Обсессия

— Двенадцать утра?! — я с ужасом убрала телефон от лица.       Все силы приложила к опозданию, но всё равно ему удивляюсь. Обещания Лиды криво сдержались, она приехала в клуб только к середине ночи. А сонная я, и без третьей смены в «Ле Руж», проспала абсолютные восемь часов, наверстав упущенное за неделю. Я пропустила только два занятия актёрского мастерства, литературу и философию. К счастью, классика в расписании — медиана дня, начинается ровно в двенадцать пятьдесят. И вопреки панике, я чувствовала себя хорошо. Намного живее.       Такси заказываю, пока курю. Кладу телефон возле себя на подоконник, пытаюсь заправить нитку в ушко иголки. Пока приедет машина, успею пришить тесёмки и пятак к новым пуантам. Оттираю зажигалку от следов вчерашней балерины, чтобы прижечь торчащие нитки атласных ленточек. Хорошо, что не отдала? Или хорошо, что её не забрали? — Серёжа, стой! — я нагоняю его в пустом коридоре академии. — Помоги мне разбить пальцы!       Он останавливается нехотя. Тоже на классику опаздывает, но не убийственнее меня. — Ты что, проспала? — Да, — я вытерла пот, снимая куртку прямо в коридоре. — Только не сильно ломай! Чтобы на носке можно было спокойно стоять. — Ох, ебать требования, — тяжело выдыхает Серёжа и дробит стакан. — Так пойдёт?       Я отдаю второй пуант и забираю сломанный. Пробую согнуть. Подошва опускается неподатливо, но опускается. Немного помять пальцами клей под тканью и будет вообще отлично. — Да. Пойдёт. — Кстати, вы теперь в другом зале занимаетесь. В том допотопном, где все по два часа стояли в плие с Максимовой. — Волков, это ты своевременно! — я побледнела от страха, что могла потратить ещё минут пятнадцать на поиски класса. — Спасибо, что сказал. — Видела новую преподавательницу? — Я же только пришла. Сильно строгая? — Сильно сексуальная. Двадцать семь и без кольца на пальце, — он в напряжении замирает и всё-таки разбивает второй пуант. — Примой была, прикинь? — И в двадцать семь закончила? — Наверное, по стопам Господина Ящерицы, — Серёжа смеется заливисто и отдает разбитую обувь.       «Ещё как её знаю», — закулисные слова Мастера. Он хотел провести меня до остановки после театра. Спросила его: «И что о ней скажешь?», но вопрос повис между воздухом и молчанием ещё за кулисами. Я сидела с ним за чашкой чая в небольшой кофейне. Заполняла дневник практики, когда он сказал: «Терпеть её не могу. Тринадцать лет прошло, а она практически не изменилась». Я подняла лицо с чистого почерка. «Радушный человек передо мной кого-то терпеть не может, — препарированная мысль посетила разум. — А что будет с тобой?». Но прежде, чем волна пессимизма накрыла меня с головой, Мастер произнёс: «Но тебе она точно понравится. С девушками у неё… отношения получше».       Желаем с Серёжей друг другу удачи на классике. Я бегу в раздевалку, молясь всем существующим богам не встретить педагогов по пути. Гримёрная-пустыня отихла на людей и абсолютным одиночеством пугала. Второй и третьей тишиной напоминала об опоздании и тишиной наказывала. Я натягиваю трико, купальник. Обсессия наблюдает за скрупулёзным завязыванием лент, плетением волос для кички. Разнашиваю пуанты, ходя и покачиваясь на пальцах, как цапля. Достаю таблетки из рюкзака и останавливаюсь на дефицитную секунду.       В них смысла мало, — впервые соглашаюсь с навязчивыми мыслями. А ноги… в них его больше, чем когда-либо ещё. Педагог новый, а проблемы — старые: никому нет дела, что я принимаю вне занятий. Слабые ноги есть слабые ноги. Поэтому я возвращаю нетронутую пластинку в рюкзак и бегу уже в класс. — Когда я что-то требую от вас — это просто нужно запомнить и сделать, — звучал женский голос из деревянного зала. — Я не собираюсь повторять одни и те же замечания из раза в раз.       