Обсессия

      Фотография в рамке будто с лёгким эффектом сепии. На самом деле, она просто выгорела на солнце. Мастер на ней совсем молодой, почти моего возраста, улыбается, обняв девушку в костюме то ли из «Сильфиды», то ли из «Шопенианы». Он тут ещё в кордебалете Большого театра, со своими старыми друзьями. Я забрала рамку с деревянного геридона, садясь за обеденный стол в гостиной. — Никогда не жалел, что ушёл из театра?       Кофе в чашке с примесью солнечного света. В луче летают частички антикварной пыли. Кофе становится рыжим, когда я доливаю молоко. Картина с фазаном над фортепиано. У птицы длинный хвост, у рисунка нет фона. Мастер надевает свитер на голое тело, и я где-то «между» этими секундами — на такую же секунду — осознаю реальность прошлой ночи. — Единожды, — нехотя начинает, смотря в солнечное окно. — Когда встретил Зою Николаевну на пороге академии. Она забирала внука и мы случайно встретились в дверях. Шаханская учтиво помолчала с полминуты и сказала, что я дурак. — Воистину, — я подняла кружку кофе в честь слов балетмейстера Станиславского.       Мастер скептично поднял бровь. Хрустальная пепельница переносится с тумбы за обеденный стол. Он тушит сигарету и встает. Вот и пошли прахом наши хотлайны против курения. Хотя, я не царапала пальцы колесом зажигалки уже больше недели. Я понимаю уйти, танцуя уже десятый год в кордебалете. Но он же только-только премьером стал. Новая звезда зажглась: столько возможностей, столько перспектив. Он сметает их со стола, как древнюю посуду, как хлам. И уходит с самой важной церемонии в жизни. С церемонии, на которую молятся сотни артистов, сотни закланных фанатиков целыми декадами взросления. — Ты не думал отдохнуть и… — Итак, что привнёс в мою жизни театр? — громко перебил Мастер, начиная заламывать пальцы. — Проблемы со спиной, отсутствие личной жизни, бессонницу, депрессию и зарплату, как у танцовщицы «Ле Руж». — И массу милых поклонниц. — И массу милых поклонниц, — с улыбкой согласился Мастер, демонстративно разжав собранный из фактов кулак. — Но стоит ради этого возвращаться назад? Не стоит.       Крышка тайного сундука снова захлопнулась, прищемив пальцы. Тайна раскрыта, но над ней всё ещё витает в воздухе загадочный флёр. И расковырять тайну хочется, славно оживлённый муравейник, до конкретных сцен, диалогов и реплик, после которых он бросил арбалет Зигфрида на пол гримёрной и ушёл. — Что ты обычно ешь на завтрак? — проводит ладонью по спине, проходя мимо. — Я не буду завтракать, спасибо. — Почему? — Ты же сам видел. Я урод, мне худеть надо. — Марго, прекрати.       Имя «Марго» идеально синергирует с раздражением. Мастер первооткрыватель этого резонанса. — Конечно, ты мне не скажешь правду. — Ты самая красивая девушка, с которой у меня был секс, — аргумент крайний и самый отчаянный.       Я впитываю комплимент, как дождевую воду. Выкручиваю рюши скатерти, неуверенно спрашивая: — Значит, с Журавлёвой его всё-таки не было?       Он со вселенской усталостью вздыхает, и я показательно закрываю себе рот, уходя переодеваться.       Насквозь белая улица. По ощущениям, хочет меня ослепить. «Чедомос» — как назвал собственный дом Мастер — был чуть ли не воплощением самого понятия темноты. И квартира, и коридоры, и парадная — искусственный свет, ворох углов, проигранные в карты окна. Как только портальные двери парадной открываются и отпускают, к несчастью для себя, обнаруживаешь, что за ночь успел слиться архаикой с мрака.       «Тут замки не меняли с девяностых, — причитает Мастер у дверей подъезда. — Девяностых девятнадцатого века». С такой силой припечатывает дверь в петли, будто дерется с ними. Я зеваю и прикладываю горячий термос к щеке. Ключ тяжко оборачивается в замочной скважине.       