солнце, мне кажется, ты устало светить солнце, мне кажется, ты просто устало ляг скорей в облака, отдохни я поправлю тебе одеяло ♫ Fleur — Колыбельная для солнца
Над Такамагахарой восходит черное солнце. Небо темное, как ночью, но вместо луны на нем диск, затемненный посередине, по краям лишь алеющий, словно истекающий кровью. Светлые и безмятежные небесные поля погружаются во тьму, рисовые поля загнивают и высыхают, лошади жалобно ржут, медленно ступая по тропинкам, слуги переглядываются испуганно и нервно, бегают туда-сюда быстро, как по воздуху летают, и стараются вести себя как можно тише, словно они — тени в этом царстве тьмы, что воцарилось на месте сияющего царства света. Аматерасу Омиками больна, и весь ее дворец наполнен шепотками по поводу состояния здоровья госпожи. Ее люди любят ее, и они ужасно напуганы, хотя умереть Аматерасу не может. Она не способна умереть, даже если захочет. Боги не умирают, особенно столь могущественные, но, если божество поразит болезнь слишком сильная, или же ранение слишком тяжелое, то божество удалится в Ёми, как однажды удалилась Идзанами, чтобы больше не вернуться, чтобы разбить сердце Идзанаги и стать богиней смерти. Что будет делать мир, если в Ёми уйдет Аматерасу? Что будет делать Япония, если исчезнет ее солнце? Аматерасу некому передать свои полномочия. Она — ками солнца, не может быть другого ками солнца. Цукиёми — луна и изгнанница, преступница, посмевшая посягнуть на чужую жизнь. Сусаноо… Сусаноо только того и добивается, и это его вина. Болезнь Аматерасу Омиками — его вина, и ей больно думать, что родной брат желает ей зла. Она лежит в мягкой постели, на шелковых простынях, одетая в хлопковую ночную сорочку, и слуги стоят вокруг, ожидая любого слова госпожи. С замиранием сердца они ждут, что с пересохших и потрескавшихся губ Аматерасу слетит просьба дать ей поесть, или хотя бы выпить чаю, но Аматерасу не просит даже воды. Она лежит, безразличная ко всему, и если звук и вырывается из ее груди — то это жалобный стон. Она угасает, как угасает солнце, затянутое тучами. Когда собирается гроза, когда надвигается ураган, то солнце словно тает в небе, что становится темным и мрачным, даже если на дворе день. Аматерасу не хочет ни о чем думать — ни о судьбе своих владений, ни о жизни своих подданных, ни о своей собственной жизни, ни о чем. То, что ранее было первостепенным, сейчас не представляет ни малейшего интереса. Аматерасу Омиками качается на волнах своей боли, той, что заполняет тело; вместо крови — боль, вместо костей — боль, вместо плоти — боль. Не резкая, не невыносимая. Тянущая, неприятная, монотонная. Не заставляющая кричать, но изматывающая, тошнотворная и убивающая. Но гораздо хуже боли — безразличие богини, ее нежелание бороться, ее готовность сдаться. Это пугает придворных лекарей куда больше, и боги собираются на совет — что делать? Они не смогут существовать без Аматерасу. Ничто не сможет существовать без Аматерасу. Сусаноо, решив убрать сестру с дороги, рубил сук, на котором сидел — как может править Такамагахарой тот, кто способен лишь разрушать, но не созидать? Их мир на грани уничтожения, и, пожалуй, спасти верховное солнце способна лишь одна богиня. Чужестранка, гречанка, покровительница ведьм и колдовства, владычица перекрестков… Боги принимают решение. Они находят Гекату так быстро, как только могут, и падают ей в ноги, умоляя лишь об одном: спасите нашу госпожу! Спасите ее, помогите ей, верните ей — и нам — жизнь! Только вы, Геката-сама, можете это сделать, и если вы поможете — вы будете щедро вознаграждены! Аматерасу Омиками понятия не имеет, чем занимаются ее подданные. Она лежит на спине с приоткрытым ртом, с лицом, бледным, как рисовая бумага, черные глаза лихорадочно блестят, под глазами — темные тени, волосы рассыпались по подушке смоляными волнами, и, хотя богиня до сих пор выглядит царственно и величественно, все же она угасает. Ей больно, и она настолько ко всему равнодушна, что даже если ей сейчас скажут, что мир взорвется и перестанет существовать — Аматерасу лишь глянет на сказавшего это, и устало прикроет веки.