Обсессия

      Первая увольнительная с Мастером. Повторяю про себя и всё равно не могу поверить. Смотрю на отражение в зеркале и пытаюсь вспомнить, когда последний раз видела такие багровые щеки. Лида называет влюблённость исцелением всех болезней, но, по моему, это самая настоящая инфекция.       Стоявшая у входа Ванесса подбадривающе хлопает меня по спине. В её нарративе, уйти в увольнительную с красивым парнем — один из лучших исходов ночи.       Но меня Мастер, скорее, тревожит. Мрачный, серьёзный, немногословный и быстрый — кого он такой не напугает? Премьерский атлетизм, чёрное пальто вырисовывает контур широких плеч. Он протягивает мне ладонь, чтобы пройти через толпу людей, и это, пожалуй, самое отрезвляющее напоминание его безобидной сигнатуры.       Лида расстроилась моему возвращению в гримёрную. Она одолжила деньги с единой целью — помочь хотя бы одному человеку избежать приватов. А я у неё на глазах что делаю? Зачёркиваю своё имя в расписании номеров, достаю джинсы из плакара. Пообещала, что объясню всё завтра. Но Лида слабо улыбнулась со словами: «Не надо, милая. Я всё понимаю». — Сколько денег тебе ещё надо выплатить подруге? — Мастер не сбавляет шаг даже на снежной улице. — Семьдесят тысяч. — Неделю назад ты называла такую же сумму. — Неправда! Я уже отдала восемь! — Должница из тебя, что надо, Марго, — он, вроде, хочет закрыть разговор, но не получается. — У тебя зарплата, как у меня в Станиславском. На что ты все деньги тратишь? — На… неважно.       Ужасно ломает от стыда. Мастер с нажимом спрашивает: — На что, Марго? — На такси.       Какой позор, какой абсурд. Это смешно — работать в «Ле Руж», чтобы тратить все деньги на карусель компульсий. Лучше бы я молчала, лучше бы я себе язык обожгла. Жуткая волна презрения охватывает меня в каждом разговоре, стоит открыть рот и быть честной перед ним.       Пар изо рта выдает, что у Мастера миллион ответов и ни один из них не подойдёт для экстерны. Они — обидные и обесценивающие — множеством своих тёмных ликов так и останутся внутри. Он старается на меня не смотреть, беззвучно шагает к полосам такси вдали. Его голиафские ботинки оставляют глубокие следы в снегу, я бреду по ним, чтобы не утонуть в свежей пороше.       Сложенная вдвое купюра для водителя. Адрес в своей фонетике — эстетический и элегантный. Её подчеркивает симметрия числа — десять. Я задаю вопрос бестактный и лишний: — А где твоя машина? — Я её продал ещё в сентябре. — Зачем? — Чтобы счета за больницу оплатить, — мрачно закрывает дверцу и тему Мастер.       О, просто молчи, — на опережение прошу Обсессию.       Дорога знакомая перед глазами. Снежная метель покрывает бордюры, крыши домов и машины. Из дымоходов тянутся белые нитки пара, за снежными облаками не видно ни одной звезды. Тянет с ним о чём-то поговорить, как-то сгладить напряжённую атмосферу. Но я, подобно Обсессии, молчу.       Такси останавливается в переулке перед исполинской аркой дома. Настолько большой, что через неё смог бы пролететь дракон. Памятную табличку доходного дома замело снегом. Я плохо помню, но, кажется, там написано, что здание связано с историей развития театра и кинематографа. Машина уезжает сквозь арку на Тверскую. Я надеваю перчатки и протираю старую плиту, но всё, что могу разобрать в фонарном свете — «Архитектор-инженер Э.Р. Нирнзее». — Проходи, — дверь с ужасным скрипом отворяется. — Спасибо, — иррациональный ужас охватывает всё нутро, стоит встретиться с огромным, пустым вестибюлем. — Тебе здесь не страшно жить? — Чедомос — мрачный дом. Но я же в нём вырос. Разве можно бояться собственного дома? — Ещё как можно.       «Я бы в свою панель никогда не возвращалась», — эти слова не конспектирует даже вездесущее эхо.       Высокие потолки, отсутствие окон, блёклый жёлтый свет — всё кажется таким неуютным. Дореволюционный лифт с кованным декором и решётками. Тесная металлическая кабина — не знаю, как мы вдвоем в неё поместились. Сквозь сетку проплывают разрезы этажей. Мастер с ностальгией рассказывает, как катался в детстве на велосипеде вдоль длинных коридоров, и как с другом нашёл замурованную в стену подвала советскую винтовку.       