Со спины она выглядела прекрасно: высокая и сдержанная. Изящно жестикулировала руками, держа ровную осанку. Все в зале её слушали с трепетом и вниманием. Преподавательница, ощутив моё присутствие, обернулась. — Ты кто?       Это та девушка, что просила зажигалку. Сегодня она уже выглядела не так безмятежно. Выглядела элегантно и педантично. Первый педагог на моей памяти, пришедший в юбке: значит, прима сегодня танцевать не будет. Она недовольно наклоняет голову. Я не сразу сообразила, что она ждёт. — Маргарита Коллонтай.       Смотрит на мои оценки за прошлый семестр. Там мало привлекательного — всего три пятёрки. За уроки актёрского мастерства, за классический танец и историю балета. — За опоздания без уважительной причины я перестану пускать на свои занятия, а это грозит отчислением. Имейте ввиду все. — Хорошо. — Вы молчите, слушаетесь, и не спорите, — она снова раздражается моим небольшим участием. — Ни «хорошо», ни «секунду», ни «я больше не могу», ни что-либо ещё. Здесь говорю я и только я.       Я незаметно выдохнула от собственной глупости и подошла к станку. Шёпотом спросила у Софии, как зовут нашего нового наставника. София молчит. Сдержанно, зло и надменно. Замерла статично, будто статуя. «Верность правилам — верность разуму», — с насмешкой напевает Обсессия в голове. — Не можете танцевать из-за проблем со здоровьем — не стойте даже у станка. Пришли в неподходящей форме — не стойте даже у станка. Боитесь меня — не стойте у станка, — чеканит правила под стук собственных каблуков. — Не тратьте мои и свои нервы.       Преподавательница осматривает зал, выделенный ей под экзерсис. Здешние затхлые стены уже давно не реставрировали, ректор бросил их на медленное увядание. Небольшой балкон наверху потерял несколько штрихов балюстрады. Всё тонет в пыли, отравляет сухим воздухом. Вновь открыть его двери для нового педагога, ещё и бывшей примы, выглядело пренебрежительной шуткой. Поэтому она сегодня не в духе?       Неудовлетворенно смотрит вниз, на доски затёртые до глади. Поднимает взгляд сначала на концертмейстера Лину, забравшуюся руками под крышку фортепиано, потом на Скороходову. — Как тебя зовут? — Снежана. — Доски водой надо промочить. Вперёд.       Снежа, удивлённая просьбой, по сторонам глазами рыщет. София кивает ей на лейку под подоконником. — Есть ли какие-то вопросы? — Да, есть, — я подняла ладонь вверх. — Прошу прощения, но как вас зовут?       Девочки из кордебалета смеются. — Марго, ты чего… — У неё всегда так.       Неловко — лица плохо запоминаю. Их длинный станок гудит и перешёптывается до тех пор, пока преподавательница не бьет в ладоши, как дрессировщик в цирке. Возвращает взгляд ко мне и спустя нерешительную паузу говорит: — Анастасия Андреевна.       Я благодарственно киваю, продолжая растяжку, начатую ещё в такси. — У меня тоже есть, — Аня поддается немного вперёд, нервно обвивая ладонью станок. — Научите нас танцевать ваше адажио? — Естественно нет, — она резко воспротивилась, сложив руки на груди. — Ещё вопросы?       «И зачем её взяли тогда», — тихо негодует Аня сзади. Преподавательница, качая ладонью и щелкая пальцами в ожидании, завершает знакомство. Вот тебе и прима-балерина — обвораживающая многословность рук.       