До свиданья, Хиросима, любовь моя, я истратила столько чернил на твою смелость. до свиданья, Хиросима, любовь моя, я — свидетель тысячи и одной смерти. ♫ Немного Нервно — До свиданья, Хиросима, любовь моя
Моя жизнь — долгая. Вечная. Я была рождена из слезы первого божества-мужчины, Идзанаги, задолго до того, как люди решили вести летоисчисление, опираясь на рождение своего Бога, другого, не такого, как я. Я была старшей и любимой дочерью Идзанаги, его утешением после потери любимой жены, и, когда отец решил уйти на покой и спрятаться в Скрывающем Дворце на Авадзи, именно я стала верховной богиней, правительницей Такамагахары и, в то же время — матерью для тех, кого обогревало солнце Японии. Я считала их всех своими детьми, драгоценными и дорогими, я любила их, и они тоже любили свое солнце, раз даже сделали его символом для своего флага. Япония — Страна Восходящего Солнца, и я ежедневно дарила людям свет и тепло, как положено небесному светилу. Я дарила им жизнь — а они отбирали жизнь друг у друга, как играющие в песочнице дети отбирают чужие игрушки. Походя, не задумываясь, не пытаясь вникнуть в суть. Императоры затевали войны, отправляли солдат проливать кровь, и те умирали, орошая землю алым цветом, и после на той земле расцветали ликорисы, а я каждый раз плакала, провожая своих милых детей в новую жизнь. Я знала — они не умирают насовсем, только не те, кому я покровительствую. Они просто начинают жить заново, рождаясь младенцами, получают второй шанс, третий, пятый, десятый… Перерождений может быть великое множество, но сам факт болезненной и насильственной смерти поражал меня в самую душу и заставлял горевать. Я всегда ненавидела насилие. Я любым способом старалась его избежать. Я, верховная и могущественная богиня, что щелчком пальцев могла испепелить человека и даже более низкое божество поставить на колени — я выбирала путь дипломатии, вела переговоры, не хотела проливать кровь. Я была доброй богиней, и останусь такой всегда, что бы ни случилось. Сейчас для таких, как я, люди придумали особое слово — «пацифист». Но сами люди развязывали войну за войной, я уже и счет давно потеряла… А, начиная с двадцатого века, войны стали затрагивать не только две страны или три, а целый мир. Первая Мировая Война, где Япония выступала в составе Антанты, и теперь… Вторая. Людей ничему не научило прошлое, спустя не так много лет (для божества и вовсе мгновений) мир снова горел в пламени войны. Фашизм. Превосходство высшей расы — арийской или же ямато. Германия, стремящаяся подчинить себе всех, а тех, кто в их представлении является второсортными людьми — просто сжечь в особых печах-крематориях. Я была поражена в самое сердце, узнав, что моя Япония, моя родина, страна, которую я озаряю своим покровительством — я, Аматерасу Омиками! — сражается в войне на стороне фашистов. Но что я могла сделать? Явиться к императору Хирохито и запретить ему? Приказать все отменить?.. Иногда даже бог не способен ничего сделать, кроме как наблюдать со стороны. И я наблюдала. И как же я хотела, чтобы это скорее закончилось! Я впервые испытала стыд за своих детей. Военные преступления. Камикадзе — командование приказывало солдатам убивать себя вместе с врагами, и я решительно отказывалась и понимать, и принимать такое. Жестокие пытки. Сексуальное рабство. Даже каннибализм. Я не узнавала их, я не хотела их узнавать. Я больше не была богиней тех, кто совершал подобное. Я переставала защищать их солнечными лучами. Я отрекалась от них — это не мои дети. Это даже не звери. Они куда больше напоминали мне демонов-ёкаев, жутких чудовищ, таких же жестоких убийц. Но ёкаев на пожирание человеческих душ толкал голод, а что толкало на преступления людей? Неужели они и правда верили, что раса ямато — высшая?***
