.
.
Только когда луна висит на своей вершине, Саске позволяет себе задуматься о том, что произошло тем утром. Он смотрит на брезентовый потолок своей палатки, не в силах избавиться от мыслей о переливающемся зеленом и пастельно-розовом, отливающем золотом. Он не уверен, что побудило его присоединиться к Харуно, он мог бы с такой же легкостью сказать мальчику пойти в свою палатку и вернуться, когда начнется тренировка, и все же… (— Каждый может освоить новый навык и попрактиковаться, когда ему скажут. Но только великий воин берет свое усовершенствование в свои руки.) Что-то похожее на нежность сжало его грудь при виде того, как один из его людей подтверждает слова его старшего брата. Саске может объяснить причины восхищения самоотверженностью Харуно, он может отбрасывать назойливые мысли, которые его достают, отбрасывать их, как комаров, он привык к такому игнорированию тривиальных вещей. Но в темноте своей палатки, где даже бледно-серебристый лунный свет не может осветить ложь, которую он создает, Саске не может избежать того, что, как он знает, является горькой правдой: он заинтригован Харуно. Он… ему нравится Харуно? Идея смехотворна. Саске никогда не проявлял никакого интереса к другому человеку. Восхищение и уважение, конечно (и в основном гнев), но искренняя привязанность, выходящая за рамки семейных уз? Он впивается взглядом в холст над ним, как будто он утаивает ответы. Это вообще привязанность? Это больше похоже на… ...ненависть? В Харуно нет ничего, что могло бы понравиться. Аналогично, нет ничего, что могло бы не понравиться. Саске лично выбрал каждого человека в свой отряд, поэтому нет никаких причин, по которым он должен чувствовать какой-либо фаворитизм. Так почему же его глаза автоматически находят Харуно, когда чунины выстраиваются для спаррингов? Почему Саске ищет огонь, который горит зеленым, как деревья Конохи летом? На эти вопросы ответов нет. Возможно, причина вот в чем: Учиха Саске — гений, а столкнувшись с загадкой, что еще может сделать гений, кроме как стать одержимым ей? Заимствуя фразу Нары: все это так хлопотно. Он решает держать всех своих людей на профессиональном расстоянии — он генерал Учиха (не Саске, и тем более он не вспоминает свое имя в произношении слишком знакомой интонации, от которой у него переворачивается живот), и он задается вопросом, почему ему нужно повторять это себе каждый раз. Саске вздыхает, закрывает глаза и пытается заставить свои мысли успокоиться..
На следующее утро он там — конечно, он там, и это не должно быть сюрпризом для Саске, так как он почувствовал чакру Харуно. Сигнатура знакомой чакры омывает его чувства, как знакомый вздох, и пробуждает его выбраться из спального мешка. Еще до того, как он туда доберется, он знает, что Харуно выполняет ката. На этот раз Саске присоединяется к чунину без предисловия, и он игнорирует легкую усмешку на его лице, вместо этого закрывая глаза, чтобы сосредоточиться на том, как прохладный воздух побеждает солнечный жар..
— Я не знал, что Сейко нужно дополнительное внимание, — растягивает Какаши, когда Учиха встречает рассвет с розоволосым чунином четвертое утро подряд. Копирующий ниндзя смотрит на него, как всегда непроницаемо, за исключением того, что в его тоне есть что-то, что заставляет Саске насторожиться. Учиха хмурится и садится завтракать. — И не узнаешь, — отвечает он, пытаясь (безуспешно) игнорировать пристальный взгляд седовласого джонина. — Что бы ты ни хотел сказать, просто скажи это, — беспокойно рявкает Саске. Но Какаши только пожимает плечами. — Хм? Мне нечего сказать, генерал, — говорит он, но то, как двигается его маска, выдает ухмылку под ней. Саске не знает почему, но его это беспокоит. — Ты знаешь, я всегда встаю на рассвете, чтобы тренироваться. Ты привил мне это. К сожалению, джонин только мычит в подтверждение. — А Харуно начал рано вставать, чтобы тренироваться. Какаши кивает. — Не то чтобы мы планировали… — он замечает веселье в видимом глазу капитана, и Саске сердито смотрит, отворачиваясь с резким ворчанием. Он не должен объясняться, черт возьми. Тут даже нечего объяснять! — Эй, неудачники, — приветствует Суйгецу, садясь с другой стороны от Саске. — Саске, выглядишь как всегда взволнованным. Что на этот раз? Копирующий ниндзя наклоняется, поднимая свою маленькую оранжевую книжку, словно хочет спрятаться за ней. — Генерал беспокоится о своих частных тренировках с Сейко… Саске швыряет свой завтрак на стол и выхватывает книгу из рук капитана, сопротивляясь желанию ударить ею своего заместителя по голове. — Ты заткнешься? — вместо этого он испепеляет его взглядом. Какаши лишь усмехается, лениво подняв руки в капитуляции. — Частные тренировки, — повторяет Суйгецу, зарабатывая испепеляющий взгляд Саске. Клыкастый шиноби следует за Какаши, притворно сдаваясь. — Эй, правда, не мне судить. Во всяком случае, я впечатлен — Сейко не отреагировал ни на одно из моих приглашений на частное обучение..
