а все, для кого я пела, лягут в черные травы ♫ Немного Нервно — Быстрее пуль
Чума приходит в город полноправной хозяйкой, властительницей и повелительницей, чума проникает в человеческие тела неисцелимым ядом, чума отравляет и убивает, оставаясь на коже черными налитыми кровью бубонами, чума вырывает из глоток последние вздохи один за другим, неумолимая и страшная, Великий Уравнитель, которому все равно, кого заражать и чью жизнь уносить. Богатый ты или бедный, старый или молодой, мужчина, женщина или ребенок — чума придет к тебе, сядет на твою кровать и запустит руку с длинными крючковатыми пальцами в самую грудь. Горячка, бред, спутанное сознание, боль, тошнота — и наконец агония, а потом, кто знает, куда ты отправишься, в чье загробное царство попадешь; много их, этих загробных царств (где-то в одном из них живет жена отца, но не мать). Солнце с тоской и болью взирает на простирающийся внизу город. Даже до такой высоты доносятся стоны умирающих, мучающихся в агонии, царапающих свое горло и раздирающих бубоны, пачкая пальцы в кровавой гнили. Солнцу горько это видеть, но оно не закрывается тучами, не дарит городу успокоения в сумраке. Лучи ощупывают пространство в бесплодных попытках согреть и утешить, подарить больным надежду в виде своего света, но у больных болят глаза, и они крепко зажмуриваются, закрывают лица руками и накрывают головы подушками. Им не хочется солнца, им не хочется света. Им хочется, чтобы все прекратилось, чтобы боль ушла, и пусть уйдет вместе со смертью, лишь бы эти муки закончились. Об этом они и молят богов, на выздоровление уже не надеясь даже, а их родные, в свою очередь, молятся не о спасении близких, а о собственной безопасности, если они (пока) здоровы. Аматерасу Омиками ступает по каменной мостовой, величественная и печальная, но никто не узнает в маленькой девушке верховную богиню солнца — не верят здесь в японских богов, не предполагают, что божество вообще способно спуститься на грешную землю. Лики их богов начертаны на иконах, лики их богов висят в церквях у алтарей, лики их богов добры и всепрощающи, и в то же время — сурово обещающие грешным душам геенну огненную, где скрежет зубовный и червь неусыпающий. Аматерасу думает, что Ёми лучше Ада — в Ёми просто темно, и все. Но никто не хочет попасть в Ёми, она сама не рискует спускаться в царство Идзанами, там не место солнцу.***
Этот город напоминает ад, только и разницы, что нет котлов с кипящей смолой и огня. Мучеников — достаточно. На дверях домов начертаны кресты, призванные помечать дома с заболевшими, и редкая дверь без креста, наискось мелом перечеркивающего жизни тех, кто живет за нею. Крысы копошатся у свалок, ведут усами, грызут объедки, толстые, черные и довольные. Какой-то нищий сидит под булочной, при виде Аматерасу протягивает к ней руку и хрипит что-то неразборчиво, не просит ни подаяния, ни еды — он болен, он на грани, бубоны черным цветом наливаются под грязными лохмотьями, ему осталось от силы пару часов, а после душа отделится от исхудавшего тела. Он просит помощи — не зная, кто такая Аматерасу, а лишь надеясь, что кто-то услышит. Может, его Бог, тот, новый, рожденный среди зимы, но нет — слышит другое божество, рожденное давным-давно из слезы Идзанаги. И не проходит мимо. Не может пройти мимо чужого горя; молитва услышана, неважно, кому она предназначалась. Аматерасу Омиками присаживается на колени рядом с мужчиной, что смотрит на нее пустыми глазами. Она в белом, и ее белоснежные одежды пачкаются о пыльную мостовую, но богиня не боится грязи, не боится и заразы, она бессмертна, она неуязвима для человеческих болезней. Протянув ладонь, Аматерасу прикасается ко лбу нищего, игнорируя его шепот, предостерегающий об угрозе заразы, и закрывает глаза. От ее руки исходит свет, от всего ее тела исходит сияние, не жгущее взгляд, но нежное и теплое, согревающее и созидающее. Солнце — то, что дает жизнь. Аматерасу дарит несчастному человеку жизнь, и медленно его бубоны исчезают с тела, тают, как будто были просто пятнами черной краски, смываемой струями теплого летнего дождя. Жар угасает, боль в теле проходит. Нищий стонет снова, но уже не от боли, а от облегчения, и шепчет слова благодарности, но в его «слава Тебе, Господи» явно подразумевается не Аматерасу. Что ж, ей и не нужно. Она и не хочет. Она все понимает и помогает безвозмездно.***