Шестое августа тысяча девятьсот сорок пятого года стало точкой. Точкой, завершающей эту войну. Точкой, прекращающей убийства… и в то же время умерло так много, так безумно много — в один миг. Я была там, я чувствовала, что что-то произойдет. Не знала, что именно, но в пять утра я появилась на улицах Хиросимы, одетая в обычное для Японии в те времена платье и с заколотыми волосами, в легких сандалиях. Я гуляла по городу, и ждала, не зная, чего жду. Мое сердце замирало от страха, когда я смотрела на лица проходящих мимо людей — на их лбах я видела печать смерти. На каждом. Женщины, дети, старики, реже встречающиеся мужчины — я заглядывала им в глаза и знала, что они обречены. Восемь часов четырнадцать минут утра. Солнце светит так ярко, начинает греть землю, как и положено летом. Я замираю посреди улицы, пронзенная шестым чувством, как стрелой в сердце, и начинаю считать, шевеля губами. Раз. Два. Три. Десять. Восемнадцать. Двадцать четыре. Тридцать шесть. Сорок три. Сорок пять. Вспышка. Все вокруг утонуло в ярком-ярком сиянии, словно само солнце обрушилось на землю, словно это солнце уничтожало сейчас все вокруг, обращая в пепел. Люди становились просто облаками праха — в одну секунду. От них оставались лишь темные следы на земле, ни крови, ни костей. Птицы сгорали прямо в воздухе. Здания рушились, как карточные домики. В воздухе пахло чем-то, чему я не знала названия — да и откуда? От науки людей я всегда была далека, их изобретения в то время волновали меня мало.***
Я закрываю глаза, используя свою божественную силу, и понимаю — Вторая Мировая война закончилась. Япония не желала капитулировать, вот Америка и наказала ее. Силовым приемом заставила сдаться, не оставив выбора. Могла ли я осуждать Соединенные Штаты, когда сама негодовала на своих детей? Вокруг меня нет больше оживленного города. Никто никуда не спешит. Не бегают играющие дети, не лают собаки, не идут мимо болтающие женщины. Руины, пепел, человеческие останки — и я. Аматерасу Омиками, верховная богиня этих развалин… Одним рывком выдергиваю из волос заколку, и черные густые пряди рассыпаются по плечам. Сбрасываю с ног сандалии. Заставляю платье окраситься в белый цвет — цвет траура. Опускаюсь на колени, чтобы зачерпнуть в пригоршню чей-то прах, и подставляю ладони ветру.До свидания, Хиросима, любовь моя…
Иду вперед, оглядываясь по сторонам. Мне некого провожать, некого утешать, гладить по щеке и дарить спокойную смерть, похожую на сон — они мертвы, они сгорели. Кто не стал пеплом — те превратились в обугленные трупы. Я заглядываю в их мертвые обезображенные лица — если у них есть лица, и касаюсь их тел кончиками пальцев, пачкая ладони в черной саже. Я иду медленно, и пепел пачкает и мои ноги, и подол кимоно — и понимаю, что у меня из глаз текут слезы, смешиваясь со следами пепла на щеках. Я — мать, чьих детей жестоко убили. Но скольких чужих детей так же жестоко убили мои дети? Женский голос заставляет меня обернуться и неверяще округлить глаза. Что она тут делает? Как она может жить — я же чувствую, что сейчас здешний воздух убийственен для человека! И откуда в Хиросиме светловолосая европейка? Да еще и синяя будка… Раньше ее тоже не было, я бы заметила. И самое удивительное — женщина кричит мне, чтобы я уходила. Что здесь опасно. Я даже улыбаюсь сквозь текущие слезы — если кто-то о ком-то в этом мире еще заботится, то не все потеряно. — Все в порядке, — отвечаю я, подходя ближе к незнакомке. — Мне не причинит вреда этот воздух. Но вот ты… Пристально вглядываюсь в глаза женщины. Всего не вижу — и не хочу подробно рассматривать чужую