Сакура только закончила гоняться за стрелами, когда увидела марширующего Суйгецу. Она готова была приветственно помахать рукой — в эти дни он стал для нее чем-то вроде приятеля, — но в тот момент, когда он замечает ее, он разворачивается и уходит в противоположном направлении. Она моргает от его странного поведения, но в конце концов отмахивается от него. Попадая стрелой в яблочко, она сосредотачивается на Ли в зеленом (неистовом в его ободрении) и мчится обратно к своему партнеру, убеждая себя, что то, как Суйгецу заработал очевидный синяк, который затемнил его глаз, не ее дело. Во время обеда она еще больше удивляется, обнаружив, что Какаши дуется, а Саске ест в одиночестве, с ярко-оранжевой книгой, спрятанной за поясом. Когда Учиха поднимает голову и случайно встречает ее взгляд, она начинает улыбаться, но он просто возвращает свое внимание к еде и говорит себе, что Харуно на него не влияет. В тот день он избегал ее. Этого нельзя отрицать. Возможно, она восприняла его внимание как должное — решил ли он, что она готова тренироваться одна? Он перешел к обучению другого чунина? Сакура старается не зацикливаться на этом (и на том, почему это ей не нравится) и вместо этого решает перенести свои тренировки на поздние вечера. Пусть он выполняет ката до восхода солнца — она овладела этими упражнениями. (Он может выполнять их, когда первые солнечные лучи согревают его лицо, и целуют углы и плоскости, как бы в почтении к сыну Огня.) Вот почему, когда наступает следующее утро, она остается в своей палатке, глядя на полог брезента. Небольшая часть ее ждет, когда генерал ворвется и потребует, чтобы она выполнила с ним ката. Конечно, он так не сделает, да и зачем? Ей приходится бороться с желанием присоединиться к нему — она чувствует ленивое гудение его чакры и не может не задаваться вопросом, не обеспокоен ли он ее отсутствием. Она закрывает глаза, решив, что не имеет значения, что он думает, что ей все равно, что он чувствует (и отталкивает мысли о блестящем поту, от которого складки его рубашки прилипают к твердым мышцам). Солнце освещает стены ее палатки, и Сакура фыркает, откидывая выбившиеся пряди волос, падающие ей на лоб. Только когда она уверена, что большинство других шиноби встали и готовы к новому дню, она покидает свою палатку. Первое, что она видит, когда она это делает, это ее светловолосый друг. — Сейко! Я как раз собирался проверить тебя, — здоровается он. — Ты не в духе, что так поздно ложишься спать, ты хорошо себя чувствуешь? Сакура улыбается. — А-а, я в порядке, просто моему телу нужен отдых. Я встаю до восхода солнца уже почти неделю. Когда она заканчивает предложение, Саске проходит мимо вместе с Суйгецу. Последний смотрит на нее, предлагая свою фирменную клыкастую улыбку и странно непристойное подмигивание. Первый ускоряет темп в явном раздражении..