У чужих порогов свои невыносимые барьеры. В чьем бы ты доме не находился, тебя наверняка охватит чувство неловкости, стеснения, оцепенения. Словно есть стена, невидимая засека, кусающая ноги, как только ты снимаешь ботинки. Барьер не подчиняется словам хозяина, вытягивает за рукава обратно в прихожую даже после слов: «Проходи и чувствуй себя, как дома». Может, в этой банальной архаике гостеприимства и есть истоки всех проблем? Ведь дома я тоже чувствую себя лишней.       Его кисти бледны в свете настольной лампы. Правая протягивается открытой. Я, потупив пару секунд на линии ладоней, снимаю дублёнку и отдаю.       Всю дорогу до двери вспоминала монологи гримёрки. Так бывает, когда нет личного опыта.       Лида и Геля клиентов не целовали. Для них поцелуй — табу. Ванесса предлагает выпить перед спальней, чтобы после не сидеть пятьдесят минут в атмосфере застойных диалогов. Ксюша просто уходит. Считает, что имеет на это право, выполнив оплаченную работу.       Я ловлю себя на мысли, что с Мастером у меня не получится отказать в поцелуях, сидеть на кухне сорок минут или уйти спустя десять. Что я нарушу все существующие правила увольнительных, как самый избалованный диссидент. Но прежде, чем вопрос: «А увольнительная ли это?» — успевает созреть в логике, я необратимо подхожу ближе, под вопросительным взглядом мнусь несколько секунд, и целую.       На втором курсе всё было совсем иначе. «Летний» поцелуй на то и «летний» — крохотный, в краешек губ, через улыбку и больше с шуточной серьёзностью, будто меня медалью награждают. Этот — по-настоящему зимний. Глубже, холоднее, интимнее, серьёзнее. Я сама снимаю с него пальто, шарф развязываю. Тяну на себя язык ремня и ощущаю, как поцелуй — по-настоящему зимний — тает. — Марго, ты с ума сошла? — яростно спрашивает Мастер. — Думаешь, я тебя трахаться привёл? — Но ты ведь… — Коллонтай, у тебя завтра важное выступление! — я смущенно натягиваю рукава прямо на костяшки, пока он отчитывает. — Но тебе же плевать, что Журавлёва взяла на себя ответственность за вашу практику в театре! Что она ректору перечит, что на роль соглашается!       Я уткнулась взглядом в пол, как самая острая игла — в палец. — А мне не плевать! Так что прими ванную и ложись спать! И только попробуй прийти с утра уставшей на занятия!       Он зло бросает пальто на кушетку и уходит одному ему известными дорогами. Я вытираю губы от излишков помады. Паркет под ногами размывается. Один глубокий вдох и это едва ли не впервые в жизни, когда он действительно помогает сдержаться.       В одной из комнат зажигается свет. Ещё секунду спустя — включается вода. Жёлтая полоса выползает в анатомию тёмного коридора. Освещает узоры исторического линкруста на стенах. Такая древняя, затхлая квартира. При свете дня она выглядела совсем иначе. — Прости, я не хотела. Вернее… я бы и против не была…       Мне начинает казаться, что отсутствие слов — на самом деле, защитный механизм, а не препятствие. — Ты просто… ну, деньги заплатил… — Проехали, Марго, — перебивает Мастер, вытирая руки. — От поцелуя ещё никто не умирал.       Да? По-моему, я — обратное тому доказательство.       Он выходит, заботливо переместив ключ во внутреннюю замочную скважину. Старый и ржавенький, — узнала, вынув его из двери по самым инфантильным и любознательным причинам. Достала полуразряженный телефон из кармана джинсов и поставила таймер на шестьдесят минут.       Картина знакомая — старый фарфор и дерево. Ломает дыхание это полотно. Своей паршивой рифмой с похоронами собаки. Высокий потолок, плитки улиточного цвета, вертикальное окно и настенные лампы. «Не хватает только вшей и причитающей за дверью бабушки», — с приятной ностальгией шепчет Обсессия. Я обнимаю себя крепко и отчаянно, как обнимают умирающих людей. Ещё немного… потерпи, — умоляю, склонившись в миллиметре от глади воды. — Час в ванной — это всего лишь час. «Час в ванной — это час в воспоминаниях», — Обсессия звучит, как лектор. — Можно с тобой поспать?       Пруд из свитера чешется. Наверное, потому, что я надела его на мокрое тело. Я не мыла волосы, но они влажные. Из-за пара. Мастера мой безумный голос не впечатляет. Он сонно приоткрывает глаза и сразу закрывает. — Я сейчас соглашусь, — голос слабо скрипит, — а завтра проснусь без ресниц.       Я улыбаюсь, садясь ближе. — У тебя ресницы симметричные, — уложив голову рядом, аккуратно провожу пальцами по кончикам чёрной пыреи. — Длинные и острые. Хотя, некоторые и пожечь зажигалкой можно.       