Дорога до академии — двадцать минут на транспорте. Они сегодня редкие гости города почему-то.       Не знаю, проснулась или не спала вообще. Ночью было очень жарко, будто у всего окружающего мира поднялась температура. Но я уснула в объятиях Мастера, и жарко было тоже из-за него — радикальное воздаяние за все холодные от сквозняка ночи. Сейчас, стоя под падающим снегом, слушая его скрип — кажется, будто температура теперь поднялась у меня. Не знаю, можно ли заболеть от сна в чужих руках, но сегодня я это точно проверю.       В трамвае мало людей. Похоже, сегодня какой-то важный праздник, не особо уважаемый балетным сообществом. Я зарываюсь носом в шарф Мастера и закрываю глаза. Вытесняю из сознания всё лишнее — разговоры случайных людей, шум двигателя, работающее радио, нечленораздельные слова Обсессии. Ленивый школьник песочится по телефону, Мастер гладит меня по волосам. Со всей нежностью и призрачным беспокойством.       Я всю ночь переживала о нашей связи. Что он, как и в сентябре, уйдёт из академии, ничего не сказав на прощание. Записка с признанием — и его нет целый месяц. А секс? По всем законам прогрессии — навсегда. Но он со мной, возможно, смотрит на всю вчерашнюю ночь периферией и углами зрения. События ключевые и трепетные обходит, словно туннельный поезд на тесных рельсах. Я знаю, ему тяжело будет обсудить всё с самого начала и с интеллигентной грамотностью. Поэтому не ворошу и не навязываюсь. Засыпаю. — Она что, стоя спит? Как птица? — Как ты, Канатаев. Тоже стоишь и спишь на классе.       Я протёрла глаза, вытащив голову из вязанного сугроба. Отпрянула от Мастера, увидев Эдю. — Доброе утро, — приветствует он с самой многозначной улыбкой. — Что-то ты какая-то взъерошенная, Марго. — А ты почему такой помятый и уставший? — руки Мастера по-отцовски встряхивают бледного. — На митинге вчера поймали. Всю ночь просидел в участке. Потом главный узнал, что в академии учусь, и отпустил на занятия. — Так вот, почему людей так мало, — Мастер задумчиво осматривается. — Забастовка началась? — Да. В Пресненском половина полицейских отказалась участвовать в разгонах. Прикиньте, как мне повезло? Десять жирдяев в форме на целую толпу бастующих, а увозят именно меня.       Мастер тяжело вздыхает. Заново выглядывает в окно трамвая. — Знал бы, что началась забастовка — остался бы дома. — Да толку-то. Вы же педагог-репетитор, — развёл руками Эдик. — Что есть на работе, что нет… вот если бы на забастовку ушли все тяжёлые предприятия — закон бы за час убрали. — Значит, «Жизель» сегодня отменяется? — спросила с далекоидущим взглядом. — Ох, Марго, — неутешительно вздыхает Мастер. — Балет — это послушное иномирье. Сомневаюсь, что в театре найдётся хотя бы пять несогласных с новым законом.       А если и найдутся — их сразу же уволят, — заканчиваю неозвученную истину в мыслях. Эдик нехотя кивает. У него синяков прибавилось, помимо тех, что под глазами. Свой премьерский вид он растерял разительно быстро. Сначала волосы, теперь это. Ему бы «Тщетное» с таким бардаком в амплуа танцевать, а не «Щелкунчика».       Перед воротами академии младшие девочки кормят котят. Делают реверанс Мастеру и исчезают за дверями. Я читаю расписание в беззвучии зимы. Классика с Журавлёвой — первое занятие. — Тебе в участке ничего не сломали? — спрашивает Мастер. — Только надежды на хорошее будущее. — Отлично. — Разве? — Иди готовься к экзерсису и не раздражай меня. Мне ещё целый час смотреть, как ты на классе дурака валяешь.       Мне Мастер говорит только лаконичное: «До встречи на дуэте». Но в дверях — едва прикоснувшись к стеклу и доскам — оборачивается, ища что-то в рюкзаке. — Едва не забыл, — ладони перенимают витражные тени, я догадываюсь, почему он остановился, — отдать твой калейдоскоп.