Я стараюсь вспомнить, в каком театре её видела, но это не так-то просто. Люди так похожи друг на друга лицами — с этим ничего не поделаешь. Я бы маму на улице не узнала, своё отражение в зеркале «Ле Руж», а её наивно пытаюсь. Я бы не узнала в ней даже вчерашнюю гостью. Меня спасло золотое кольцо на левой руке. Не все впутывают в безымянный палец змею, держащую рубин.       Снежана возвращается в зал. Лина заканчивает настраивать фортепиано и ждёт разрешения играть. — Поклон, — просьба крайне императивна. — Начинаем с деми-плие и гранд-плие по первой позиции. Пятки стоят вместе. Старайтесь не гнуть колени на выходе. Музыку.       Она собрала волосы в пучок и показалась смутно знакомой. Живые лица вспомнить проще. Может, я видела записи с её выступлением?       Ане первой не везёт. Анастасия Андреевна ставит свою правую ногу вплотную к её стопам и говорит не заваливаться на ребро пуант при приседании. Софии локоть поправляет на пор-де-бра, переносит его на линию уха. Кидает короткий взгляд на меня и молча уходит. Это ощущается вселенской победой: после того строгого тона, самое наименьшее, что хочешь услышать — как тебя им полоскают снова.       Первая позиция её очень расстраивает. По второй позиции не делаем гранд-плие. Катерина Семёновна вторую вообще пропускала. К батман-тандю переходим без длинных лекций в паузах. Я голову опускаю на полупальцы. Подъем стопы проконтролировать. — Голову-голову-голову! — властно убирает мой взгляд за подбородок. — За кистью нужно следить, а не за ногами! На твои ноги тут я буду смотреть!       Я судорожно киваю. Глаза отвожу от её лица. Когда уходит — берёт за пальцы, приоткрыть активную руку. «Вы всё на словах должны понимать», — слышу слова Катерины Семёновной у себя за спиной, как настоящие. Ей не нравилось трогать руками скользкую кожу, потную одежду, грязные пуанты. Она и не трогала. Бывало, что закалывала длинными и острыми ногтями, как стилетами. Неприятно их вспоминать.       «Плечи и бёдра должны оставаться ровными», — говорит Анастасия Андреевна девочкам у другого станка. Даю себе слово больше не ошибаться сегодня, но отданное слово кажется невыполнимой задачей. Её глубокий голос считает и курирует каждую руку, каждое движение и взгляд. Её змея с рубином кусает за стопы, когда она садится на корточки и прощупывает мышцы. — Хороший подъём, — кладет ладонь на плечо Софии.       София благодарственно кивает. Я ей немного завидую.       Переходим к батман-тандю-жете. Она старается быть спокойной и собранной, но ей явно не хватает того спасительного равнодушия, с которым Катерина Семёновна смотрела на наши заваленные фуэте. На гранд-батманах, девелопе и рондах ничего не меняется. Я становлюсь в аттитюд на пальцах, пока София и Аня ждут в пятой позиции. Наклоняюсь плавно вперёд, возвращаюсь в ось, убираю руку от станка, по честности тренируя баланс.       Анастасия Андреевна, всё это время наблюдавшая за моим балансом, говорит: — Встань ещё раз на носок. Давай, вставай, быстрее.       Я набрала воздуха в лёгкие, выполнила её просьбу. Она присела на одно колено, с неимоверной силой, едва ли женской, обхватив ладонью ленточки пуант. — Здесь должны быть напряжены мышцы, а не ниже. Напрягай. Напрягай давай. Тебе по два раза повторять? Сильнее.       Даже ресницы ощущались натянутыми. Я перевела всю силу, сжав, казалось, не начало стопы, а металл станка. Задержала дыхание, вернув взгляд с потолка на преподавательницу. Зачем-то зацепилась взглядом за её колени. Её острые колени в полупрозрачном капроне. Красные, как у всех девочек в «Ле Руж».       