Обсессия

      Мы с Софией удивлённо переглянулись и улыбнулись, зайдя в класс. Сервильная академии Журавлёва надела сегодня серые брюки. В них элегантно облегались верхние ноги, она стояла спиной ко входу и обсуждала что-то с Линой у фортепиано. Возле лавочки стояли её сменные чёрные туфли. А на ногах — потрёпанные и блестящие Гейнеры.       Она запрещала задавать вопросы о сцене, о театре, о причинах ухода. Но сейчас, глядя на перевязанные пуанты, становится понятно — способности танцевать она точно не лишилась. — Где все остальные?       Мы синхронно сделали реверанс преподавателю. У Софии низкий стуженный голос, она им отвечает: — В швейном цеху. — А вы? — Мы там были на прошлой неделе, — продолжила София, не упоминая курящую Аню.       Но почему она тогда ушла? Желание явно продиктовано не ею: едва ли из театра уходят, чтобы убить свои нервы в школе. Почему тогда рассказывать не хочет? Потому что личное? Чересчур неприятное?       Журавлёва принимает ответ и кивает, возвращаясь снова к Лине. Нашего молодого концертмейстера такое внимание, похоже, смущает. Лина неуёмно заправляет прядь волос за ухо, смотря куда угодно, лишь бы не на собеседницу. Мы пробираемся тихо к станку. Я достаю ленточки для растяжки, обматываю стопу, пока София закидывает щиколотку прямо на станок, вот ведь машина без тормозов. — Как вы в них занимаетесь, — перехожу на шёпот, смотря на пуанты Журавлёвой. — Вам большие пальцы не жалко? — К Гейнерам надо привыкнуть. — Стоят, как три коммуналки. Ещё бы к ним не привыкнуть, — в моих мрачных словах — мрачная истина.       Прошла почти неделя с её работы здесь. Я свыклась со строгим тоном, разочарованная интонация больше не затягивала язык в петлю. Привыкла к её холодным пальцам, которыми она приводила в чувство со словами: «Коллонтай, проснись», когда я приходила после клуба на классику первым занятием. Девочки же — не очень. В раздевалке каждодневно вспоминали Катерину Семёновну, её ручейные метафоры, дряхлый голос, будто она умерла, а не уволилась по болезни. Её редкие замечания, рождающиеся из цокота языком, будто фарфоровую чашку задело чье-то кольцо.       Избирается молчанием наша шумная группа, оказываясь в классе. Девочки переходят на шёпот, даже подошва их пуант звучит тихо. Описательная картина авторитета. — Есть новость, — начинает Журавлёва, вращая телефон в руках. — Я поговорила со своими друзьями из Большого театра. Паре девочек разрешили закончить практику у них.       Немного оживает её трепетная «оранжерея». Девочки с восхищением гудят и принимаются угадывать счастливых. — «Паре» здесь ключевое слово, — осадила всех Журавлёва. — Поедут, буквально, две девочки.       И зал снова становится серым и тихим. Прима с безразличным сочувствием развела руками, быстро возвращаясь в привычное нерадостное амплуа. — Значит, ты и ты, — указательный палец устремился сначала на Софию, затем на меня. — Поедете завтра со мной на репетицию «Жизель». Остальные, как обычно, в Станиславский. Кто-то — на «Щелкунчика», кто-то — танцевать в «Хованщине».       Приятный спектакль. Двухактный, без поддержек. Но другим повезло больше: в опере наша группа уже когда-то участвовала, но, кажется, такие задания обычно поручают работникам театра. Там больше ответственности, но меньше работы. Журавлёва с тщетным благодушием дала минуту обговорить план на практику, достав звонящий телефон из брюк. Аня подбежала к нам, едва не задыхаясь от страха. — Она меня игнорирует. На прошлом занятии ни слова не сказала, — с шёпотом и свойственной неаккуратностью обхватывает мои запястья. — Смотрит и уходит. На практику в Большой позвала только вас. — Аня, с твоим арабеском, — с жалостью произносит София, — удача, что не позвали исполнять в «Жизель». Ты на танце виллис до левой кулисы не допрыгаешь. — Она хочет убрать меня из второго состава, — едва не срываясь на плач, продолжает Аня. — Буду, в лучшем случае, в па-де-труа пастушков танцевать. — Ну, па-де-труа не такой уж и плохой вариант, — я с утешением развела скованными ладонями.       