душу, но вижу главное, и тихо констатирую: — Не человек? Конечно же… Будь ты человеком — умерла бы. Кто же ты такая? Ты ведь не отсюда? Я встречала тех, кто не был человеком, и не раз. Я встречала демонов, я встречала нейтральных созданий — не добрых и не злых, вроде тануки, тенгу, кицуне, бакенеко. Я встречала других божеств — из Японии, что подчинялись мне, и из других стран, с которыми Такамагахара сотрудничала. Я встречала и созданий из других стран; греческих ламий, индийских джиннов, скандинавских троллей, и многих-многих других. Но эта женщина не похожа ни на кого из них. — Доктор, — повторяю мягким голосом, окидывая ее изучающим взглядом. Доктор, который не спасает жизни… Да, здесь уже поздно спасать жизни. Даже я — божество — здесь бессильна, я не помогу никому, я не верну никого. Я знаю лишь одно — жизнь не бывает единственной. Кто-то верит в Рай и Ад, но синтоизм иного мнения. Синтоизм — это реинкарнация. Бесконечные смерти и рождения, круговорот. Погибшие здесь обретут новые жизни после. Но, даже несмотря на отсутствие вечной смерти, мне больно. Потому что это слишком жестоко. Потому что это вынужденная мера. Я не стряхиваю пепел ни со своих одежд, ни с ног, ни с волос. Это именно уважение — те, чей пепел касается меня, словно удостаивается моих объятий. Им будет легче. Им будет проще. Они зарядятся моей божественной энергией, и я не убираю след пепла даже со щеки — пусть. Мне дорог этот пепел, эта сажа, эти руины. Чувствую вкус пепла на губах, но отвращения не ощущаю. Никакого отвращения, более того — я знаю, что те, кто превратился в пепел на моих губах, в новой жизни обязательно обретут счастье. Прикоснуться к богу в такой момент — залог счастливого перерождения. Реинкарнация — не пустой звук, как и возрождение. После все отстроят, после все восстановят; не первый раз человечество разрушает, не первый раз и созидает. Я видела много войн. Такую жестокую войну я вижу впервые. С уважением смотрю на синюю будку. На корабль она похожа меньше всего, но не так давно люди пришли к выводу, что существуют инопланетяне, и корабли бывают не только те, что покачиваются на морских волнах, но и те, что летят сквозь космос. — Значит, ты не с этой планеты? Меня не удивляет, что Доктор — инопланетянка. Ничуть не удивляет. Если существуют боги, если существуют демоны, то почему бы и на других планетах не было жизни? Где-то есть другие люди. Другие боги. Другие демоны. Другие войны и уничтожения — вряд ли хоть какой-то мир обходится без них. Я хочу мира, я жажду мира, но я не верю в него. Слишком много я видела войн. Слишком многих провожала, закрывая умирающим глаза теплыми ладонями. Людям хотя бы есть, кому молиться, но какие молитвы может возносить божество? Кому? Солнце не может обогреть другое солнце. Лампа не может осветить другую лампу — если они горят. А я — горю. Хиросима взорвалась, Хиросимы больше нет, только развалины, трупы и пепел, но над Японией все так же светит солнце — теплое, летнее, жаркое. Августовское. Солнце не погаснет; не тогда, когда я так нужна тем, кто живет под его сиянием. Может, кто-то из них обратится и ко мне. Может, кто-то зайдет в мой храм. — Я не могла остановить падение бомбы. Никто не мог. Война должна была закончиться, иначе она бы продолжалась. Мои дети — упрямые. Они хотели добиться своего. — Япония совершала много ошибок. Япония не желала сдаваться. Вот к чему привело упорство японцев… ямато, — усмехаюсь, вспоминая то имя, что они сами себе придумали. Высшая раса. Как глупо. Все они — люди, неважно, какой у них цвет кожи и разрез глаз. — Спасти… меня? — я на миг замираю, крайне удивленная и предложению, и протянутой руке. Спасти меня. Мне хочется