Мастер плавно просыпается, смотря на меня со вселенской усталостью. Убирает ладонь со своего лица, не выпуская из крепкой хватки. — С твоего разрешения, конечно. — Марго, я же попросил тебя лечь спать. Но, мало того, что ты сама не спишь, ты ещё мне мешаешь? — Прости, — на тошном автоповторе. — Мне просто… ну… хоть с кем-то бы поговорить.       Взгляд рассеивается в фокусе, будто он смотрит в невидимое «никуда». У чувства вины паразитическая натура. Чувство вины множится с каждой секундой молчания. — Но ты прав, я всё понимаю. Я для тебя, наверное, как Обсессия. Ничего созидательного, один вред и бред. Хотя тебе повезло чуть больше. Потому что ты можешь выставить меня за дверь. Что… наверное, и сделаешь если я… прямо сейчас не заткнусь.       Неуютно ёрзаю на тканях. Слова — к ужасному несчастью — его не успокоили, а окончательно оторвали от сна. — Не боишься, что начну приставать? — спросил Мастер ощутимо теоретически. — Не боюсь.       Скорее, не верю. Не такой он человек — чужие верёвки резать без разрешения и согласия. Балетная интеллигенция строится на высшем гуманизме к человеку, к его телу, как к божественному храму. На инструментальных касаниях, в академизме при взгляде на чужие ноги и пальцы. Этой божественной сдержанностью он мне и нравится. Её хочется то ли молча созидать, то ли сломать, как детскую игрушку. Да и нельзя испытывать влечение к постылому человеку. А я, кажется, раздражаю соразмерно новому кольцу на пальце. — Ты же мне нравишься. Это как бояться выздороветь. Абсурдно.       И, наверное, ему в тягость слышать про симпатию в который раз, и в тягость искать ответ настолько индифферентный и верный, что мог бы стать самим воплощением серого цвета. Я выбросила свою записку с признанием более недели назад, но почему-то продолжаю и продолжаю обращаться к её стенающему призраку, будто в попытке вернуться в тот момент, где пишу между уроками по философии и римским правом едва читаемое «Bird of Prey», сажусь к нему за стол и произношу, что мне, наверное, плохо было, я чуши наговорила.       Мастер включает антикварный ночник у меня за спиной. В небольшой прорези окна виднеются покрытые снегом крыши доходных домов, едва дышащие дымоходы, вороны, что греются возле них. Над крышами возвышается необъятный горизонт ночного города, в самых приятных оттенках чернильного. Но я всё равно вижу тени прямоугольников вдали. Молчащие многоэтажки.       Пора, наверное, отпустить всё с чистым сердцем. Он не расстроен, не разочарован, по-прежнему считается со мной. Синица в руках — тоже птица. Рукотворная пауза заканчивается. — Кто тебе нравился до меня? — Никто. — У тебя правда не было отношений? — его печалит мой кивок. — Парня, первой влюбленности, первой близости? — Не было, — замотала лицо передними прядями волос. — И близости тоже. Вернее… ну, была… но за деньги.       Молчание. Он утыкается виском в мои костяшки. — Это не стоило тех денег, Марго. — Я знаю, — интонация ужасная. — Но что уже сделать?       Зачем говорю ему всё? Потому что больше рассказать некому? Лиде как-то… у неё ситуация ещё сложнее. Девочки из академии и «Ле Руж» — два параллельных мира. Мне правда больше не с кем поговорить, кроме вечнопоющей трещинами в стенах цикады. — Вот именно — ничего, — мрачно подытожила, проглотив ком в горле. — Видимо, я это заслужила. За свою никчёмность, бездарность и слабоумие. Хороших детей родители не бросают. Я заслужила и Обсессию, и второй состав, и свою страшную квартиру. И, особенно, заслужила каждый раз ложиться спать и вспоминать этот секс в «Ле Руж», который так и останется последней и неприятной близостью у меня в жизни.       Я непосильно долго смотрела вглубь себя, и наверное, стоило резко оборвать тишину и сменить тему. Глаза заледенели то ли от злости, то ли от подступающих слёз. Бегло скитались из одного угла в другой, в поиске ответа. — «Последней»? — Мастер удивлённо вскидывает брови. — Марго, тебе всего восемнадцать. Ты молода и прекрасна. — Ты так говоришь, чтобы успокоить. — Нет, я деликатно пересказываю, что парни на классе говорят о тебе перед «дуэтом».       Я вытерла ресницы о подушку. И выпутала подбородок из чужих пальцев. — С ними трудно не согласиться. Не… в формулировках, но в общем смысле. — Я думала, я тебе не нравлюсь. — Нет, Марго. Ты мне «не должна» нравиться. Это совсем другое.       