О, боже! Я теряюсь спонтанно. Опускаюсь на ровную стопу. И сразу возвращаюсь на пальцы, теперь уже с правильными мышцами. — Если бы не теряла баланс, был бы порядок, — она поднимается во весь рост, уходя к другим девочкам. — Продолжаем.       Свидетелем уж слишком говорящей картины я стала. Невольно посвященная в интимное. Юбка ниже колен, но выше возможностей цензуры. Я хочу извиниться за внимание, но я ведь не виновата. Всё, что в моих силах — это занять пятую позицию после комбинации. Саша с другого станка усмехается мне, выходя из своей. Она тоже обратила внимание.       Софии велит наклоняться плавнее и в музыку. Не оправдывать резкость — усталостью. «Я… замёрзла, — отвечает София. — Тут очень холодно». Ожидаешь от такого преподавателя парирования, вроде: «Делала бы что-то — не замёрзла бы». Но она устало вздыхает и снимает с себя вязаный кардиган, оставаясь в чёрной водолазке. «На адажио согреешься», — отдает его Софии после комбинации.       Ане объясняет природу аттитюда: показывает, как не терять равновесие. Показывает его отточенным на себе. Идеально держит баланс. Лучше, чем некоторые с левой рукой на станке. «Она тебе точно понравится», — вспоминаю слова Мастера после практики. Знающий своё дело преподаватель всегда лучше пассивной тени театра в углу академического класса. Слова талантливых балерин подобны золоту. И непростительно его снимать, даже если оно натёрло тебе палец. Но мне хочется умилительно обхватить ладонями собственное лицо и сказать: «Она точно изнасилует меня на прыжках».       У Ани никак не получается. То ли из-за усталости, то ли из-за нервов. Девочки с другого станка потешаются над её неудачами. Я наблюдаю за ней в отражении зеркала. На третьей попытке она делает наклон вперёд и едва не падает лицом на мои пуанты. — И что ты возле этого станка делаешь, — Анастасия Андреевна сдается: мучает пальцем воротник водолазки, уходя к другим. Но уже через секунду резко оборачивается и спрашивает: — Что я сказала не делать? — Не поднимать ногу выше, — отвечает сбито Аня. — Верно. Почему?       Аня молчит. Вряд ли знает, что ломает линию тела. — Потому что у тебя портится ось, у тебя теряется выворотность. Я сказала это дважды, — зло продолжает Анастасия Андреевна. — Мне третий раз повторить? Четвёртый, пятый? Сколько раз мне повторить, чтобы ты перестала быть дурой? У тебя пятёрки за прошлые четверти, но ты не можешь даже в аттитюде устоять, когда тебе дважды повторяют, что нужно сделать для устойчивости. — Я думала… — Нет, ты не думала. В этом и проблема, — разочарованно произносит педагог, уходя к другому станку. — Если бы ты думала, ты бы не поднимала ногу.       Снежа споласкивает доски в центре и возвращает лейку на место. Аня с опущенной головой стоит и трёт запястья нервно. Я привыкаю напрягать мышцы под лентами. Стараюсь подольше постоять на пальцах, пока работа над ошибками касается центрального станка. — Закончили с барре. Давайте на середину зала. — Ох, что дальше будет, — шепчет мне Саша. — Начинаем с ранверсе экарте ан-дедан с четвёртого арабеска. На пальцах, не забудьте.       София отдает кардиган и извиняется. Анастасия Андреевна на ходу придумывает комбинации, пока мы делаем ранверсе с ронд-девелопе. Меньше смотрит на ноги, меньше говорит. Наверное, потому что со станка не прибавилось изменений. Все стали на четверть уставшими — единственное, что изменилось. Уставилась вглубь себя и слабо бьет пальцами по ладони, похоже, вспоминая порядок тандю.       