***

      Три занятия между классом и дуэтом фатальнее любого снотворного. Монотонные преподаватели, монотонные столы, монотонные ручки и тетради. Геля говорила, что это наш небольшой островок нормальности. У не-балетных проходит так вся учёба. Нет классики, нет народного, нет актёрского мастерства и дуэта. Семь часов сидишь на одном месте, семь часов слушаешь людей уставших и безынтересных, имеешь право только молчать и терпеть. Её последний урок заканчивался в четыре часа дня. Она ещё час подрабатывала промоутером и возвращалась домой к матери. «Прийти домой в четыре, — мечтательно тянула слова, засыпая у неё на коленях. — У тебя ещё половина дня в запасе. Столько всего можно сделать». Я сколько себя помню, никогда не возвращалась домой раньше семи вечера. В последних классах ещё практика в театре — иногда до восьми, иногда до девяти. «Когда начнёте работать — у вас будет по два, по три спектакля в день. Последний будет вообще в десять заканчиваться, — пугала Катерина Семёновна на репетиции. — Так что не нойте и радуйтесь последним свободным часам в жизни».       С утра мне казалось, что я никогда не пойму уход Мастера с поста премьера. Вчера в такси он злился, что свободное время для мамы у него нашлось только в последний год её жизни. Наверное, так выглядит чувство вины. Она — в чистотой первоначальности — тихая юдоль невозможного. Только потом она взращивается в настоящую злость за работу в выходные, за то, что не отвечал на звонки во время репетиций или за кулисами театра. По крайней мере, так себя чувствую я перед Гелей. — Сто лет не держал лейку в руках, — заканчивает Мастер ополаскивать пол.       Да, дуэт перенесли в класс Журавлёвой. С «прекрасным» деревянным покрытием. Кто-то всерьёз задумался убить нас. — Сегодня учим знаменитый «Флажок». Или подъем партнёрши в позу первого арабеска экарте с фиксированием на одной вытянутой вверх руке партнёра, — Мастер нетерпеливо ходит из стороны в сторону, будто сам с радостью ждёт перемотки. — Ещё одна сложная воздушная поддержка, за которой мне будет страшно наблюдать.       Парни хихикают, а вот девочкам совсем не до смеха. — Мы сразу после этого «покойничка» повторяем, так что… — Я тебе пошучу, Серёжа, — строго цедит Мастер. — И ты до «покойничка» даже не дойдёшь.       Я, не зная, чем себя занять, топчусь на месте. Трудно без посторонних мыслей следить за ним. Их неуместность разительно абсурдна. Я от них краснею, суетнее становлюсь. Мысли вроде: «Он перед всеми в одежде, а я вчера видела его голым». Кошмар, спрятанный от вербалики. — Исполняется, как правило, в кульминации адажио, как одна из самых сложных воздушных поддержек.       Да, адажио Фригии и Спартака — вот, где я видела поддержку. Ещё в «Дон Кихоте». «Спартак» — любимый спектакль Мастера. «Флажок» там собирает всё внимание и овации, хотя хлопать во время музыки нельзя.       Мастер просит Софию подойти. — Начинается всё с короткого деми-плие по пятой позиции, которое ваша партнёрша делает, чтобы оттолкнуться и на па-соте выпрыгнуть вверх. Во время прыжка София должна повернуться до положения первого арабеска, сохранить «квадрат» и передать свой корпус мне на правую руку, высоко подняв левую ногу.       София схематично тренирует соте к поддержке. Мастер отходит назад и кивком знаменует начало демонстрации. — Приседая одновременно с партнёршей, вы должны сдвинуть свою кисть правой руки на её тазобедренную кость спереди, а левую — перевести под лопатку левого бока. В момент прыжка, нужно её как бы «вытолкнуть» точно вверх, заходя под неё всей правой стороной своего корпуса, — ему будто усилий не стоит держать её на таком весу. — София, корпус на правую сторону переведи. И ты подозрительно лёгкая, Бессмертнова.       «Назло матери», — юродствует Обсессия. Ты говоришь, как зависть, — отвечаю ей голосом ветренным и белым. — Я убираю левую руку, но это я. Вы же обязаны держать двумя ладонями, пока не привыкните, не почувствуете равновесие партнёрши и вес тела на своей руке.       Я оценивающе взглянула на Эдю. Он за четыре часа занятий изжевался до состояния забытого магазинного чека в стиральной машинке. Заметив мой взгляд, он располагающе замахал. Сейчас едва ли не впервые, когда «живая» ласта внушает тревогу. София аккуратно опускается на пол и уходит, сложив смущенные ладони на груди. — Даю вам две минуты. Затем становитесь в пары и начинайте.       