Ане, однако, лучше не стало. Она подняла голову к потолку, быстро проморгала затапливающие её слёзы. Под такой же взгляд к потолку от уставшей Софии. Я взглянула за спину девочкам, на Журавлёву, занятую телефонной беседой, и выбрала руки из болезненной хватки. — Ну, всё. Не расстраивайся, — и правда «плакучая ива» — уже воображает себя у озера. — Постарайся на классе и, может, скажет тебе что-то хорошее.       Утешитель — не самая приятная роль. А что мне сказать? Из первого состава уйти — настоящая трагедия. А из второго — ну, посильно. Переживёт как-нибудь.        Три громких всплеска рук. Это наш плантатор отвоевывает принадлежащую ему «оранжерею». Аня отбегает к своей части станка, а мы с Софией возвращаем внимание педагогу. — Первая позиция, деми-плие, — её телефон возвращается на фортепиано и выключается на первой вибрации нового звонка. — Лина, музыку.       Стала ещё злее после разговора. Делает пранс на замерших ногах. Интересно, она уже разогрелась у станка?       Раздражающие привычки никуда не делись. Журавлёва влезает своей стопой перед моими. Уже какое занятие не верит, что я не заваливаюсь на ребро пуант в плие. Императивная просьба не качаться, опускаться ровно, словно натянутая пружина. Я не смотрю в зеркало, слежу за кистью. В командах стало больше слов, больше метафор. Похоже, раньше она редко преподавала: доносить правильное исполнение приходится через множество предложений.       Плие и первое тандю заканчиваются. Она устало выдыхает, что в постфортепианной тишине ощущается тяжело. — Вчера специально для вашего класса придумала movement, — подходит к нашему станку, становится к нему — неожиданно — спиной, обхватывая ладонями жердь. — Держимся двумя руками. Смотрите: делаем батман-дубль-фраппе, пике. Возвращаемся. Дубль, поднимаем, возвращаемся. Дубль, поднимаем, возвращаемся. Дубль, закрыли.       Я смотрю на её стопы в зеркале и повторяю, едва успевая за быстрыми дублями. Она заканчивает с правой и начинает с левой ноги. Непривычно стоять спиной, но зато держаться можно двумя руками. — Кто знает, для чего? — Для антраншей, — говорит Саша с другого станка. — Не угадывайте. — Для плие, — говорит Аня и чуть наклоняется вперёд. — Для плие у вас есть плие, — локти на жерди, Журавлёва лениво вытягивает цевки. — Ещё варианты? — Для ассамбле, — произносит София низкий голосом. — Для жете, — робко попытала удачу я. — Верно, — она отталкивается от станка, возвращается в центр. — Чтобы вы могли ногу отделить от бедра. Чтобы вы могли ровно сесть на пятку и не качаться. Это необходимо для исполнения жете и ассамбле.       «Пятая позиция, ну конечно», — злорадно шепчет София. Её предположение началось явно не с анализа движения. Разум повторяет слова Мастера. Понимаю теперь, почему она должна была мне понравиться. Нас объединяет негласное поклонение самой сложной позиции в балете.       Прима напевает Лине мелодию для упражнения. Новые заповеди: дубль надо делать от середины стопы, делать быстро и без заминки. Я прицеливаюсь, замерев с пяткой на щиколотке, будто спереди линейка. Возвращаю носок назад, поняв, где его примерно держать. Лине разрешается играть, все синхронно возвращают ладони на жердь.       