рассмеяться, настолько это странно, чуточку дико и до невозможности мило. Доктор точно не из этого мира. Открытая душа, готовая помогать кому угодно — даже той, кто в помощи не нуждается. Чистая и поразительно добрая. Хотела бы я увидеть ее планету, хотела бы я познакомиться с теми, кто живет там. — О нет, меня не нужно спасать, — качаю головой и улыбаюсь сквозь текущие по щекам слезы. — Я не человек. Но я не такая, как ты. Моя природа иная. Я — Аматерасу Омиками, верховная богиня солнца, владычица Такамагахары, но сейчас я лишь мать, что оплакивает своих детей. Словно в подтверждение моим словам островок, чистый от пепла и трупов, озаряет луч солнца. Оно не жжет глаза, но ласкает взор. Мое тело тоже источает слабое свечение — я хочу подтвердить свою божественную сущность. Не хочу, чтобы мне не верили — не сейчас. Только не сейчас. Мне нужна вера, вера питает меня и дает мне сил. — Эти люди обретут покой, — киваю, соглашаясь со словами Доктора. — Они будут жить снова. Смерти нет, только не в моих владениях. Есть лишь множество жизней. Долгий-долгий путь. Человек умирает и рождается заново, и у него есть шанс переписать жизнь с чистого листа… Но пойдем, — принимаю решение и беру женщину за руку, сжимая ее пальцы в дружеском рукопожатии. Кем бы она ни была, а она — не божество, и находиться здесь ей гораздо опаснее, чем мне. Я бессмертна. Я буду жить, пока люди будут помнить мое имя, даже если оно останется только на страницах старых пожелтевших от времени учебников. — У тебя есть корабль, — внезапно мне в голову приходит странная мысль. — Давай… улетим отсюда? Куда угодно. Пожалуйста. Я могу путешествовать по мирам, если захочу — там, где светит солнце, там могу быть и я. Но одно дело — незримо присутствовать где-то в одиночестве, и другое — поговорить с кем-то, побыть в обществе живого человека. Поговорить с той, кого встретила на развалинах Хиросимы. С той, что собиралась спасти бога. Интересный должен быть разговор.***
Я — слеза Идзанаги, первого бога-мужчины, что горевал по своей возлюбленной. Я появилась на свет из слезы своего отца, могу ли я удивляться, что у Японии столь трагическая судьба — теперь? Я — солнце, что слезой стекло по щеке убитого горем мужчины. Я — богиня, которая не смогла никого спасти. Я — ками солнца, и солнце некоторое время назад обрушилось на Хиросиму. Я могла быть лишь наблюдателем, матерью, что стоит на пороге дома и смотрит, как дети играют в войну, как целятся друг в друга игрушечными пистолетами, изображают губами звуки выстрелов и радостно восклицают «ты убит!» — и весело смеются. А потом дети вырастают, и игрушки тоже становятся другими… И для некоторых людские жизни тоже превращаются в игрушки. В кукол. В солдатиков, расставленных на доске. Солдатики ломаются под ударами палки, плавятся от направленной на них лупы, подсвеченной лучом солнца, сыплются на землю от удара детской руки… Кто-то думает, что Бог играет со Вселенной в игры, но если это так, то этот Бог жесток, и я таким Богом становиться не собираюсь ни за что. Я никогда не пошла бы на подобное. Я бы старалась решить проблему путем мирных переговоров, я всегда старалась поступать именно так — но это я. Люди — другие, люди — все разные. В том их прелесть, и за это я люблю людей — даже сейчас, стоя босиком на пепле Хиросимы — люблю. Я верю, потому что я вижу. Потому что я заглядываю в чужие глаза и знаю, что Доктор не врет. Ее правда так зовут, она правда из другой Галактики; я — солнце, но человеческие науки всегда казались мне невыносимо скучными, в том числе и астрономия. Меня не интересовали планеты и астероиды, кометы и звезды — кроме тех, что мерцали в ночном небе красивой россыпью