Ее успехи оставляют желать лучшего. Сакура не настолько горда, чтобы отрицать это. Она тренируется ночью, сосредотачиваясь на своих слабостях, а не упиваясь тем небольшим уединением, которое она могла бы украсть с генералом в ранние часы дня. Это более продуктивно. Она сооружает приспособление, чтобы запускать мешки с фасолью в воздух, дергая за проволоку, и Сакура швыряет свое оружие в движущиеся цели. Шестеро исчезают в ночи, и ей удается поймать четверых на фоне стволов деревьев. Она подбрасывает мешок, целясь в него кунаем, и последний с тихим стуком падает на землю. Сакура стонет, топая, чтобы достать мешки с фасолью. Она занималась этим в течение нескольких часов, и все еще она борется. Теоретически она понимает траекторию, по которой они должны двигаться, она может отследить траекторию чего угодно, ее ум не медлит с вычислениями. Над ее реакцией нужно работать. Она видит, как они летят, — знает, когда они полетят, потому что они буквально в ее руках, — и предвидит их взлеты и падения. Это легко, когда она делает это сама, но она не может знать, когда их бросит кто-то другой, какую силу они используют при броске, под каким углом. Самостоятельные тренировки оставляют ее в застое, и она в отчаянии швыряет мешок с фасолью к ногам. — Ты слишком полагаешься на свои глаза. Сакура не поднимает на него взгляд, устанавливая приспособление для запуска мишеней. Его чакра источает силу — конечно, она знает, что он наблюдал. Про себя она задавалась вопросом, заявит ли он когда-нибудь о себе. Кажется, она не может сбежать от Учихи Саске. — Что? — фыркает она, решив, что не может вынести тишины, которая повисла между ними. Они другие под покровом ночи. Перед лицом солнца они умиротворены, но под светом луны между ними потрескивает другая энергия, и Сакура не может понять, почему она вообще отличается. Когда она действительно смотрит на него, она немеет от его бледности, от теней, которые пытаются скрыть его, но терпят неудачу, потому что Учиха Саске носит тени, как плащ, и соперничает с луной своим присутствием. Она не в первый раз думает, что он видение, но впервые это ее раздражает. — Твои глаза, — повторяет он голосом мягче, чем она привыкла. Он движется к ней, его шаги медленные, размеренные. — Помнишь, что я говорил раньше? О твоем теле? Ее теле? Сакура останавливается, сдвинув брови, когда он приближается, пытаясь привлечь внимание к воспоминанию, но находит это невозможным, потому что его темные глаза сосредоточены на ее лице, и ее разум резко останавливается. — Мышечная память, — добавляет Саске. — Инстинкт. Помнишь? — Его ухмылка, смертоносная, как и его катана, и Сакура освобождается от его чар. Она моргает, хмурится, несмотря на то, что у нее внезапно быстро забилось сердце. — Конечно, я помню. — Так ты понимаешь, что делаешь не так? — продолжает Учиха, поднимая руку, чтобы снять свой хитай-ате. Сакура смотрит на него, не зная, что сказать, и он усмехается, мягкое качание его головы — последнее, что она видит, прежде чем он мелькает позади нее, его повязка на голове висит перед ее лицом. Она напрягается, когда его дыхание обволакивает ее шею. — Ты слишком полагаешься на свое зрение, тебе нужно тренировать другие чувства, — объясняет он, повязывая налобный протектор ей на глаза. А затем, поскольку он Учиха Саске, он щелкает ее по лбу. — И ты всегда должен носить хитай-ате во время тренировок, я уверен, что говорил это тысячу раз. Она фыркает. Тысячу и один. Вокруг темно, но она чувствует исходящий от него жар, его чакру, пульсирующую вокруг нее. Она остро ощущает кончики его пальцев, когда он хватает ее за плечи и медленно, неуклонно поворачивает ее. Сакура двигается, ей неизменно трудно дышать. — Харуно. — Его голос всегда был таким низким? Тембр которого слишком отвлекает. — Оборона — один. Она бросается к действию, уже зная, что он собирается делать, и ее тело реагирует на команду — это укоренилось в ней теперь, после долгих часов