Получается медленно и плохо. Но, похоже, для первой и второй попытки — простительно. Она ещё раз подходит к станку и показывает. С новым повтором обращение к технике позволяется сделать на «ты».       На середину зала становлюсь в первую линию. Опять плие, уже без станка. Журавлёва подмечает, что некоторые стали делать правильно. После па-де-бурре предлагает взглянуть на шене. Мне и Софии стоит сделать восемь оборотов — бремя оконного станка. Остальным — четыре. — Можно мне тоже восемь? — спрашивает Аня.       Окружающие взгляды милую Анечку хоронят. Заговорить с элегантным эшафотом без причины то же самое, что пятикласснику попросить сигареты у отца. Но Журавлёва лениво приглашает Аню встать за мной, стаскивая с плеч сизый кардиган. — Делаем по пятой, — её плавный препарасьон выверен. — Не забывайте переносить вес с задней ноги на ведущую. — И какая из ног в шене — задняя? — с тихой насмешкой спрашивает у нас София. — Дурака не валяйте, — Журавлёва услышала. — Я для чего сказала, что мы делаем по пятой? Чтобы вы спрашивали, где какая нога?       Плавный оборот, где виден вес тела. Лина убирает передние пряди за ухо. Расцарапанные кошкой пальцы переворачивают ноты. Я воображаю, как разговор педагога и коцертмейстера начался. Наверное, с милого вопроса: «Лина, а что за царапины на пальцах?». — Обороты должны быть последовательными, словно вы нанизываете жемчуг на леску. Коллонтай, в начало диагонали.       Делаю препарасьон. Четыре такта по четыре для диагонали. Пятая позиция ужасно сковывает, и, кажется, к ней уже никогда не привыкнуть. Начинаю движение под музыку от Лины. Безошибочно и выверенно, как математическое насекомое. Настолько хорошо, что даже тоскую по уснувшей два дня назад Обсессии. Тоскую, как по вечному зрителю, которому хочется утереть нос. Все звенья шене выполняю идеально: каждый оборот, как отзеркаленный прошлый, в нужном темпе, с той же отличной скоростью и силой. — Ну вот, — прима одобрительно хлопает по плечу в конце диагонали. — Можешь, когда хочешь. — У меня просто сегодня хорошее настроение. — И что, когда настроение испортится — снова начнёшь плохо танцевать? — холодно спрашивает Журавлёва.       Пришлось прожевать секундную улыбку. «Вот сейчас и узнаем», — тянет мрачно ответить.       Идеальный препарасьон от Ани. А вот шене — не очень. — Плохо, Аня, очень медленно.       София, неизменная в своей призматической строгости, делает препарасьон очень формальный и сжатый. Но начинает шене из шестой, а не пятой позиции. Я закрываю глаза, зная, к чему всё идет. Шестая позиция — прямо слова для эпитафии. — Стоп музыку!       Диагональ прерывается на середине, где-то в начале третьего такта. Её быстрые вращения застревают на шве зеркала. — Как я говорила делать шене, Бессмертнова? — Переносить вес тела с одной ноги на другую. — Нет, идиотка, я говорила делать шене по пятой.       София становится ещё бесстрашнее. Оправдывает свою фамилию, — пошутить бы. На неё больно смотреть. Аня мучительно утыкается носом мне в плечо, иллюстрируя неозвученное чувство. — Я не буду делать по пятой. Я не понимаю причину изменений.       Боже, зачем ты перечишь. Новый педагог в качестве причины тебя не смущает? Журавлёва удивлённо усмехается. София лишь складывает руки на груди. — Пестов учил по первой. Ваганова — по первой, — прима старается держаться сдержанно. — Я бы поняла, если бы вместо одной выворотной позиции ты бы выбрала другую. Но ты же «не». — Почему именно пятая?! — Потому что я не знаю, в какой дыре ты собираешься работать после выпуска! — у примы слова раздражённые. — В одном театре шене делают по первой, в другом — по пятой. Но знаешь что? Никакой из второсортных театров, ни в Москве, ни в Питере, ни в Перми не разрешит тебе крутить его по шестой! Пор-де-бра по шестой — всё, что тебе разрешается делать из этой позиции! Об остальном — забудь!       