серебряного бисера. Мне было не нужно знать, почему все происходит так, как происходит, почему мир устроен именно так, как устроен. Мне было достаточно пожелать, чтобы нарушить законы физики, так зачем мне их изучать? Но я и чувствую ауру недоверия от Доктора. Слабую — но чувствую. Она не верит в мои слова, хотя и хотела бы верить, она не верит, что я богиня — а я не вижу смысла доказывать, настолько я разбита и уничтожена. Может, я не такая уж и хорошая богиня, чтобы в меня верить? Я не спасу Нагасаки — подсознательно я уже понимаю, что не одной Хиросимой все завершится, что еще через два дня небо снова обрушится на Японию, а я снова не смогу ничего сделать. Человек мог бы сказать «я не переживу, мое сердце не выдержит» — но я не человек, и я переживу все, и мое сердце выдержит все, сколько раз бы оно ни разрывалось от невыносимой боли. От моего тела исходит яркое сияние — я провожаю их в последний раз. От моего тела исходит свет, как будто я — маленькое солнце, и так оно и есть. Позади меня рушится здание, осыпаясь в каменную крошку и смешиваясь с пеплом, но я и ухом не веду, не оборачиваюсь, не вздрагиваю — поднимаю лицо к небу и закрываю глаза. Ветер усиливается, развевая мои длинные черные волосы. Сияние усиливается, вспыхивает, но не как убийственный взрыв; эта вспышка не забирает жизни, но дарит их. Множество новых жизней. Сонм кружащихся в небе душ — я вижу их. Это бабочки. Все до единой — белые. Они улетают в небо, их так много, что они закрывают собой солнце — и я, взяв Доктора за руку, даю ей возможность их увидеть. — Они родятся вновь, — упрямо повторяю то, что уже говорила. — Смерти не существует. Люди называют это реинкарнацией… кажется. Бабочки тают в солнечном свете, белые, нежные, хрупкие, похожие на бумажные оригами. Я улыбаюсь им вслед, хотя слезы все еще блестят на моих ресницах драгоценными жемчугами. Любое время, любое пространство… Я задумчиво смотрю в лицо Доктора, понимая, что она действительно может отвезти меня, куда угодно. В любую точку Вселенной, в любое время, в любую эпоху. И я думаю, куда хочу попасть, совсем недолго. — Будущее, — срывается с моих губ уверенно и умоляюще. — Будущее… Я хочу увидеть Японию через сто лет. Я хочу увидеть, какой она станет. Какими станут мои дети… научатся ли они чему-то… пожалуйста, Доктор-сан. Я не боюсь увидеть будущее, даже если это будет выжженное пепелище. Даже если землю накроет ядерная зима. Даже если радиация уничтожит все живое — я хочу это увидеть, это не убьет меня, не уничтожит и не сломает. Меня ничто не способно сломать — я не человек, я существо высшего порядка. Я только что доказала это — сиянием и бабочками, которые не могли бы летать в радиоактивном небе.***
Во время войны жестоки все. Не только люди, но и боги тоже. Божества Японии не воевали между собой, зато я знаю, что происходило в Греции во время Титаномахии, да и в Скандинавии боги были воинственными и жестокими. И я тоже могла быть жестокой, если так было нужно. Если от меня требовали решений, как тогда, когда мой брат — опять-таки, из-за жестокости своей — был наказан по всей строгости закона. Я внимательно слушаю речь Доктора о ее расе, о войне с далеками — вопреки ее просьбе, имя запоминается, я не могу не запоминать, обладая сверхъестественной памятью бога, и киваю, подтверждая ее слова. Так бывает. Оказывается, так бывает не только на Земле, но и на других планетах, и в других галактиках. Мир такой огромный, что я на секунду чувствую себя маленькой песчинкой, представляя себе это — я, Аматерасу Омиками, ощущаю себя такой крошечной! Всего лишь одно Солнце из миллиона других Солнц. Может, где-то есть такая же Аматерасу. Может, мы с ней даже