***
Солнце светит каждому, его лучи касаются и дорогих нарядных одежд, и грязных рваных лохмотьев. Солнце восходит всегда, и люди, что сначала боялись заката, боялись ночи, молясь каждый раз, когда светило закатывалось за горизонт, чтобы оно появилось снова — привыкли. Поверили. Солнце стало чем-то незыблемым, тем, что само собой разумеется. Солнце — надежность, то, от чего зависит весь мир. А что, если однажды солнце попросту не взойдет, или взойдет, но свет его будет черным? Солнце доброе и заботится обо всех. Кто позаботится о нем? Кому в голову вообще придет думать о том, что чувствует солнце? Аматерасу все равно, Аматерасу закрывает глаза, растворяется в своей тянущей боли, что заполняет все тело, и вспоминает — потому что только на это у нее есть силы и отчасти желание. Вот она появляется впервые — из левого глаза Идзанаги вытекает горькая слеза по утраченной возлюбленной, скатывается по щеке бога, падает на землю и разлетается на миллионы маленьких брызг… и на месте слезы появляется девушка по имени Аматерасу Омиками. Следом — Цукиёми-но-микото, а следом — Сусаноо-но-микото. Они улыбаются отцу и друг другу, рожденные из его слез, касаются рук и платья друг друга, знакомятся… Цукиёми крепко обнимает Аматерасу, Сусаноо пожимает ей руку, не умея проявлять чувства уже тогда… Они обнимают отца все втроем, и Идзанаги уже не так грустно, он больше не один в мире, у него есть дети — у него есть замена. Счастье у них было — было то безоблачное время, когда боги, будучи совсем юными, играли на полях Такамагахары, танцевали, бегали, догоняя друг друга, играли в мяч, прыгали через ленточку, Аматерасу и Цукиёми сплетали из соломы кукол, Сусаноо вооружался деревянным мечом или прыгал на деревянной лошадке. Боги тоже были детьми, а Идзанаги любовался своими драгоценными дочерьми и сыном, гладил седеющую бороду и улыбался. Аматерасу вспоминает, как все начало меняться. Идзанаги-о-микото решил уйти на покой, чрезмерно уставший от тяжкого бремени власти, сломленный потерей жены. Он выстроил для себя Скрывающий Дворец в Авадзи и удалился туда, а на трон Такамагахары взошла Аматерасу — старшая, но и без права старшинства наиболее достойная унаследовать власть. Она вспоминает, как опустилась на трон, как на ее голову возложили императорскую корону, сделанную из самого дорогого золота, как все боги преклоняли колени и провозглашали «да здравствует!» и никогда еще солнце не светило так ярко, как в день ее коронации… Аматерасу Омиками вспоминает, как была счастлива и горда в тот момент, как ее улыбка сияла едва ли не ярче солнца и короны, как она верила всем сердцем в то, что будет править мудро, справедливо и милосердно, что справится, что отец не зря доверил ей свое царство… Чужой и незнакомый женский голос мешает, врезаясь в блаженные воспоминания тупым ножом. На бледном лице богини отражается мука, и она открывает глаза, блестящие от лихорадки. Видит перед собой женщину в черных одеждах, с черными волосами, и первая мысль Аматерасу Омиками — это Идзанами, она пришла, чтобы