Нищий спит сном невинного младенца, а солнце поднимается на ноги и отряхивает подол белого кимоно, на котором остались следы грязи. Оглядывается кругом — улицы по прежнему пусты, люди скрываются в своих домах, вынужденно или же намеренно, чтобы избежать заразы. В церкви на площади раздается звон колоколов — об этом они не забывают. Бич Господень, так они называют эпидемию. Бич Господень, наказание за грехи. Аматерасу шагает дальше, покидая нищего — с ним теперь все будет хорошо, он выздоровел и больше не заразится. Переживет чуму, после найдет работу, женится, у него родятся дети. Умрет в почтенном возрасте от старости, когда час его наступит. Аматерасу изменила его судьбу, и, думая об этом, на ее губах расцветает тонкая улыбка. Солнце пылает в небесах все ярче, подбираясь к зениту.***
У всех есть шанс на жизнь и право на жизнь. Боги даруют их и боги же их отнимают — неважно, какие боги, старые ли или новые, суть едина; люди не живут вечно, у них есть отмеренный срок, и по окончанию его душа человека отправляется в дальнейший путь. Рай и Ад, в который верят ныне. Ёми, куда попадали души грешников в Японии. Аид, Хельхейм, Навь — множество их, загробных миров, разных. В некоторых люди мучаются, платя дань за грехи при жизни. В некоторых — просто скитаются по долинам, где растут диковинные цветы и не светит солнце (в Ёми — вечная тьма и цветущие алые ликорисы). Японские мертвые души же обычно обретали вторые жизни, после смерти рождаясь в новом теле, с новым шансом переписать жизнь с чистого листа, начать сначала и искупить грехи, либо же получить награду за благодеяния. И лишь боги решают, кто достоин. Божественный замысел, божий промысел, божественное провидение. Теперь люди повторяют «пути господни неисповедимы» — и они правы. Боги не должны отвечать ни перед кем, не должны отчитываться за свои поступки. Тем более — верховные боги, такие, как Аматерасу Омиками, воплощение солнца и владычица Такамагахары. Но, когда в спину ей звучит женский голос, Аматерасу на секунду чувствует себя виноватой. Лишь на одну секунду. Затем медленно оборачивается, взирая на женщину в черных одеждах, с черными волосами, что словно является самим воплощением тьмы и ночи, принявшей девичье обличие, и понимает, что перед ней — богиня. Но не такая, как она. Не из верховных божеств; всех верховных Аматерасу знала в лицо, общалась с ними лично и вела дела, когда те пантеоны все еще существовали. И олицетворяет собою незнакомка явно не солнце, не жизнь и не свет. На миг Аматерасу кажется, что она и есть — Чума, но нет, аура ощущается иная, не смрадно-болезненная, более свежая и прохладная, непроглядно-темная. Но неважно, кто она такая. Важно то, что она не имеет права говорить с верховной богиней солнца в подобном тоне. В Японии сословия и статусы имеют вес, и никто не смеет быть неучтивым с тем, кто выше по положению. Солнце же априори выше всех. Аматерасу не хочет вступать в конфликт и затевать ссору, однако слова незнакомки для нее не имеют никакого веса и значения. На губах ее витает мягкая и светлая улыбка. Аматерасу спокойно и невозмутимо взирает на женщину в черных-траурных одеждах. На фоне ее одеяния белоснежное кимоно солнечной богини словно светится даже без применения ее сил. Свет и мрак встречаются на зачумленных улицах обреченного города, ночь и день пересекаются среди стонов больных и умирающих, лучи солнца и длинные тени соприкасаются, но ни свет, ни тьма не берет верх. Они не сражаются. Они разговаривают. Аматерасу надеется, что это будет простая беседа, что ей не придется отстаивать свою правоту, но при необходимости солнечная богиня готова даже вступить в битву — потому что жизни ей дороже собственного комфорта. — Я заглянула в его судьбу. Он будет счастлив, он найдет свою любовь, у него будет много детей, он умрет в преклонном возрасте. Он возносил молитву о помощи, и я ее услышала. Я — Аматерасу Омиками, правительница небесных полей Такамагахара, дочь Идзанаги, верховная богиня солнца Японии. Я готова выслушать тебя. В контексте ее слов также подразумевается продолжение «готова выслушать, но не готова следовать твоим указаниям, кому жить, а кому — умереть». Аматерасу не хочет говорить это вслух, но, будучи правительницей, привыкла распоряжаться, а не подчиняться. Она лишь сглаживает острые углы, которых чувствуется великое множество. — Мы обе здесь — чужие, — примирительно произносит богиня. — Здесь молятся не нам, не нас просят о спасении. Но если те, кому молятся, остаются глухи, то почему бы нам не сжалиться над кем-то, кто искренне возносит молитву, и в чьих душах сияет свет? Аматерасу Омиками молятся до сих пор, но не здесь. Здесь она — чужая и незнакомая, для