Тур шене из пятой по кругу — мне и правда жить надоедает. С Катериной Семёновной делали по прямой шестой, но я бы поняла даже выворотную первую. Она весело смеется и говорит, что из шестой никому не разрешит танцевать. — Я дам сложную комбинацию. И буду давать одну-две таких каждое занятие. Слушайте внимательно. Гранд-плие под руку, заканчиваем на полупальцах, поза «Меркурий», повернулись, повернулись обратно. Как в «Раймонде», вынимаем ногу на эфасе, — она на девелопе замедляется и аккуратно перемещает стопу в сторону, как стрелка часов, — в арабеск. Возвращаемся и снова вынимаем ногу на эфасе, выводим в экарте, падаем в третий арабеск, турлян к партеру. Шестое пор-де-бра в четвёртую позицию и фуэте в аттитюд. Чем больше пируэтов — тем лучше. — «Меркурий»? — шёпотом спрашивает София. — Пятая позиция, но руки, как в третьей, — я становлюсь, как статуя. — И смотришь на поднятую кисть.       Девочки тревожатся, в шёпоте уточняют порядок. Спешно учатся вынимать ногу в арабеск. Я схематично повторяю паутинную комбинацию, визуально пытаясь понять, пропустила ли что-то. — Из шестой позиции в четвёртую, а не в третью, — исправляет меня педагог. — Привыкайте запоминать сложные порядки. В театре с вами никто церемониться не будет.       София ищет поддержки у сводчатого потолка, у своего отражения в зеркале. Нам велено первыми выйти в центр. Я набираю воздуха в лёгкие и жду погребального: — Музыку.       Стараюсь делать каждое движение в такт. Всем существующим богам молюсь, чтобы после комбинации она не спросила: «С другой ноги ещё сделаете?». — На полупальцы встань, — говорят Софии. — И выровняй подъем.       Я провожаю ногу в арабеск настолько плавно и аккуратно, насколько могу. От боли сводит даже мысли. Напряжение в рабочей ноге нарастает, когда я становлюсь в арабеск. Тело ужасно ноет, сопротивляется каждому движению. Я вытесняю боль на второй или третий план, вынимаю её из костей поспешно. Турлян к партеру, делаю пор-де-бра и препарасьон к фуэте. Морально готовлюсь к восьми пируэтам, надеясь выйти после них в статичный аттитюд. — Переводи вес тела на опорную ногу, — она обходит Аню с левой стороны. — Переводи-переводи! Ты слышишь? Не знаешь, где у тебя опорная нога в арабеске? — и вдруг раздражённо бьет в ладоши. — Стоп музыку!       Резко тихо становится. Перед глазами все кружится и плавает, я закончила шестой пируэт взглядом в зеркало, а не к партеру. Лина с сочувствием смотрит на нас из-за фортепиано. Аня старается держаться спокойно, но её голос звучит очень влажно. — Знаю. — Ну так какая нога в арабеске — опорная? — Та, на которой я стою. — Знаешь, но качаешься на стопе, как плакучая ива над озером, — она пренебрежительно утирает ей слёзы. — Милая, если так и дальше дело пойдет, тоже останешься у воды. — Не надо! Я просто… мне… мне всё болит…       Аня прячет лицо в руках, всхлипывая. Рубиновая змея на пальце становится равнодушной к слезам. Преподавательница наклоняется и продолжает почти тихо: — Ты спрашивала, как моё адажио танцевать. А зачем тебе моё адажио? — её голос бархатный от злости. — Моё адажио — это десять минут беспрерывного баланса. Думаешь, справишься без правильно поставленной вертикальной линии? Думаешь, тебе в моём адажио ничего болеть не будет?       Доски становятся ещё сырее. Паззл воедино складывается. И слова Мастера о девушке из Мариинского, и имя её, и коллективное благоговение, вместе с завистью, застрявшие воздухе. Я вспоминаю, на каких записях её видела. И паззл прочный, неделимый возникает в разуме.       Это Журавлёва воплоти. Прима-балерина, про которую писали все балетные журналисты последние лет пять. Ассолюта, станцевавшая почти весь второй акт «Жизель» на носке пуант.