забрать ее в свой мир, в свое царство смерти. Но нет, незнакомка не выглядит, как Идзанами, она не японка, и она назвала свое имя… Геката. Геката — Аматерасу едва может вспомнить, кто это. Да и не особенно хочет. Она хочет спать, просто закрыть глаза и продолжить растворяться в своей боли. Пусть ее оставят в покое, пожалуйста, пусть ее просто оставят одну. Она умирает, вместе с ней гибнет и ее мир. — Что мне за дело… — пересохшими губами шепчет Аматерасу Омиками. — Может, это и правильно… Может, мне и правда пора в Ёми… Служанка, стоящая за спиной Гекаты у постели богини, громко ахает от испуга, услышав эти слова, и роняет из рук кувшин с водой. Кувшин разбивается со звоном, из горла бедной девушки рвется плач, а Аматерасу морщится от неприятного звука, мешающего ей и дальше отдыхать и — что греха таить — умирать. За окном становится еще темнее. Тучи сгущаются. Как только солнце погаснет окончательно — Сусаноо нападет, и все это знают. Знает и Аматерасу Омиками. Но ей это безразлично. Она ничего не хочет. Ей ничего не интересно. Ей все равно — пусть ее мир падет, пусть солнце погаснет, пусть Сусаноо явится в Такамагахару с обнаженным мечом, пусть займет ее трон — пусть. Аматерасу Омиками даже не поднимет глаз, если сейчас в комнату войдет ее брат, вооруженный и собирающийся убить ее и ее людей. Пусть. Ей не хочется защищать то, что было всегда так дорого, то, чем она так гордилась — ее небесное царство. Ее рисовые поля. Ее солнечные владения. Они могут утонуть в океане, их может разнести на куски ураганный ветер, Аматерасу не станет жаль. Ей ничего не жаль. Ей не грустно. Ей не тоскливо. Она не злится. Ей безразлично. Она лежит — и ей не хочется лежать, и вставать не хочется, и садиться, и пить, и есть, и смотреть на что-либо, и слышать что-либо — ничего. Уйти в Ёми просто. Закрыть глаза, совершить последнее усилие воли, и перенести свое тело и сознание в иной мир. Там цветут алые ликорисы. Там всегда ночь. Там живут злые духи, но никакой злой дух не причинит вреда Аматерасу Омиками. Может, Идзанами будет рада ее видеть? Идзанами всегда очень скучно и одиноко, с тех пор, как ей не удалось оставить при себе Идзанаги. Идзанами — не мать Аматерасу, у нее нет матери, только отец, но, может, она бы поладила с женой отца. Мысли — вязкие, путаные, смазанные. Скользящие в сознании, как лепестки сакуры скользят по водной глади пруда. Луна отражается в воде, и поймать в ладонь луну невозможно, сколько ни старайся — вот так Аматерасу и не может поймать одну мысль, сделав ее четкой. Она закрывает глаза — ах, оставьте меня. Ей безразличен плач служанок, хотя еще совсем недавно богиня бы непременно бросилась утешать их, утирать им слезы и спрашивать, кто их обидел; она не страдала предрассудками насчет господ и слуг, не была заносчивой хозяйкой — за то ее и любили. Но обещание обстричь ее внезапно встряхивает богиню. У Аматерасу длинные волосы. Черные, как ночь, доходящие до самых щиколоток. Она собирает их в высокую прическу, закалывает драгоценными заколками, которым позавидует любая императрица, ее локоны расчесывают сразу три служанки, когда богиня отходит ко сну, но она и сама любит проходиться гребнем по мягким шелковистым прядям. Любит втирать в них душистые масла. Любит перебирать волосы, заплетая их в косы. Это — ее гордость, часть ее божественной красоты. Кто посмеет обрезать их? — Нет, — Аматерасу возражает вяло, устало и почти равнодушно — но возражает. Ей не хочется терять волосы. Наверное, это хороший знак; ей до сих пор ничего не захотелось, зато появилась вещь, насчет