Я расковыряла на телефоне запись адажио Фригии и Спартака, сев под станком возле Эди. На записи — симфония координаций, уверенные линии рук и тела, сильные артисты. «Флажок» — манифестация цирка в балете. Даже десять секунд провести вот так, лицом над сценой, в отзеркаленном арабеске — задача не из лёгких. Неудивительно, что это любимая постановка Мастера. — Это невозможно сделать. Я клянусь, Марго, — закутывается в свитер Эдя.       Двух минут хватает только на четырёхкратный пересмотр «Флажка». Адовая поддержка — на ней падаешь головой вниз, прямо в загробную жизнь. Пятая позиция, соте — будто крепко-накрепко сцепленный замок на двери, и так закрытой на восемь ключей. Я бы начала эту поддержку с гранд-жете, да хоть с перекидного, с гаргуйяда. С большого прыжка, но никак не маленького. — София, я же сказал, ты тоже должна отклонять корпус на правую сторону, — в беззвучии его голос всё равно звучит громко. — Ты никогда равновесие не найдешь, если тебя будет кренить влево на правой руке партнёра.       Я даже запрыгнуть не могу. Идиотское соте, ненавижу мелкие прыжки, ненавижу мелкие прыжки. — Можно с гранд-жете начать? — святая Аня, спасибо за вопрос. — Нельзя, — строго отклоняет Мастер. — Прыжок должен быть вертикальным для подъема. Гранд-жете — это даже не диагональ, это чистая горизонталь. Если так трудно, можете сначала пробовать с ассамбле. Но на экзамене придётся делать с па-соте по пятой.       Хвала Журавлёвой, что только пятую позицию мы и дрочили всю неделю. С попытки четвёртой у меня получается запрыгнуть и даже сделать арабеск — одним Богам известно, насколько «квадратный». Ноги подтянуть выше не получается — я плавно оседаю у Эди на плече и по итогу сама спускаюсь вниз, больно ударившись пятками о пол. — Эдя, не Марго должна подниматься с помощью своей руки. Это ты обязан делать. — Очень трудно, — задыхась, оправдывается Эдик, — даже… двумя руками.       Мастер подходит ближе, жестом просит повторить. Я делаю плие, соте, запрыгиваю на руки, ладонью-иголкой упираясь в плечо Эди. И чувствую в солнечном сплетении знакомое касание. Как ночью, очень лёгкое, но очень глубокое. — Марго, вес тела распредели балансно. Нельзя, чтобы он был сосредоточен в одном месте.       Ноги устают, я чувствую, как мышцы знаменуют падение. Мастер подхватывает меня за талию и помогает спуститься. — Это трудная поддержка. Наберитесь терпения.       Огранка малахита — этот подъем. Восемь камней сломаются, ещё два — станут гранёнными. «Несломанные малахиты» пока только София и Серёжа. Запоздало инструкция о возвращении партнёрши на пол. Партнёр сдержанно — Мастер делает огромный акцент на этом слове — по себе опускает балерину двумя руками. Балерина в этот момент собирает ноги в пятую позицию и партнёр, приседая вместе с ней, опускает её на пол в деми-плие. «Но что с вас взять, — разочарованно отмахивается Мастер. — Чтобы кого-то спустить — нужно его сначала поднять».       Я делаю деми-плие, соте, чувствую себя очеловеченной кошкой, запрыгивающей на кухонные тумбы. Эдя поднимает выше, мне уже кажется, я скоро сломаю ему плечо опорной рукой. Как на вращениях, перевожу вес всего тела выше, в ноги на арабеске.       Тошнит от экарте над землёй. Мастер хвалит за неплохой результат, но лучше бы он молчал. Ощущения фантомные и неприятные ползают по коже. Чужеродные капельки пота, сквозняк из деревянных окон, как дыхание заканчивается в лёгких. И ужасная слабость в руках манифестируется с каждой секундой неправильной вертикали, подкашивается и ломается в локте.       Пол, ужасная боль. Во всем предплечье и бедре. Я ударилась виском, коленями и вовремя вытянутыми ладонями. Шумно в лобных долях, левая часть лица горит от удара. Настоящая малахитовая боль. Эдик что-то щебечет обеспокоенным и надломленным голосом, пытается поднять, но я от злости шиплю ему отойти и не трогать меня. — Марго, головой не ударилась? — Мастер садится рядом со мной на пол. — Не ударилась, — голос туманный и мутный, а, может, у меня просто заложило уши. — У меня ничего не болит, не выгоняй меня с дуэта. — Я тебя всё равно отправлю в медкомнату, хочешь ты того или нет.       Жестом приказывает сесть возле преподавательской лавки. Я тащусь туда с прилипшей к скуле ладонью. Касания её жалят. — Ладно Канатаев убирает левую руку, ему это положено, — медицинский пенал в знакомых линиях ладони, я их рассматривала полночи, пытаясь уснуть. — Ты-то зачем от важной точки опоры отказываешься? — Так получилось. Я не хотела её убирать.       