***

— Ну Ань, ну не плачь, — её мягко гладят по плечам. — Какая она стерва, — истерично возмущается Аня. — Я думала, у нас хоть один нормальный преподаватель появится. А она ещё хуже прошлой.       В раздевалке все негласно согласились. Аня обняла колени и уткнулась в них носом. От такого за шесть лет отвыкаешь, пока архетип требовательного педагога не занимает новая фигура. — Вот-вот, — София вытирает пот и уходит к своим вещам. — Всегда делали шене из шестой позиции. А она говорит по пятой. И потом ещё удивляется, что всё так плохо. — Из пятой шене выглядит более выворотным, — вставила слово я, развязывая ленты пуант. — Журавлёва всё-таки примой была в Мариинском. Я бы не пренебрегала её словами. — Ей двадцать семь! — несдержанно возражает София. — Что она вообще понимает в балете! — Парня бы ей найти. Потрахаться нормально. — Да она, наверное, «уже», — мерзко хихикнув, начала Саша. — Видели её колени? — Нам не до чужих коленей было, Саш. — Они стёрты до красного, как у шлюхи. Да, Марго?       Аня, ещё секунду назад выглядевшая невинной жертвой, утратила свой трагический шарм. «Ну, хоть улыбается, а не плачет», — Обсессия сегодня сострадательна. Я старалась не принимать участия. Резко грязным стало обсуждение. Опускаю взгляд на свои багровые пальцы. Снова ноготь на большом сломался.       Закономерная пауза возникает. Слышно, как невключённые в разговор девочки протыкают атлас пуант швейной иголкой. София шумно вздыхает и возвращается к истокам: — Да, она была примой в Мариинском, — поднимается и смотрит свысока, — но в Мариинском, а не в Большом. Пусть там и делают шене по пятой позиции. Я буду дальше делать из шестой. — София! Так нельзя! — Тебя же уберут из первого состава, — сказала я очевидное. — И на кого заменят? На тебя? На Аню? — с неприятным смехом спросила София. — Если так, то ей же и хуже.       «Вот тебе и притворственная скромность», — говорит Обсессия с улыбкой. София уходит из раздевалки, словно священник с проповеди. За дверями её ждут Серёжа, Дима и другие парни. Я натягиваю чуни поверх пуант. Гетры на колени, чтобы ноги оставались разогретыми для дуэта. Хочу с вариацией Феи Драже закончить. Шене по пятой оставлю для практики в клубе. Кажется нездоровым игнорировать опыт примы, пускай и молодой.       Та самая Журавлёва стояла у окна в затхлом классе, согревающе обняв себя руками. Читала какие-то документы, похожие на наши личные профили. Я планировала пожертвовать зеркалом и отправиться тренироваться в коридор, лишь бы её не трогать, но она меня заметила. — Стой. Иди-ка сюда, — подзывает пальцем. — Забыла, как тебя зовут. Рита, да? — Лучше «Марго».       Журавлёва удивлённо нахмурилась. Будто я её о чем-то личном прошу, о чём-то запредельно сложном. — «Ритой» бабушка называла. И… ну… в общем, неприятно. — Как скажешь, — сдается.       Золотая змея ползает по странице с моей фотографией. Она ищет что-то в собранном за восемь лет мраке. Убирает пальцами справки о здоровье, читая текст за ними. Не поднимает ни одного взгляда, похоже, мирится даже с въедливым моим. «Вторую страницу не открывай», — прошу её мысленно и заветно. Там вся та чёрная полоса неудач, что накрыла погребальной волной в последние три года. — Нигде нет информации о составах, — Журавлёва заговорила в тяжелой тишине, перелистнула на одну страницу вперёд и снова обратно. — Ты в первом? — Во втором. В первом составе София Бессмертнова. — Но ты победила на «Арабеске». Ещё и с вариацией Одиллии. — Это было два года назад, — потёрла предплечья, немного согреться. — Многое изменилось. — «Лебединое Озеро» не дают танцевать даже двадцатитрёхлетним примам из-за партии чёрного лебедя. Это очень… раскованный и сексуальный персонаж, не говоря уже о технической сложности. А ты с вариацией Одиллии первое место заняла. Это похвально. — Спасибо, — я неловко помялась и спросила. — Вы что-то хотели?       Она захлопнула папку. Вернула к остальным. Отвела взгляд в нижний угол, собираясь что-то неловкое спросить. Плавные сомнения её мучают зримо, но она возвращается из мыслей с вопросом: — Беатриса — это ведь ты?