Мне показалось это самой длинной вытянутой рукой, которая могла быть в этой ситуации. Она меня настолько стерла эмоционально, что я наигранно спросила: — Плохо себя чувствуешь на этот счёт? Я могу чем-то помочь?       Я была уверена, что с секунды на секунду он встанет уйдёт. Скажет, что мне надо побыть наедине с собой, что он поспит в другой комнате. Но Мастер шумно выдыхает, приподнимаясь на локтях. «Иди сюда, Марго», — в его исполнении очень грустное.       Пальцы поднимают подбородок вверх. Загораживает потолок, нависает сверху. Для поцелуя.       Я, как стекло плоское. Совсем не готова оказалась к ласке. Замерла от лёгкого, неглубокого поцелуя. Наверное, ему сейчас смешно. Наверное, его прошлые девушки были увереннее и лучше меня. Мастер отстраняется, чтобы раздеться. Не смеется, не улыбается. Ему не смешно.       Вектор утешений ширится в своём горизонте: сначала «Арабеск», дверной звонок. Он вытащил меня из рецидива Обсессии прямо на экзамен по классике. Недавно подарил блокнот. Сейчас он поднимает края собственного свитера. Свитера на моём теле. Целует в шею и просит приподняться. Я слушаюсь. Делаю всё, как он говорит. «Ладони выше», — конечно, Мастер. «Расслабиться», — искренне стараюсь. «Развести ноги», — ох, хорошо. Ладони больше груди, на ней невидимые полосы от пальцев. Остаюсь без последнего белья, совсем голая, смущенная, наверное, бледнее полумесяца за окном.       Академические касания. Он делает всё плавно, аккуратно, как на адажио. Убирает мои руки, для поцелуя в солнечное сплетение, для поцелуя ниже. Властно разводит ноги, чтобы вставить два пальца.       В такие моменты осознаешь суть происходящего. Хотя все говорят, будто наоборот должны теряться узлы рассудка. Чёрные пряди щекочут кожу живота, мои пальцы убирают их назад. Это ощущается сюрреально, мифически и вымышленно — вот так, убирать волосы парня, который ещё вчера обещал тебя выгнать из класса за разговоры на па-де-де. Я откидываю голову назад, стараюсь не стонать, свожу колени. Стала настолько мокрой, что скоро перестану чувствовать его язык.       Поцелуй в бедро. Он достает пальцы с шумным вздохом, возвышается, как утренняя звезда. Как римская статуя, как Бог. Скульптурно убирает волосы назад. Рельеф сильных мышц, как в музее. Я касаюсь его ниже и правда ощущаю мрамор. И всё пытаюсь отдышаться, собраться с силами для взгляда. Он гладит контур моих губ, заводит ладонь назад. Выпутывает резинку из задних прядей, передние убирает за ухо. — Они мешать… — Нет, Марго, — шепчет он хрипло и мягко в мои пальцы. — Нельзя так весь день.       Нравится, как фамильярно он касается моего лица на вспышке головной боли. Нравится небольшая линия волос, идущая от пупка всё ниже и ниже. Его сильные бёдра, рельефные ноги. Кожа — на пару оттенков темнее моей. Как он кладёт широкую ладонь на живот, и как плавно входит в меня, хрипло называя по имени.       «Марго» через призму его голоса — самое прекрасное имя. Он упирается ладонью в кровать, отклоняется немного назад. Не хочу его ногтями царапать, но он притягивает меня ближе, входит во всю длину и я просто забываю, как дышать.       Все тело напряжено, мне неловко за стоны. Кусаю собственные фаланги до синяков, стираюсь в настоящую пыль от всех движений. — Почему ты так, — он хмурится, приостанавливаясь, — прячешься.       Заново — уже в который раз — разводит колени. — Мне стыдно. Я выгляжу отвратительно. — Ох, милая, — он властно поднимает меня к себе, притягивает прикроватное псише, толкая на него. — Посмотри на себя внимательнее. Тебе нечего стыдиться. Будь я тобой, я бы каждый день дрочил на своё отражение в зеркале.       Мастер снова входит, наказательно резче и грубее. Авторитарно кулаком собирает волосы в хвост. Деревянный паспарту под пальцами скрипит, соски соприкасаются с ледяной поверхностью. Я так и осталась зажата где-то между своими комплексами и их академическим создателем. Стекло запотевает от стонов, на нём остаются следы от пальцев. Я не вижу ни одного касания, не вижу всех намерений, хочу выпрямиться в вертикаль хотя бы, но не получаю на это разрешения.       Верхняя манера, вперемешку со снисхождением. Его занятия по дуэту — такие же. И я пытаюсь понять, с чего всё началось. Когда бесконечно далёкий мне человек стал настолько близким.       Все слова, прикосновения и взгляды собираются воедино. Похоже, с его искреннего желания доказать, что я достойна хотя бы одной здоровой близости.