Пропитанную перекисью вату он отдает мне. Зеркало почти в миллиметре от плеча, но я боюсь в него вглядываться. Царапины и ссадины всё равно увижу, когда буду гримироваться в театре. Просто… не хочу. Не хочу знать, какой Мастер меня сейчас видит. — Подними голову, — подбородок он сам задирает выше. — Можно я останусь? Со мной правда всё хорошо. — Марго, я же тоже занимался балетом. Я тоже врал преподавателям, что мне ничего не болит, лишь бы остаться на занятии.       Взгляд скользит от лица римского и прекрасного к зеркалу. Одно касание его выдает — он сожалеюще проводит большим пальцем по царапине перед тем, как убрать руки. Из-под ткани кофты видно фиолетовый след на шее. Засос. — Но ведь больно — значит, живая?       Слабая улыбка разбавляет мрачный посыл цитаты. Он неубеждённо указывает на дверь и поднимается с лавки. А я уже беспокойно глажу нервюры шеи.       Нельзя так уходить с занятия, где узнаешь все нюансы будущей поддержки. Тебе их, буквально, никто не расскажет больше. Из зависти, из желания чужого провала, из принципа работы памяти — неважно. Тут нет книжек, где всё можно прочитать, нет записей и обучающих видеотек, как в театрах. Здесь доисторическая аномалия, наследование новых знаний через речь и глаза.       Но, наверное, право вчерашней ночи допускает одну небольшую просьбу о помощи после занятия, — думаю я в дверном проёме.       Впрочем, дойдя до медкомнаты, я обнаруживаю, что проделала весь этот путь на раскуроченных ногах зря. Незапертая дверь, но пустое на медсестру пространство. — Она уехала в стационар, — стоя спиной к двери, предупреждает Журавлёва. — Если нужны какие-то лекарства — говори быстрее, пока я не закрыла комнату. — Обезболивающее.       Там какие-то документы. Я заглядываю на секунду через плечо. «Требования к представленным работам на конкурс для артистов балета» И снизу сальными буквами — «Арабеск». Она, не обращая внимания на излишнюю любознательность, беззвучно указывает пальцем с ключом на стеклянный шкафчик, не отрывая взгляд от бумаг. Я аккуратно снимаю ключ, как обручальное кольцо. — Что у тебя с лицом? — мухоловка захлопывается: рука, что держала ключи, теперь держит меня за подбородок. — Упала на поддержке. — Ты танцевать на репетиции сможешь? — Смогу.       Ну, по крайней мере, надеюсь.       Что она делает в медкомнате — загадка похлеще адажио на пальцах. На подоконнике, помимо рабочего материала, лежат какие-то медицинские приборы. На столе медсестры, в бархатном футляре — две металлические шприц-ручки. Рядом стоит спиртовая банка. — А что в этом футляре? — кивнула на стол, копаясь в ящике с таблетками. — Инсулин. — Что это? — Лекарство. — От чего? — От диабета, — монотонно отвечает Журавлёва.       Шелест страниц звенящую тишину немного разбавляет. На стеклянном флаконе в шприцах написано «актрапид». От него исходит тошнотворный запах естества. Вроде хочется, но не нужно задавать вопросы в духе: «Вы поэтому ушли из театра?». Я опустила взгляд на её туфли — носок беспокойно дырявил вертикаль доски. — Вредно для ног? — Нет, — шумно и раздражённо выдыхает Журавлёва. — Они целее, чем были в Мариинском. — Значит, вы скоро вернетесь в театр? — Нет. — Почему? Из-за слабости? — Из-за памяти. Мне десять лекций провели, предупредив о риске возникновения проблем с ногами, со зрением и почками. Но ни один мудак не сказал, что после второй госпитализации я сотру себе половину партитур из мозга.       Я грустно улыбнулась. Вообразила, что вопрос: «Мне для вас по два раза повторять?» она задает от отчаяния вспомнить произнесенное. — Их можно заново выучить. — Забытые партитуры — не самое страшное, — Журавлёва беспокойно отвлекается от «Арабеска», рассматривает свои пальцы. — Но не бери в голову, Марго. Кому вообще нужна память в цифровой эпохе?       И я беспокойно наблюдаю за красными ногтями, будто говорю сейчас с их коллективной общностью, а не единственным в медкомнате человеком. «Забытые партитуры не самое страшное», — испещряю в мыслях её слова на атомы. А что тогда самое страшное?       Мой медицинский блокнот своими сотнями страниц подсказывает, что тайны есть у всех. Девяносто чистых страниц, о которых нельзя будет рассказывать после ручки. Сегодня стало на одну меньше — я хотя бы узнала, почему она ушла из театра. — Всё-таки, — я тяжело вздохнула, не зная, что сказать, — надеюсь, сегодня вы не последний раз выйдете на сцену.       Журавлёва слабо улыбнулась, перевернув страницы «Арабеска». А я, кивнув себе, ухожу обратно в класс к Мастеру.