которой богиня против. И в ее душе шевелится раздражение — это неправильно, злиться, когда тебя спасают и желают добра, но Аматерасу хочет, чтобы ее оставили в покое, а в покое ее не оставляют. Переносят в кресло, осматривают, бесцеремонно дергая за руки и края одежды, прикасаются, хотя Аматерасу не разрешала себя трогать. Она слушается Гекату, она не протестует, она все так же напоминает тряпичную куклу, но в черных глазах мелькает что-то, помимо равнодушия. Что-то, кроме желания скорее заснуть и перенестись в Ёми. Слуги подчиняются Гекате беспрекословно, не задают вопросов, делают все, что та скажет. Даже если богиня-ведьма прикажет им пустить себе кровь, разрезав вены, они сделают это, не возразив ни словом — их жизни по сравнению с жизнью солнца сущие пустяки. Как только Геката просит сменить постель — ее тут же меняют, достают новую, чистые белоснежные накрахмаленные простыни, шелковые одеяла, подушки, набитые гагачьим пухом. Все старое сжигают, разводя костер как можно дальше от главного дворца. Приносят самые лучшие отборные грецкие орехи, несколько сортов чая (вдруг понадобится особый?) и ледяную чистейшую воду. Кланяются при этом то и дело, смотрят на Гекату с мольбой и надеждой, капельку — со страхом, на Аматерасу бросают короткие взгляды, словно боятся даже этим навредить госпоже. Ванны готовят так же мгновенно — две ванны рядом, наполненные горячей водой, дымящиеся паром. Сундук Гекаты ставят у ее ног с почтительным поклоном. Такамагахара снова жива, снова наполнена голосами и топотом ног, все куда-то спешат, суетятся, у всех здешних обитателей появилась надежда, все божества, рангом ниже Аматерасу, воодушевлены и обрадованы, но к тому же на границах небесного царства выставляют войска. Если болезнь верховной — вина Сусаноо, то он нападет, а сейчас он не должен мешать исцелению Аматерасу. Солнце и не подозревает, что творится вокруг. Солнце кутается в облака, накрывается тучами и прячется за пеленой тумана. Солнце все еще может сиять сквозь дымку, но если оно склонится к закату, то снова подняться на востоке будет сложно. Когда идет дождь, солнце скрывается за тучами. Прячется за пеленой облаков. Дождь поливает землю живительной влагой, которая необходима для того, чтобы снова росли цветы, чтобы снова вырастали деревья, чтобы жизнь продолжалась. После солнце снова выйдет из-за туч, осушит капельки дождя, алмазами сверкающие на листьях и траве, и все повторится заново. Но затяжные дожди убивают не хуже затяжного зноя. Губят урожай, заставляя зерна гнить, вместо того, чтобы расти. Сырость проникает в тела людей, вызывая в них болезни — лихорадку, горячку, простуду. Переполненные дождевой водой реки выходят из берегов, ломают плотины, затапливают дома; люди теряют свое имущество и жизни, если не успевают спастись из воды. Внутри Аматерасу Омиками капли дождя упорно стучат по деревянной крыше, эхом отзываются в сознании, перестуком золотой мандолины, но мелодия не приятна и не красива — мелодия пугает, мелодия настораживает, мелодия звучит, как шум ветра перед тем, как на землю обрушится разрушительный ураган, сметая все на своем пути. Кап. Кап. Кап. Она не хочет этого слышать. Она не любит дожди, она владеет всеми стихиями, как полагается верховному божеству, но вода дается Аматерасу хуже всего, вода не подчиняется ее воле, вода не дается в руки, в отличие от послушного и ласкового, как котенок, огня. Аматерасу хочет огня — хотя бы увидеть, не погреться даже. Увидеть солнце; но она сама — солнце, и без нее солнца не будет. Голос Гекаты пробивается в сознание, заглушая