похожи. Может, она где-то так же плачет над пеплом своих детей. Плакал ли какой-то бог над пеплом Галлифрея? Надеюсь, что да. Очень надеюсь, что у тех несчастных был кто-то сильный, кто мог достойно проводить их в последний путь, направить бабочек в небо и подарить последний поцелуй, когда пепел оседал на губы. — Не только люди жестоки, — произношу в ответ, шагая к синей будке, что выглядит здесь так нелепо и неуместно — яркое цветное пятно посреди черного пепелища. Доктор тоже кажется неуместной здесь, как и я — но я должна быть здесь, в отличие от нее. Доктор, как я поняла, прилетела сюда по собственной воле, не знаю, зачем, но по своему решению. А я здесь вынужденно, и мне не хочется здесь быть, но я должна, ибо кто, если не я? Сусаноо, что ли, будет оплакивать погибших? О нет, он мог бы только посмеяться, думаю со злостью, что обычно мне не свойственна. Наверняка Сусаноо где-то вовсю потешается и над моим народом, и надо мной. Наверняка злорадствует, что я не уберегла своих детей и теперь плачу, видя их гибель. Наверняка уверен, что сам бы такого не допустил — вот только если бы верховным богом стал Сусаноо, то пепелищ было бы несказанно больше. — Жестоки и боги тоже, — еще один шаг. Я оставляю следы на черной земле. Маленькие следы босых ступней, что скоро исчезнут, но я хочу их оставить. Я ходила здесь, я была здесь. Никто из смертных не узнает, но пусть мой след останется, и пока он будет на этой земле — солнце согреет развалины и подарит свет мертвому городу. — Я видела много войн. Я провожала на тот свет множество людей. Иногда среди них были совсем мальчики… Сначала люди сражались с помощью мечей, копий и стрел, но они изобретали все больше и больше оружия. Все мощнее. Танэгасима… Винтовки, автоматы, гранаты… Пулеметы… А теперь — это, — указываю тонкой рукой на окружающие нас руины. — Самое сильное оружие на Земле, насколько мне известно. Но вряд ли люди остановятся на этом… От этого понимания испытываю почти физическую боль. Я знаю, что люди не остановятся и продолжат изобретать все больше оружия. Сейчас одна бомба стерла с лица земли город. Что потом? Целая страна? Материк? Половина земного шара? Я бы не хотела видеть это, но все равно увижу. Я не умру, даже если пожелаю. Конечно, я могу удалиться в Ёми, или последовать примеру Идзанаги и уйти на покой, но… у меня нет наследников, и кому я оставлю свое царство? Цукиёми? Сусаноо? Представить — и то смешно. К тому же, я уверена, что отец в своем Скрывающем храме продолжает знать все и видеть то, что творится на земле, и где-то в Авадзи он тоже проливает слезы, но больше из его слез не рождаются богини и боги… Может, даже Идзанами в своем царстве смерти знает все — к ней ведь тоже отправляются некоторые души, да и кто она, как не Смерть, жена моего отца? Нет, богу никуда не деться от людей. Люди могут не верить в богов и отрицать их существование, но бог не может забыть о людях. Они просто не позволят богу забыть. — У них будут новые жизни. И у людей Хиросимы, и у людей Нагасаки. Они получат второй шанс, но лишь им решать, как его использовать и к какому прийти финалу. Не мне, — пожимаю плечами, ступая на порог чужого космического корабля, куда меня столь любезно пригласили. Моя одежда и ноги были испачканы в прахе, но стоит мне пожелать — и белое траурное кимоно сменяется на обычное повседневное, какое носят японки в двадцатом веке, ноги очищаются и на них появляются сандалии. Волосы я оставляю распущенными — мне так нравится больше. Жизнь и смерть неразделимы, и смерть должна существовать так же, как и жизнь. Инь и Ян. Добро и зло. Свет и тьма. Я понимаю это и не отрицаю. Я богиня, и я не могу не понимать, что люди умирают, и