тех, кто преклоняет колени перед крестом — и вовсе почти порождение Дьявола, поскольку для верующих фанатиков тот, кто не от их Бога — непременно от Дьявола. Назови она кому-то из смертных свое имя, открой кому-то свою сущность — и ее назвали бы демоницей, пытаясь изгнать с помощью деревянного креста с распятием, молитвы и святой воды. Смешные люди, смешные, забавные и глупые в своей твердой вере, что Бог есть только один в трех ипостасях. Не то, что на ее родине, где божества обитают в каждом камне, в каждом ручье, в каждом дереве, маленькие и слабые, но все же — ками, которым даже даруют подношения и просят о заступничестве. Чума наведывалась и в Японию, но там она была бедствием и горем, заразной болезнью и смертельной опасностью, а не бичом Господним. В Европе же все иначе, и здесь люди почти готовы смириться, заявив, что это кара им за грехи, и самостоятельно бичуя свои тела в попытке выслужиться перед Богом, доказав свою истинную веру и смирение. Глупо; никакой бог не стал бы требовать подобного от своих творений, особенно тот, кого называют милосердным и всепрощающим.***
— Это люди. Голос Аматерасу звучит тихо, но в то же время ощущается звонко. Золотые колокольчики, рассыпающиеся по выщербленным камням мостовой. Капли теплого летнего дождя, бьющиеся о железную крышу. Игра на ксилофоне, где ноты звучат пронзительно и мелодично. — Это всего лишь люди. Люди — слабые. Люди — жестокие. Люди — эгоистичные. Люди — разные. Но, какими бы они ни были, для Аматерасу они — ее дети. Даже те, кто не живет под небом Японии — дети. Она воспринимает их именно так. Всех без исключения. Убийцы, насильники, воры, продажные женщины, священники, короли, герои, воины, праведники, злые и добрые, умные и глупые, богатые и бедные — они все для нее дети. Каждый из них. — Он убил ребенка, — спокойно соглашается Аматерасу с утверждением незнакомки. — Потому что он был очень голоден. В мире смертных до сих пор действует самый простой закон, основанный на инстинкте самосохранения. Они хотят жить сами, и поэтому убивают других. Ты уверена, что тот ребенок, став старше, не превратился бы в такого же жестокого убийцу, если не хуже? Ты уверена, что он не погубил бы гораздо больше людей Солнце склоняет голову набок, всматриваясь в лицо незнакомой богини. — Ты не можешь быть уверена. Аматерасу смотрит на мертвые души, появившиеся на пороге дома. Смотрит на то, как незнакомка дает им монетку и насыпает в ладони горсть земли, и делает вывод: Греция. Такие монеты платят Харону за переправу в царство мертвых, где цветут не ликорисы, а асфодели. — Они все стоят второго шанса, — точно так же спокойно произносит солнце. — Все они стоят. Тебе не понять — ты не верховный бог, иначе я бы знала тебя. Греция, верно? Неплохое было местечко — ваш Олимп. Тепло, солнечно, и я нигде не ела оливок вкуснее. А в Аиде текут красивые реки. Например, Стикс — ее водами вы клянетесь, так? Аматерасу была в Аиде. Ее принимали с теплотой, несмотря на всю мрачность греческого загробного мира. Персефона постаралась оказать японскому солнцу самый радушный прием, угощая ее лучшими винами и гуляя с ней по берегам Леты, где они вместе плели венки из асфоделей и заплетали цветы друг другу в волосы. С черными локонами Аматерасу белые асфодели составляли великолепный контраст, а она представляла себе алые ликорисы, вплетенные в золотые кудри Персефоны; жаль, что в Ёми нельзя так просто прогуляться.***
— Я должна тебе одну душу? — переспрашивает Аматерасу. — Я? Тебе? — на ее губах отражается тонкая усмешка — острая, как кинжал. — Какая… дерзость. Ночь и день не могут поладить и не поладят никогда. Ночь и день — антонимы. Противоположности. Понятия, взаимоисключающие друг друга. Ночью нет солнца. Днем нет темноты. Не могут одновременно на небе рядом сиять солнце и луна, так заведено с сотворения мира и это аксиома. Но свет — сильнее тьмы. Свет может рассеять тьму одним лишь маленьким и слабым огоньком свечи. Тьма же — лишь отсутствие света, в ней нет ничего первоначального. Темноту нельзя воткнуть в свет, не горят свечи темнотой. — Возможно, я была бы должна тебе душу, если бы ты была повелительницей подземного царства. Но ты не Персефона — я знаю ее лично. Ты и не Аид. Ты не называешь мне своего имени, но смеешь говорить, что я — твоя должница? Я, Аматерасу Омиками? Солнце говорит все еще спокойно, но начинает медленно раздражаться. С ней нельзя разговаривать в таком тоне. У нее нельзя ничего требовать — особенно той, кого она даже не знает. Лучи солнца над обреченным зачумленным городом становятся ярче и жарче, режут людям глаза, заставляя их стонать и прятать лица под изъеденные клопами матрацы. Те, кто мечется в горячке, ощущают жар еще сильнее, хватают воздух ртами, как выброшенные на берег рыбы, комкают простыни худыми крючковатыми пальцами. Тени укорачиваются до предела. Опасно недооценивать солнце и считать, что оно способно лишь дарить жизнь. Оно способно и отбирать жизни.***