перестук дождевых капель. Голос — ровный, упрямый, негромкий, но звучащий яснее любого крика. Она вновь угрожает обрезать ей волосы — и в душе Аматерасу вновь зарождается гнев. Да кто она такая, эта женщина-тень, женщина-ночь, откуда она тут взялась, как смеет приказывать ее слугам, как смеет забирать ее украшения, как смеет распоряжаться здесь? Как смеет прикасаться к ее волосам, на что имели право лишь избранные служанки? — Ты спасешь меня, если сожжешь мои косы? — Аматерасу Омиками чуть приоткрывает глаза. Первое длинное и осмысленное предложение срывается с ее уст — первая фраза, что не полна безразличия и желания как можно скорее прекратить существование, уйдя во тьму подземного царства. В потухших до того черных глазах мелькает искра — солнечная, раздраженная, еще не яркая, но уже заметная. Огонь свечи, что теплится на подоконнике темной ночью. Свет далекой звезды, одинокой посреди черного неба. Отблеск очага на стене, когда семья собирается к ужину. Искра, способная разжечь лесной пожар. Что за чушь несет эта странная женщина — у нее такие же черные глаза, как у Аматерасу, но глаза Аматерасу способны и сиять, а у Гекаты — омуты-бездны. — О чем ты?.. До сознания богини доходит главное: твои люди поручились за тебя. Отдаленными вспышками в сознании всплывает плач служанки, печальные речи окружающих ее советников, уверенных, что верховная спит и не слышит их, Аматерасу Омиками вспоминает отрывки: «должна жить… наша госпожа… солнце… мы согласны умереть, если придется…» — Нет, — голос звучит уже не безжизненно и вяло-безразлично. Пусть и слабо, но все равно твердо и уверенно. — Ты не причинишь вреда моим людям. Ни одному из них. Я не отказываюсь от клятвы — я принимаю ее, Геката-сан, — Аматерасу осматривает ее снова, уже более внимательно. Красивая. Черные волосы, черные глаза, черное платье. Аматерасу тоже темноволосая и темноглазая, но не любит носить черный цвет. Как и белый. Белый в Японии — цвет траура. Цвет скорби. Аматерасу надевает белый лишь когда ей очень грустно. Черный она не надевает никогда. — Отравлена, — Аматерасу поднимает руку и осматривает свою ладонь, словно пытаясь что-то увидеть в ней. Рука как рука — тонкая, исхудавшая и бледная, но обычная. Отравлена — взялась же откуда-то в ней эта боль, что назойливо-тягуче терзает тело? Взялась же откуда-то эта слабость, это желание исчезнуть во мраке Ёми? — Здравствуй, Геката-сан, — она слегка склоняет голову, уронив руку обратно на подлокотник кресла. Внутри Аматерасу Омиками идет дождь. Затяжной, такой, от которого на лужах появляются пузыри. Скучное серое небо, мокрые насквозь кленовые листья, грязь на земле, сырость, что пробирает до самых костей. Ни ветра, ни урагана, ни грома — никакого буйства стихии. Полный штиль. Один лишь тоскливый дождь, до зубной боли надоевший, и стук его капель звучит в голове, как белый шум, тянет в висках, горчит на языке. Солнца нет — ни единого лучика света, но и темноты тоже нет. Серость, сумерки, но не спокойствие — скорее затишье перед бурей. Но ощущения висящей в воздухе грозы тоже нет. Не наэлектризован воздух, не видны черные тучи. Не шевелятся листья от ветра. И пахнет не озоном, а миндалем — отвратительно, тошнотворно и противно. Словно орехи давно сгнили в земле, но кто-то откопал их и заставил вонь вырваться на волю. Голова тяжелая, шея — тонкая. Почти как у рокурокуби, у тех демонов-женщин, чьи шеи после полуночи вытягиваются до невероятных размеров. Или как у нукекуби, чьи головы отделяются от тел, чтобы лететь на поиски добычи. Хочется опуститься затылком на