От её хриплого голоса становится плохо. Я просто хочу, чтобы диалог закончился. Но когда вообще София могла благоразумно поставить точку, признав, что неправа? — Это сложно. — Сложно? Шене — самое простое движение. Вы и так делаете его на двух ногах, что настоящая роскошь для вращений. А тебе, — она усмехается нервозно, — сложно?       Ей сложно не шене делать, а признать чьи-то правила. София стушевалась и побледнела. По крайней мере, так она выглядела перед тем, как я спрятала горящее не то от боли, не то от стыда, лицо в руках. Мне её жаль. Журавлёва выдыхает всё негодование, лишая себя громких интонаций. Отворачивается от Софии, похоже, ради её же блага. Вышагивает медленно со взглядом в окно. — Столько вопросов, — пуанты идущей размеренно стучат о доски. — Почему другим не сложно? Почему танцует лучше — она, а первый состав — ты?       Мой взгляд наконец расщепляется с полом. Осознаю, что вся группа смотрит на меня. София теряется перед словами, с недоумением смотрит на меня. В её глазах читается: «Правда лучше танцует?». — Я не очень ответственная, — ответила вместо Софии. — И не очень дисциплинированная. — Дисциплине научить проще, чем старанности, — объяснение неоспоримое и стальное. — Проще, чем сообразительности, проще, чем приспособляемости. — Может, не надо? До выпускного ещё… — Молчать, — холодно обрывает Журавлёва. Затем чуть мягче продолжает: — Считай, твоё обучение дисциплине уже началось.       И лучше бы оно сразу закончилось. Повисает напряженная пауза. Девочкам даже шептаться — страшно. Я чувствую себя ужасно виноватой перед Софией, ужасно неловкой. Смущенно царапаю ладонь ногтями, молюсь всем богам, чтобы меня кто-то вызвал прямо сейчас к ректору. Не знаю, за сигареты, за прогулы песочить. — Когда художник приходит в новую студию — что он в первую очередь делает? — риторически обращается не то к Софии, не то ко всем. — Правильно. Меняет её под свои удобства: мольберт из угла комнаты в центр перетаскивает, свои картины вешает вместо чужих, пустые холсты убирает из-под стола в кладовку.       Не хотела я, чтобы меня доставали из угла комнаты в центр. Я бы хотела стать примой или солисткой после выпуска. Но в академии, где тебя долгое время считали неспособной к ведущим ролям — это похороны живого. — Я не хочу видеть чужие картины на стенах. Я не хочу тратить своё время на человека, которому пять раз нужно повторить, что мы делаем шене из пятой позиции. Я не хочу бесконечно объяснять комбинацию, я не хочу, чтобы концертмейстер целый час играл одну и ту же картину, лишь бы существо в центре класса научилось слышать музыку. Я не хочу, чтобы на вопрос: «А кто обучал эту девочку держать баланс?» был ответ — «Анастасия Журавлёва». Разве я не права, София?       Ей поручили отвечать за наш выпускной. Но как она может за него отвечать, если ей дали всего полгода? Я понимаю её негодование — она не хочет отдавать приоритет тем ученикам, что следуют правилам старого педагога, который даже на спектакль не придёт. Но я не понимаю, почему она отдает его мне. Я же… ничтожество без воли.       София вытерла слёзы о плечо, собрав всю нечеловеческую выдержку в кулак. — Вы правы. — Молодец, — она похлопала её по плечу. — Продолжаем.