Аматерасу Омиками хотела присматривать за людьми — не вмешиваться, но знать, что происходит на земле. Помогать тем, кто нуждается в помощи и отчаянно о ней просит. Дарить спасение тем, кто уже обречен и видит перед собой темноту Ада, разверстую бездну под ногами, черную пустоту без единой звезды. В темноте загоралось солнце, прогоняло своими яркими лучами прячущийся в дальние углы мрак, приносило с собой надежду и свет добра — тот свет, что таится в душе каждого человека наравне с тьмой. У каждого — свои демоны. У каждого — свои боги. Новые религии кричат о свободе воли, о выборе человека, грешить ему или нет, но сами же не дают ему выбора; или праведность — или геенна огненная, разве это выбор? Аматерасу ни капельки не жаль, что она подарила жизнь нищему, кем бы он ни был. Убийцей, насильником, вором, лжецом — он молился искренне, он молился от чистого сердца, и она услышала, и как она могла проигнорировать мольбу, пусть и не ей предназначенную? — Он — тоже ребенок, пусть ему уже не восемь лет. Он такое же драгоценное дитя, как и тот мальчик, которого он лишил жизни — для меня. Но мертвого я не спасу, а живого — спасу, и потому выбор очевиден, госпожа ночь. Не зная имени богини, учтивая по своей натуре Аматерасу прибегает к употреблению прозвища. Солнечные лучи жаркими стрелами вонзаются в крыши, раскаляя те едва ли не докрасна. Мостовая нагревается так, что стоять на ней босиком больно, как на горячих углях. Зной, пекло, чума — обреченный город стонет тысячью голосов больных и умирающих, мучительно страдает в горячке, утопает в жаркой темноте, что утаскивает на дно удушливым одеялом. Солнце словно хочет сжечь все, что простирается под его сиянием, уничтожить все живое, испепелить до последнего муравьишки — город напоминает муравейник, на который жестокий ребенок направил лупу, чтобы солнечный луч, пройдя сквозь стекло, сжег несчастных ни в чем не повинных насекомых. «Успокойся!» — приказывает себе Аматерасу Омиками, впиваясь ногтями в нежную кожу ладоней. Она пришла сюда не убивать, она пришла помочь, она пришла спасти — хотя бы кого-то. Тем самым отнимала души у новых богов, понимала это, но считала, что имеет на это право; синтоизм не утонул в древности, не покрылся пылью веков, Аматерасу до сих пор молились, в нее поныне верили — только не здесь. Небесная владычица Такамагахары — не убийца, не такая, как ее сестра и брат. Она хочет быть спасительницей и оставаться ею всегда. — Ты говоришь от лица других богов, ты не называешь своего имени, ты позволяешь себе дерзость требовать у меня чего-то, при этом зная, кто я такая, — монотонным голосом цедит Аматерасу. — Что ж, да будет так, госпожа ночь. Но сначала — пусть Аид и Персефона подтвердят, что я действительно должна тебе душу. Оба — и лично. Только в таком случае я рассчитаюсь с тобой, и никак иначе. Греческий Икар тоже однажды позволил себе дерзость — взлететь к самому солнцу, и взамен солнце сожгло его крылья дотла, и наглец упал на землю, разбившись на куски об острые камни. Вот что случается с теми, кто недооценивает дневное светило. Вот что случается с теми, кто смеет спорить с самим солнцем и требовать у него чего-либо; солнце и так отдает земле свой свет и тепло, что еще нужно? Но, если незнакомка действительно отыщет Аида и Персефону — вот только где? — и если они скажут Аматерасу то же самое, что и она — солнце смирится и отдаст ей одну из драгоценных для нее душ, не желая множить конфликты и распри. Оторвет от сердца — но отдаст, потому что, пусть закон и суров, но это — закон, и даже боги обязаны соблюдать правила, дабы мир не погрузился в пучину первобытного хаоса. — Однажды мой свет может стать обжигающим, госпожа ночь, — Аматерасу не угрожает, но предупреждает: шутки с ней плохи. — Мы обязательно увидимся еще раз. Она не смотрит женщине вслед — сама отворачивается и шагает в другую сторону, медленно и неторопливо. Рассматривает плотно зашторенные окна домов и белые меловые кресты на дверях. В этом городе еще много убийц — но также в этом городе еще много тех, кого Аматерасу Омиками может спасти.