спинку кресла или на подушку, закрыть глаза и продолжить качаться на волнах боли, но голос Гекаты мешает, а еще — мешает то, что она говорит. Аматерасу отравлена, яд скапливается в ее волосах и ногтях… Какая ирония: когда Сусаноо был изгнан из Такамагахары, она приказала сбрить ему бороду и вырвать ногти. А брат гордился своей бородой так же, как Аматерасу — своими длинными косами. Ногти же вырывать — болезненная процедура даже для божества. Несомненно, это месть. Одна из многих, но в этот раз Сусаноо почти удалось осуществить свой замысел. Аматерасу спасла лишь преданность ее людей, их любовь к ней и их самоотверженность. — Они не умрут, — повторяет солнечная богиня. — Я выкарабкаюсь. Я выкарабкаюсь, и ты не посмеешь их тронуть, — она откашливается после столь длинной речи. В горле першит от сухости. Аматерасу больше не хочется закрывать глаза и умирать — нет, все еще есть такое желание, но она подавляет его. У нее сильная воля, иначе она не стала бы наследницей Идзанаги. Отец выбрал ее не зря. Аматерасу Омиками не умрет от простого яда, поднесенного рукой предателя. И наказание предателя постигнет такое же, как в свое время Сусаноо. Заполнить дарами тысячу столов. Сбрить бороду — или косы, если это женщина. Вырвать ногти. И не в человеческий мир богиня отправит предателя, о нет. Прямиком в Ёми — Идзанами будет рада компании. Нет прощения тем, кто пытается убить ее; Аматерасу милосердна, но и милосердие ее имеет пределы. Покушение на нее — покушение на всю Японию и Такамагахару разом.***
Геката расплетает волосы Аматерасу, дергает ее за пряди и касается шеи холодными ладонями — несколько раз богиня недовольно шипит сквозь зубы. Должна сдержаться, но слишком слаба, чтобы сдерживаться. И злится — сама не понимает, на кого. На всех сразу. На брата, который желает ей смерти. На Гекату, которая хочет помочь, но раздражает и смеет угрожать ей. На саму себя — потому что Аматерасу не должна была так легко позволить отравить себя, так легко стать жертвой козней Сусаноо. На того слугу, что решился предать ее и убить, хотя она всегда была мила и добра со всеми жителями Такамагахары, вместо строгих приказов с ее губ слетали ласковые просьбы, она никого не наказывала без острой необходимости, она относилась к слугам не как к слугам, не как к вещам — как к друзьям, как к семье, как к детям. Она не заслужила удара в спину. Горькую настойку Аматерасу пьет, не жалуясь. Только морщится от сковывающей зубы и язык горечи, от жжения в горле и в желудке. Жжение нельзя назвать неприятным — оно словно согревает. Вода усмиряет жжение, оставляя лишь тепло внутри. Слуга почтительно кланяется Гекате и легко подхватывает Аматерасу на руки, неся в купальни, где уже подготовлены две ванны по приказу богини-ведьмы. Мужчина сразу же ретируется, а вместо него являются девушки-служанки, которые раздевают Аматерасу и укладывают ее в воду. Бережно, как будто она хрустальная и может разбиться от неосторожного обращения. Внутри все так же нудно-затяжно капает дождь, стекает с соломенных крыш деревенских домов, звенит на воде в колодце, пузырится на лужах — но сквозь серое небо, сплошь покрытое тучами, робко пробивается тонкий и нежный солнечный луч. Он крепнет и набирает силу. Ему нужно чуть больше сил, и тогда он разорвет пелену облаков, станет ярким и теплым, превратится в сияние, что разгонит весь сумрак, прекратит дождь, осушит мокрые листья и землю, и вернет жизнь вместе со своим светом. Солнце все терпит — так надо. Служанки трут ее кожу сильнее и почти болезненно, но ей даже нравится — приводит в