***

      Сегодня дуэт проходит на сцене. В темноте зала отчего-то легко дышится. Общая пустота не сковывает, а раскрепощает для танца. Но стойкий холод навязчиво преследует даже здесь: я подняла пальцы на свет прожекторов. Они уже красные. Они всегда красные.       Эдик выползает из-за кулисы, на ходу оттягивая ткань трико вверх. Сегодня его снова вызвали танцевать в Большой, он прибежал с репетиции прямо на занятия. Вечером у него снова спектакль. Не тот, что запишется в дневник практики. Не знаю, где он столько сил берёт на неоплачиваемую работу. Мне после ночи в «Ле Руж» и академии хочется стать последним днём цикады. — Аллилуйя! — Эдик, как всегда, бодрый и шумный. — Наш «союз отшельников» снова в строю! — Кто тебе сказал? — Да все девочки. Я даже на порог не успел зайти — Эля и Аня судачат, что так и так, Марго в первом составе.       Обхватывает костлявым локтем шею. — Выглядишь, кстати, лучше, — он перешёл на весёлый полушёпот. — Признавайся, два пальца в рот и да здравствуют родные сорок шесть? — Да пошёл ты, мудак, — я оскорбилась не на шутку, оттолкнула его. — Я не больная, чтобы таким заниматься.       Эдя извинительно поднимает ладони. Но это то же самое, что разбить стекло и клеить его скотчем. Мне хочется верить, что никто не слышал. Но один шаг назад и я упираюсь в самого несвоевременного свидетеля.       Мастер наклоняется ниже. Бессловесно подзывает к себе указательным пальцем. Я цокаю языком и встаю на полупальцы — пресмыкаюсь, как обвиняемая. Он обнюхивает мои губы, пряди волос под снятыми невидимками, пальцы и ногти на обеих руках. В честности проверяет, в балетной добросовестности. Я проваливаюсь в других проверках. В тех, что о влюбленности. Злость теряется куда-то, когда он так близко. Теряется из-за столь откровенной близости, подходящей разве что для поцелуев. Теряется от взгляда внимательного, от запаха собственных духов, не сошедших с кожи после ночи в «Ле Руж». Вернусь обратно в реальность и умереть захочу. Особенно, если вспомню, с чего началось. — Это, конечно, хорошо, что ты в форму пришла, — Мастер выпрямляется. — Но кто тебе сказал, что ты снова с ним танцуешь? — Так это, — Эдя встает между нами, — Журавлёва? София вон на заднем дворе курит и плачет.       Для Мастера новость — кошмар воплоти. Зрачки уменьшились в размерах, глаза распахнулись в немом ужасе. Никто не сказал второму балетному асу о ротации составов. Никто даже не предупредил. — И ты танцуешь вместо неё? Ты?!       Безымянное «ты» возвращает очки для реальности. Ощущение предательства, как бархатная ткань, из которой кто-то решил сделать лёгкие. Почему-то думалось, он меня поддержит. Нет надежд на идеалистическое «Я верил в тебя, Марго!». Я знала, что он удивится и начнет ворчать. Но я не ожидала встретить столько трезвого несогласия.       Молча обняла себя, силясь не рыдать. Мастер раздражённо запустил ладонь в волосы. Обращался взглядом к потолку, как к Богу. Бабушке он такой — встревоженный и чтящий потолки — понравился бы. — Пойдём-ка со мной.       Даже разрешения не спрашивает — грубо тащит меня за запястье куда-то за сцену, где начинается коридор школы. Не хочу идти, но и особо не сопротивляюсь. Впереди, в компании работников сцены, стояла Журавлёва, читая что-то в телефоне. Работники сцены уходят, оставляя её в одиночестве. Она тоже планирует уходить, но её останавливает Мастер. — Давай, Марго, — вытаскивает меня за запястье вперёд, — скажи, почему тебе не дали танцевать в первом составе.       Я неловко останавливаюсь, чуть не врезавшись в педагога по инерции. Обхватила запястье, смотря на Журавлёву, как мышь смотрит на змею. Будто меня раздели у неё на глазах, хотя едва ли такое сравнение должно пугать после «Ле Руж». Она недоумённо смотрит на меня и поднимает взгляд выше, на дрессировщика, чьими руками клетка со змеей захлопнулась. Пальцы нащупывают шов рукава кофты, успокаивающе его гладят. Я едва не сознаюсь ей в клубе, но в самый последний момент вспоминаю наш с Мастером разговор. — Я больна с тринадцати лет. Простите, что не сказала раньше. — Чем больна? — ОКР. — Обсессивно-компульсивным расстройством? Когда руки по сто раз перемывать охота?       