бессмысленно, как всякая жестокость, жестоко, как бессмыслица любая. сгустился мрак, звенящий звук истаял, и чувствую, у ног разверзлась пропасть. ♫ Последнее Испытание — Ария Крисании
Не всегда люди хотят войны. Некоторые жаждут ее, как воды или пищи, лишь в сражениях находя покой и свое предназначение, и если у таких людей есть власть — им не всегда нужен повод, чтобы в очередной раз лить кровь и убивать. Времена меняются, и власть имущие тоже вынуждены держать в узде свои желания, ибо многое зависит от них, а оправдания вроде «я хочу владеть миром» вместо оправданий обращаются в обвинительные приговоры. Раньше царей, желающих захватить все — почитали и боялись, проклинали, но тихо, а если громко, то после долго не жили, а сейчас — сейчас люди начинают жить по законам цивилизации, не как варвары, и жажда власти осуждается открыто, а народ не идет за лидером слепо, подобно овцам, но может воспротивиться диктатуре и уничтожить правителя. Революции, перевороты, сколько цивилизаций уже пало, обратившись прахом, сколько великих королей погибло от меча или яда, или же от рук собственных подданных (слуг), сколько цивилизаций воздвиглось, чтобы пасть так же… Бессмысленно. Япония — страна людей, что не станут терпеть покушения на свою свободу. Японцы жестоки; когда на их земли пришли миссионеры, несущие Христа и веру в него, их встретили оружием, их убивали, их изощренно пытали, их уничтожали, но Аматерасу не могла осуждать за это своих детей и не осуждала, ибо защищали они то, что было дорого им, а миссионеров никто не звал на чужие земли нести свою веру, которую они считали истинной, не спрашивая чужого мнения, а лишь навязывая собственного бога — и кому? Тем, на чьей земле божества жили даже в камнях, деревьях, прудах и воротах! Но войны за религии утихли, улеглись, и люди продолжили свое развитие, а многие боги ушли в прошлое, в представлении смертных богами уже не являясь. Греция, Египет, Скандинавия… Сколько пантеонов стали считаться «мифологией», а то и «язычеством» или «ересью», и сжигали христиане на кострах тех, кто верил во многобожие, забыв о том, что первых христиан тоже убивали за веру их и отказ предать веру… Круговорот — все повторяется, потому японцы и не верят в то, что, умирая, душа навеки отправляется в рай или ад. Душа перерождается вновь и получает новый шанс. И снова ошибается, как правило — ибо даже богам свойственно ошибаться, что уж говорить о людях? Они не хотели войны. В этот раз — не хотели. И жизни гаснут-гаснут-гаснут, а Аматерасу ловит на ладони белые бабочки-души, и сердце щемит — зачем?***
Ей не нравится море, когда волны его неспокойны, в открытый океан Аматерасу ни за что не выйдет — не боится, но отторжение чувствует, не ее стихия, стихия брата-врага. И все же на берегу — не страшно, только горько, потому что горят корабли, умирают люди, умирают ее дети (и убивают). — Я слышу тебя. В Перуна не верят больше. Его идол спустили по водам реки, когда в славянские земли пришло христианство, и там, в отличие от Японии, новую веру приняли открыто и радостно. Но бог-громовержец не стал слабее. Аматерасу появляется в красных императорских одеждах — намеренно; ей хочется укусить того, что из враждебного ныне народа: полюбуйся, в меня все еще верят. Вокруг нее порхают бабочки — белые, как снежинки или лепестки японской вишни. — Что нужно тебе, Перун? — учтивость не заботит ее, но и грубость солнце не допускает. Вопрос — тихий, немного усталый, но звучит в нем то достоинство, что ей полагается. А жизни продолжают гаснуть, и если одна бабочка-душа исчезает — тут же появляется новая, а то и две-три сразу.***
Кто виноват в войне, кто развязал ее, что стало для того поводом — Аматерасу не хотела знать. Она не любит слушать о войнах, само упоминание ранит, она оружие — и то в руках держала лишь единственный раз, ожидая брата, но и в тот раз ее лук не выпустил ни одной стрелы. Ее оружие — в руках ее и в словах, в солнце, сияющем на небесах, в силе божественной, что наполняет ее, верой людской питаемая. Аматерасу не было дела до причины войны, важно то, что она уже есть, что кровь льется на землю и в морские воды. Но узнала она про войну, рассказали советники ее, и не стала же бы верховная богиня уши ладонями зажимать, как дитя малое? Узнала все, слушала с достоинством подобающим, как всегда слушала. — Ты видишь, что творится вокруг, — Аматерасу нет нужды кивать на море, где тонут суда и грохочут взрывы. — Есть ли разница, кто виноват, матерям, которые сыновей на бой проводили? Есть ли разница сестрам, что с братьями прощались? Есть ли разница женам, что мужей не дождутся? — она замолкает, горько губы поджав. Не злится ни на кого — расстраивается лишь. Знакома ей боль дочери, боль сестры и боль жены, боль матери же вечно в сердце живет. — Я не судья, я не палач, я правлю землями своими, но правлю не бичом. Я Аматерасу Омиками. Я рождена озарять небеса, а не затмевать их. Великое достопочтенное божество, озаряющее небеса — громкий титул. Лишь титул. — Я бессильна, — признается Аматерасу. — И потому, что не бог войны, и потому, что не смогу. Что сделаю я? Солнечными лучами сожгу корабли? Так ведь пламя и на мои корабли перекинется. Брат мой, океан, кровь и тела павших принимает. Сестра моя, луна, по ночам на них с небес смотрит. Народ, под небом моим живущий — гордый народ, жестокий народ. Их боевая мощь велика. Проскальзывают в речи ее нотки материнской гордости, пусть и не любит Аматерасу войны и оружие, а все же разум, что создает новые творения, какими бы они ни были, достоин уважения. — Нам только смотреть остается, и если ты пришел ко мне — то тоже не в силах это остановить, — подытоживает Аматерасу. И все больше и больше Аматерасу понимает Идзанаги, когда тот уйти решил, от мира спрятавшись.