чувство, отвлекает от тоски; тоска убивала Аматерасу не меньше боли и яда. Тоска — как одно из следствий яда. Вода в ванной горячая и обжигающая, но не ей жаловаться на жар, она не страдает от самого сильного и изнурительного зноя, она могла бы при желании войти в костер, она страдает от холода и сырости, но от жары — никогда, она солнце, как может быть иначе? Дым, пар, пламя — ей становится лучше. Боль в груди уже не так раздирает изнутри, не выворачивает наизнанку. На тонких бледных губах отражается блаженная улыбка — хорошо. Можно еще горячее. Можно еще жарче. Она не сгорит, она вылечится — но не Аматерасу сейчас принимает решения, ее лечит Геката и Гекату она будет слушаться, как положено. Лекарь всегда знает лучше, что для пациента полезно, а что — вредно. Аматерасу молчит и отдыхает, пока служанки растирают ее тело и огонь с паром скользят по рукам, ногам и груди. — Споры? — черная бровь слегка изгибается. — Я согласна. Богам нравится спорить, боги азартны, Аматерасу не является исключением. Сама принимает вызов, лишь когда уверена в возможности победы, помня, что от нее зависит не она одна, не собираясь проигрывать в го свое царство, но сейчас у нее нет выбора, и спор предложен для очередной попытки ее отрезвить, потому что условия не озвучены, кроме того, что нужно сделать. Две минуты под водой. Не самое страшное. Зеленые масляные капли ползут по воде, окрашивая ее в болотистый цвет. Аматерасу прикрывает глаза и кивает. И без единого звука опускается под воду, сомкнув губы плотнее, чтобы вода не попала в рот — ей кажется, что на вкус будет отвратительно. Вскрики служанок доносятся, как издалека — сквозь пелену. Вода — не ее стихия, Аматерасу не любит плавать, что просто так, что на корабле или лодке, ее пугает глубина и то, что может таиться на глубине, но утонуть она тоже не может — бессмертные не тонут. Зато ей больно — как будто не вода окутывает тело, а огонь, но не тот солнечный огонь, что не опалит ее кожу, а другой — болезненный и невыносимо жгучий. Хочется вынырнуть — инстинктивно уйти от боли, как люди отдергивают руку от раскаленного железа, но ладонь Гекаты лежит на макушке, и Аматерасу вспоминает — она не умирает, она исцеляется. Так надо, две минуты под водой, она приняла спор без условий и уточнений. «Терпи». «Терпи, — сама себе приказывает Аматерасу Омиками. — терпи. Терпи, первая слеза Идзанаги, терпи, солнце Такамагахары, если ты хочешь еще светить». Она закрывает глаза. Пусть змея уйдет, если ей хватило наглости забраться в тело верховной богини, надеясь избежать последствий. Все, что позволяет себе Аматерасу — на секунду потерять контроль и сомкнуть пальцы на ладони ночной ведьмы, но тут же отпускает и сжимает зубы, опуская в обжигающую воду и руку. Терпи. Аматерасу думает о другом — абстрагируется от боли, вспоминает свои рисовые поля, своих любимцев — небесных жеребцов, свой дворец, вспоминает лицо отца — мудрое и печальное, вспоминает детство, когда Цукиёми была еще ее сестрой, вспоминает торжество, когда суд над Сусаноо свершился и он мог лишь бессильно скрипеть зубами от ярости… не увидит он ее исчезновения, не подарит она ему этого. Две минуты. Время движется всегда только вперед. Солнце заходит за горизонт лишь затем, чтобы на следующее утро подняться вновь во всем величии и озарить мир торжественным сиянием жизни. Самый темный час всегда предвестник рассвета. Аматерасу считает про себя — раз, два, три, пятнадцать, сорок восемь. Шипение Гекаты доносится тоже словно издалека; значит, и ей больно, но она держит. Как же Аматерасу рада, что она держит.