Знает о болезни — уже хорошо. Я кивнула, нехотя принимая стереотипную интерпретацию. Журавлёва не слишком удивлённой выглядела: безразлично развела руками. — Ну… ладно. Волосы в порядок приведи и иди разогревайся, — она кивнула на невидимки у меня в руках и обратилась к бывшему парню. — Это всё? Я могу идти?       А вот Мастер — вполне удивился. — Я знал, что ты безответственная, но я не думал, что это касается ещё и балета, — сипло произнёс Мастер. — София самый надёжный вариант. Нельзя убирать её из первого состава. — Да? А ставить во второй девочку, которая выиграла «Арабеск» с вариацией Одиллии — это, значит, можно, — иронично возразила Журавлёва. — Ты идиот, вот скажи мне? У тебя идеальное «Лебединое Озеро» перед глазами, а ты мало того, что ставишь «Щелкунчика», так ещё на дуру, которая едва тройной пируэт сделает. — Настя, ты кажется чего-то не понимаешь, — он раздражённо хватает её за запястье, не давая уйти. — Я здесь работаю дольше тебя, ты споришь не со мной, а со здравым смыслом. Да, техника у Марго хорошая. Да, играет она лучше. Но ты ставишь в первый состав человека, которому обсессия уже завтра может сказать: «Если ты придёшь на выпускной, то умрёшь после выступления». И сомневаюсь, что в больной парадигме она выберет тебя и театр. — Ну так сделай её надёжной! Проконтролируй, чтобы она таблетки принимала. Не знаю, на деньги с ней поспорь, родителям позвони, ударь пару раз, да хоть лоботомию проведи, — рубиновая змея отодрала мужское запястье. — Но даже не думай ставить под сомнение мои решения! Даже не думай спорить, бездарь.       Мастер тяжело вздыхает, давая ей скрыться в конце коридора. Ударить он хотел явно не меня.       Я сжала кулаки с невидимками. Они кожу ладони прищепили не больнее разговора. Тяжёлыми шагами двинулась обратно. Обратно на сцену. Но за секунду конечный пункт размывается в глазах. Запотевает, как стекло в машине. Я то ли не уверена в возвращении на сцену, то ли ничего не вижу из-за слёз. До этого разговора я считала… я…       Ох, не важно… ничего я не считала.       Уродливая скорость шагов не способствуют впутыванию невидимок в передние пряди волос. Слезящиеся глаза, в общем-то, тоже. Не хочу с ним говорить. Ни сейчас, ни сегодня вообще. Но запястье, подобно лисьему хвосту в ветках, застревает в чужой руке. И я правда, как лиса, готова впиться когтями в чужие пальцы, расщепляя их на кровь и молоко. В те пальцы, что указывают собакам на живые рыжие пятна в тенях, в те пальцы, которым даже ружье не нужно перезарядить, чтобы умерщвить несчастное дикое животное. — Отпусти! — Марго, я искренне желаю, чтобы ты была в первом составе. Ты правда хорошо танцуешь, — две кисти ноют, тиски неприятные даже после года работы в «Ле Руж». — Но посмотри мне в глаза и честно скажи: ты не подведёшь?       Пытаюсь руку содрать, как Журавлёва, но даже в такой обычной вещи проигрываю ей по силе. Или просто Мастер не считает нужным отпустить мои руки. — Думаешь, я хотела быть в первом составе? Мне страшно! Я не знаю, что будет даже через неделю. А выпускной вообще весной! Может, я вообще к тому времени сдохну! Может, сторчусь на героине, как Геля!       Я набрала больше воздуха в лёгкие, будто он поможет перестать рыдать. Но воздух наоборот вытеснил из глаз держащиеся усилием воли слёзы. Я ей обещала вспоминать только хорошее, но держащееся усилием воли обещание предалось забвению тогда же, когда само понятие «воли». Я года два не рыдала и обещала себе, что не стану. Особенно, если речь зайдёт о балете. Не стоит эта дисциплина ни нервов, ни слёз. Но обещания — не металл и камень, а обычный мыльный пузырь.       «Невидимое бремя первого состава, — с уставшей улыбкой произносит Обсессия. — Настоящее закулисное испытание для тебя». Её приглушенный голос на секунду отупляет. Мастер распутывает клубок из рук и коленей. — Солнце, неправильный ответ, — не дает даже отвернуться, мягко слёзы вытирает. — Надо говорить «не подведу». — А если Обсессия скажет… — Никаких «Как Обсессия скажет». Я не врач, но это очевидно: чем больше потакать, тем навязчивее они станут. Так что всё, завязывай. Просыпаешься с утра и игнорируешь все ритуалы. Миришься с непроверенными розетками, с вещами, что лежат не на своих местах. Крутишь нечётное количество пируэтов и не опаздываешь на занятия.       У него всё так просто. У него с призрачным голосом в голове можно просто «завязать». — Но она… — Просто игнорируй. Ты же игнорируешь людей, которые говорят неприятные вещи? Почему такое исключение для обсессий? — С людьми легко, — я вздохнула, немного успокоилась. — От них можно уйти.       От своих мыслей не уйдёшь. При огромном желании — они достанут тебя даже сквозь сон. Мастер это понимает. Неудовлетворенно опускает голову. Я продолжаю, уткнувшись носом в колени: — Если её игнорировать, она начинает говорить вещи похуже.       Свобода говорящих мыслей сводит с ума. Произнеси что-то вслух — это найдёт свое место в объективном мире. Моральная цензура помогает людям держаться в рамках. Но мысли, кроме меня, никто не слышит. Для них цензура одного человека — банальное ничто. Как заброшенный дом, с которым можно делать всё, что взбредёт в голову. А «бить стёкла» Обсессии очень скоро надоедает.       Мастер тяжело выдыхает, над чем-то размышляя. Идея приходит спустя секунд пять. Он торопливо снимает рюкзак с плеча. Копается в нём, как в сокровищнице. Достает блокнот очень красивый. Новый. Витражные стёкла в центре, ромб из нескольких цветов. Сам блокнот будто из дерева, покрытого лаком. Стёкла ярко блестят, настоящие вороньи сокровища. Он протягивает записную книжку мне.       Я аккуратно забираю. Тесёмку ежедневника убираю в сторону. Ожидаю встретить какую-то жизнеутверждающую запись его почерком на первой странице, цитату или совет. Что-то лаконичное и информативное, что поможет со всем справиться. Но первая страница пуста. Как и все следующие. — Хотел подарок сделать девушке. Но мы поссорились месяца четыре назад, так что он остался у меня, — зевающий рюкзак застёгивается поклонно. — Не знал, что с ним делать: ей врач прописал дневник вести, а не мне. Так что теперь он твой.       Пальцы вернулись к гладкой обложке. Цветной ромб в центре ярко светится и яркими цветами успокаивает. Я ему когда-то говорила, что мне стекло нравится. Стеклянные фигурки, посуда, даже кубики. Не знаю, откуда любовь ко всему хрустальному: может, образ из детства, может, воспитанная ОКР эстетика. — Записывай в него навязчивые мысли и сразу зачёркивай их. Только записывай. Но не выполняй их.       Кажется неправильным забирать вещь, что полагалась другому человеку. Последние слёзы проглатываю и вытираю те, что на щеках. Протягиваю обратно блокнот с цветными ромбами. — Может, ещё помиритесь. — Нет, Марго. Не помиримся, — ребро ладони отодвигает вещь от истинного хозяина. — Да и твои проблемы меня сейчас беспокоят больше, чем её.       Холодный коридор уже давно остудил разогретые мышцы. Его тесная близость понемногу возвращала тепло. Абсурдно себя чувствую, что так сильно выворачивает от чужих слов. Пару минут назад его слова меня заживо вскрывали. А сейчас — наоборот.       Я вымученно улыбнулась. Он сказал, что поддержит, если я возьму себя в руки и отнесусь серьёзно к спектаклю. Обнимает ободряюще перед тем, как уйти. Надо ещё Софию найти. «Вы прямо, как круги на воде», — сетует он неутешительно мне в волосы. Объятия заканчиваются. Мастер быстро исчезает из коридора.       Я остаюсь в рукотворном одиночестве. «Отвратительно несимметричный блокнот», — нерадостно шипит Обсессия, стоит ногтям пройтись от жёлтого до красного стекла.       Ну, в своеобразном одиночестве.