это нормально, и это закон жизни, то, благодаря чему жизнь продолжается. Но я бы хотела, чтобы люди умирали иначе — в старости, в своих постелях, окруженные детьми и внуками, чтобы они умирали своей смертью, предварительно прожив долгую и счастливую жизнь. Этого я желаю всем своим детям. Но они сами выбирают иное — они сами выбирают войны, убийства, уничтожение и разрушение. Они хотят этого и жаждут, и они это получают. И не только во время войн умирают люди — некоторые лишают себя жизни сами, обрывая по собственному желанию, и такие души отправляются прямиком в Ёми, скитаться во тьме. Я не люблю убийц, но самоубийц я не люблю еще больше, меня оскорбляют подобные действия людей, и я не могу позволить таким получить жизнь еще раз, если однажды они самостоятельно от столь прекрасного дара отказались. Я верю Доктору, но все равно смотрю на табло, чтобы знать дату, куда именно мы попадем. Шестое августа две тысячи сорок пятого. Цифра года меня не пугает ни капли; я бессмертна и знаю, что однажды увижу двадцать первый век. И двадцать второй, и двадцать третий — пока не забудут мое имя, я буду жить. Мягко улыбаюсь тому, как со мной разговаривают. Как будто объясняют что-то, чего я не знаю. Как будто мне неизвестно, что природа залечит раны. Забавно, что тонкости мироздания рассказывают той, что существовала практически с самого начала мира и видела не одну войну. Просто раньше у людей не было ядерного оружия, но зато был огонь. Они сжигали целые деревни, но уже спустя десять лет там, где простиралось пожарище, снова цвели цветы. Люди и их вера… Что на Земле, что на других планетах — они одинаковы. Они не хотят больше верить в богов безоговорочно, даже в тех, что пришли после старых божеств. Есть глубоко верующие христиане, мусульмане и иудеи, но их единицы. Сейчас становится все популярнее не верить вообще ни во что. Ни в кого. Атеизм, агностицизм, нигилизм… Люди считают, что боги — это сказка. Красивая легенда из глубины веков. Попытки древних народов объяснить самим себе, почему происходят все природные явления. Бог в новых религиях наказывает за неверие в Него — ну или так думают люди. Я же не собираюсь карать тех, кто не верит в меня. Неверующие — не грешники, и неверие — не грех. Однако мне немного обидно, что Доктор не принимает меня, как божество. Так врач, одетый в белый халат и со стетоскопом на шее обидится, если, подбежав к пострадавшему человеку в толпе, услышит «ты не врач, мы тебе не верим, ты лишь притворяешься» — а меж тем на его халате пятна от крови после недавней операции, а под глазами — синяки после бессонной ночи, не первой и далеко не последней. — Я знаю, — киваю с той же мягкой улыбкой. — О, Доктор-сан, я знаю. Совсем немного лет, и все вернется на круги своя. Радиация исчезнет, вернутся птицы, и насекомые, и люди тоже. Радиация перестанет убивать. Я не заглядывала в будущее — пока что не хочу, однако я знаю. Я столько видела уже войн — каждый раз все возвращалось. А люди… Я тоже верю в них. Они упорные, вы правы. Они упрямые, они не сдаются. Я говорю с материнской нежностью, как будто хвалю своих детей и горжусь ими. Хотя почему как будто? Так и есть. Я горжусь ими. Не за все их поступки, однако горжусь. И тем, что они возрождаются из пепла — тоже. — Они умные, они изобретательные, они движутся вперед… Иногда их изобретения ужасны и жестоки, однако не все. Они могут летать. Еще каких-то десять веков назад они и помыслить не могли о полетах, а теперь — они летают. Они изобрели связь на расстоянии, они изобрели кинематограф, они изобрели автомобили… Электричество… А раньше были только лучины. Они зажигали их и ждали восхода солнца, и единственным их светом была