыпавшуюся дня три, а может уже и пять, назад реальность.       — Что вы здесь делаете?       — Возможно, это вас удивит, но работаю. Представляете, Андре-а, кто-то же должен это делать, у кого-то нет привычки исчезать, обидевшись на собственные выдумки.       — Обидевшись? — девушка подтягивает одеяло, приподнимается на локте, чтобы лучше видеть собеседницу.       — Скажете, что это не так? Что вы не нарочно выключили телефон, решив снова сбежать, поджав хвост? Вы же прекрасно знали, чем все кончится? — Голос звучит терпко, совсем не холодно.       — Я… Я не понимаю, о чем… — шлепнув себя по лицу ладонью, стараясь согнать, прогнать температурный сон, бормочет, скорее мямлит Сакс.       — Андре-а, научитесь отвечать за свои поступки, а не прятать голову в песок. Я просила вас о помощи, вы нашли себе сложности, но при этом смогли их решить, после чего расстроились, обиделись, огорчились. Не знаю, что вы там чувствовали на самом деле. И самое простое и банальное, в вашем духе — вы выбрали сначала стоять минут двадцать под моими окнами, а потом молчаливо свалиться с гриппом, поставив крест и на своем здоровье, и на работе, — снимает с колен Книгу, захлопнув ее, откладывает на небольшой, переполненный старыми журналами столик у кресла, меняет положение ног, чуть подавшись вперед.       — Всё не так… — Энди морщится и прячет взгляд.       — Вы меня утомляете, Андре-а, — с усталым выдохом произносит Миранда. — Или вы считаете меня совсем ничего не замечающей, что не касается мира моды? Вы же ведь влюбились в мой ум, не так ли?       Девушка дергается, вздрагивает и сжимается, забивается в угол дивана, как-то инстинктивно, словно прячась от сверкнувшей точно перед лицом молнии, и со смесью вспыхнувшего ужаса и непонимания, ждет закладывающего уши грома и таращится на стену, расфокусировав взгляд, чтобы никак не видеть сидящую в кресле свою внезапную гостью. Появляется та самая температурная дрожь, несмотря на принятые лекарства, перед глазами холодными полосами дергается свет. Она понимает, знает, считает выстраданным метрономом, утекающее время и необходимость сказать что-то членораздельное, не растеряться, не затеряться в паутине густых лесов собственных подсознательных страхов. Хочется встрепенуться, смахнуть наваждение, соскочить с дивана, убедиться, что это все сон и в кресле лишь образ, силуэт, нет там никого и ничего, кроме заброшенного на спинку старого, поеденного молью пледа. И только она открывает рот, как голоса нет и в помине, из горла вырывается какой-то тихий хрип, нос снова проливается непрошенной капелью-дождем, заставляет все же двигаться, выбираться из угла, тянуться за салфетками и высмаркиваться, слыша, как поскрипывает кресло, когда спина Миранды Пристли откидывается к его спинке.       Она проснется около полудня следующего дня, когда пыльное солнце будет пробиваться из-за серых облаков, а в голове прояснится.       Конечно, — Андреа встает, разминает затекшие от сна в позе эмбриона конечности, — в кресле никого не оказывается и все произошедшее вчерашним днем-вечером-ночью теперь кажется таким же сновидческим бредом, что и плавающие маленькие черные дыры, медленно поглощающие пространство и клеточки организма.       В кресле, безусловно, никого не оказывается, и она даже радостно выдыхает, да только мельком, краем глаза замечает, что кресло совсем и не пусто, что на нем лежат аккуратной стопкой коробки с лекарствами и лист с рукописной, — узнает почерк Эмили, — инструкцией. И сердце трепыхается, бьется о ребра маленькой рыбкой в высушенном ручейке. Энди перерывает подушки и одеяла, находит мобильник и тут же включает его.

Ненавижу тебя!

      Получает сообщение с номера Эмили и отчего-то улыбается. К разочарованию не получает никаких сообщений от Миранды, шмыгает носом и внимательно разбирается в неровных буквах младшей помощницы.       Давится водой, когда днем ей звонит Эмили и требует полный отчет о самочувствии, а на шутку Энди о такой гигантской заботе, слышит лишь фырчок, что это не более, чем просьба-приказ Миранды. И Андреа расплывается в довольной молочной улыбке, отставив недопитый стакан на столешницу в кухне.       Она выздоравливает за три дня, набирается сил, крепости и уверенности, но совсем не теряет страхов. Миранда о ее самочувствие справляется исключительно через свою помощницу, что задевает всех, кроме нее самой. Энди прекрасно чувствует весь настрой Эмили, всю ее заскорузлую злость, пробивающуюся сквозь напускные: «Выздоравливай скорее!».       Робкий восторг, когда Миранда коротко, но достаточно тепло улыбается Энди в лифте, заставляет ту расползаться, таять в широченной улыбке, чувствуя тонкие приятные искры в момент передачи стаканчика с латте из рук в руки.       — С возвращением, — произносит главный редактор, оставляя тонкий отпечаток алой помады на крышечке.       — Благодарю, — Энди приподнимает свой стаканчик как для тоста и сощурившись довольной кошкой делает свои несколько глотков, пока цифры над дверями лифта медленно сменяют друг друга.       — Сегодня я снова ужинаю со Стивеном, — прямо перед открытием дверей говорит Миранда. Энди кажется, что она готовилась произнести эти слова, подбирала, искала, но так и не успела, не смогла сменить интонацию.       — Полагаю, это в последний раз. Больше я… — Но открывшиеся лифтовые двери не дают ей продолжить, оставляют Сакс в ярком свете металлической кабины. Ей на другой этаж. Видеться с Эмили нет никакого желания.       В столовой Андреа перебирает вилкой салат, выковыривая маленькие кусочки курицы, к ней подсаживается Найджел с большим подносом, скорее грузно плюхается рядом, заставляя посуду вздрогнуть коротким позвякиванием.       — Читаешь Parade?       Девушка отрицательно качает головой, глотая отчего-то непрожёванный кусок. Ей хочется сказать, что из-за бесконечных вечерних звонков Миранды, собственных глупостей, эмоций, страхов, работы за Эмили, когда та складывается пополам на больничной койке, ей читать что-то совсем не приходит в голову. Иногда открывает «Таймс», но крайне редко. Скорее зацепляется взглядом на новостные заголовки в Интернете, но крайне редко переходит по ссылкам.       Найджел делает несколько глотков красного компота, кажущегося то ли ягодным, то ли фруктовым, затем надкусывает булку и, до конца не прожевав, говорит:       — Миранда здорово перешла дорогу защитникам животных. Про нее там огромная статья о живодерствах, которые, якобы, она сама лично и проводит. Ее сравнивают с новой «Круэллой» от мира моды.       — Кем? — вопросительно вздернув бровь, глядит Андреа.       — У тебя детства что ли не было? — фыркает Найджел и утирает крошки у уголков губ салфеткой. — Сто один далматинец.       — Не помню, — пожимает плечами и отставляет безвкусный салат. — И в чем дело?       — Браунштейн написал в своем манифесте о том, что Миранда Пристли отправится в Ад, охраняемый большими крысами, где будет так тепло, что ей не нужно будет носить мех.       Сакс хохочет в голос, хоть ей и не близка про-меховая позиция главного редактора «Подиума», подобные высказывания ей кажутся архаичными и чудными в двадцать первом веке, о чем она и сообщает Найджелу, поднявшись из-за столика и забрав тарелку. Ей все это кажется чем-то далеким, неестественным, нереальным.