я… Но времена меняются, и в меня верят уже меньше. Однако все равно верят. И пусть не все верят в меня — я все равно верю в них. Не только человек верит в бога, но и бог верит в человека — в каждого человека. При необходимости я буду сражаться за каждую душу, если это мне подвластно. Увы, Хиросима мне подвластна не была. — Вы хотите увидеть, кто такие боги, Доктор-сан? — мои глаза загораются лукавыми огоньками. Не могу долго грустить — не умею. Точнее, мне еще очень долго будет больно и плохо, но все же я не буду ронять слезы каждую секунду. И отвлечь себя творением — хорошая идея. Люблю творить. Неважно, что это — картина, стихотворение, музыка, танец, или… Или, например, можно вот так. Я наклоняюсь и подбираю с пола пробку от одной из бутылок. Придирчиво верчу ее в тонких пальцах, рассматривая на предмет пригодности, и прихожу к выводу — вполне. Идеальный материал… И мне не нужно ничего делать. Никаких заклинаний. Никаких пассов руками. Никаких действий — одно лишь желание. Я божество, и моего желания в данном случае уже достаточно. Более чем. Пробка в моих руках становится птицей. Живой птицей — маленькой и яркой синицей. Она громко и радостно чирикает, взлетая из моих рук, порхая по ТАРДИС и оглашая корабль песней, а после садится на плечо Доктору. Я тихо смеюсь, любуясь пташкой. — Вот так, — пожимаю плечами. — Это не магия и не фокус. Я могу превратить птицу, например, в белку, или в кошку, или в слона… Хотя слон здесь не поместится. В кого угодно. Я могу создавать неживые предметы из солнечного света. Я могу… — поднимаю руку, и из моей ладони исходит солнечный луч. Яркий, но не слепящий. Теплый и нежный луч августовского солнца. Воздух наполняется тонким ароматом камелий. — Если хотите, и если вашей веры будет достаточно, я могу даже поселить здесь ками, — весело предлагаю, осмотрев помещение еще раз. — В Японии ками живут везде… В камнях, в деревьях, в колодцах, в воротах храмов, где угодно, если люди однажды поверят, что они там есть. Есть добрые ками, а есть — не очень. А еще есть ёкаи, это преимущественно злые духи, но иногда и нейтральные. Кицуне, тануки, бакенеко, тенгу… Дзасики-вараси, — тихо вздыхаю, вспоминая, что в Хиросиме тоже наверняка были дзасики-вараси. Люди погибли, а ёкаи? Остались на пепелище, не понимая, что произошло, или тоже взорвались в яркой вспышке?..***
— Взорвут Луну… — мой голос звучит дрожью порванной струны сямисэна. — Цукиёми, — одними губами выговариваю имя сестры. Я изгнала ее за преступление, я была сердита на нее, но не ненавидела. Я не хочу, чтобы ее Луну взрывали. — Бедная Цукиёми, — выдыхаю, печально моргнув. — Она не заслужила такой участи. Но они всего лишь люди. А я — всего лишь бог, — закусываю губу и хмурюсь. — Я бог, но я этого не предотвратила. И не предотвращу! Потому что у них есть выбор, а выбирают они — войну! Провожу ладонью по лицу, словно снимая паутину. Я плохой бог. Я ужасный бог. Я ничего не могла сделать для спасения Хиросимы, ничего не смогу сделать для Нагасаки и свою сестру тоже спасти не смогу — потому что это уже произошло, и Доктор это знает. Я снова буду только смотреть… — Боги бессильны, а Доктор — нет? — заинтересованно приподнимаю бровь. — То есть, в ваших силах прекратить войну, а в моих — нет? Тогда почему случилась Хиросима? Потому что это фиксированная точка? А вся Вторая Мировая? Тоже фиксированная точка? ТАРДИС встряхивает при полете, но я не падаю от толчков, оставаясь стоять, как стояла, не прижимаясь спиной к колонне и ни за что не держась. Мне не нужно бояться падения, если я не захочу — не упаду. Я даже не задумываюсь о тряске и не замечаю ее. Боги не всесильны, я знаю, но как же больно это осознавать.