тренировок. Ее правая нога соскальзывает назад, руки быстро приходят, чтобы защитить ее середину. Ее правое предплечье встречает его левую атаку. — Два. Ее левая рука выбрасывается наружу, отводя его следующую атаку от ее ядра. — Три. Сакура поворачивается на своей задней ноге, передняя ступня скользит по земле, правая рука опускается вниз, чтобы поймать кулак, который, как она знает, готов ударить ее по животу. За его атакой скрывается некоторая сила, и она чувствует жжение в ладони и хмурится. — Четыре. Она слышит ухмылку в его голосе, когда он ведет ее через набор приемов, набирая скорость с каждой формой. Сакура изо всех сил старается поддерживать его темп, пытаясь успокоить дыхание и учащенное сердцебиение, чтобы следить за его положением. Она знает эти упражнения, знает их как свои пять пальцев, но с повышенной скоростью теряет его точное местоположение в пространстве и пропускает последний удар. Жало прожигает ее щеку, когда его костяшки пальцев приземляются. Саске игнорирует ее шипение от боли и приказывает: — Еще раз. Они повторяют это. Они повторяют это до тех пор, пока она не сможет сравниться с его скоростью. Они повторяют это снова и снова, пока она раздраженно не хватает его за запястье: — У меня получается это, мне нужно научиться целиться! Он вырывает руку из ее хватки и щелкает пальцами. — Откуда звук? — Еще один щелчок, и ее голова инстинктивно поворачивается. — Ты смотришь не в ту сторону, — снова рявкает генерал. — Не ведись на эхо. Слушай. Сакура сопротивляется желанию упрекнуть его — но он ее генерал. Поэтому она проглатывает свою гордость и слушает — вот! Первый щелчок вовсе не щелчок, это царапание мозолистой кожи о кожу, это смещение ткани, выдающее руку, выполняющую действие. Эхо отскакивает в другую сторону, но Сакура знает, что оно исходит от его левой руки. Он ничего не говорит, ему это и не нужно, она знает, что права. — Все издает звук, — инструктирует Саске. Он рядом, и она сжимает кулаки по бокам, чтобы не дотянуться до него. — Одежда, обувь, мешки с фасолью, кунаи. — Перечисляя эти вещи, он ходит вокруг нее, подчеркивая различные звуки, которые издает каждый предмет. — И, конечно же, голоса, — заканчивает Учиха, слова задевают ее за ухом. Она сопротивляется вздрагиванию. — Это то, на чем тебе нужно сосредоточиться, когда твое зрение подводит тебя. Сакура понимающе кивает. — Теперь давай попробуем снова — один. Они снова перемещаются по тренировочной площадке, на этот раз с пугающей скоростью. Ей удается не отставать лучше, чем раньше, и она улыбается, когда они заканчивают свой третий прогон. Если он доволен ее прогрессом, он не говорит об этом. — Готов попробовать мешки с фасолью? Улыбка Сакуры становится шире. Он ставит ее лицом к линии деревьев и стоит немного в стороне, подбрасывая мишени в его руке. Вверх вниз. Вверх вниз. Она прислушивается, привыкает к звукам стука его улова. Она хрустит костяшками пальцев... Саске швыряет первый мешок с фасолью, его свист пронзает воздух, предупреждая ее. Сакура инстинктивно вытаскивает кунай и выпускает его. Удовлетворительный лязг ее оружия, вонзившегося в дерево, достигает ее ушей — по звуку она знает, что оно прижало мешок к стволу. У нее нет времени упиваться триумфом, потому что Учиха уже бросил следующий, на этот раз быстрее, но она готова. В конце концов, она знает, что набрала по крайней мере восемь из десяти, что лучше, чем раньше. Ее дыхание оставляет ее в дрожащем блаженстве, когда Саске говорит ей, что она действительно попала во все десять. Внезапно к ней возвращается зрение, и она моргает, глядя на молодого человека, стоящего перед ней, совсем близко — слишком близко. Его руки находятся над ее плечами, когда он развязывает узел хитай-ате у нее за головой. Когда он отстраняется, ткань налобного протектора сползает с ее плеч. Она — статуя под его пристальным вниманием, кайф от ее достижений делает ее оцепеневшей и странно желанной. Если в его глазах и есть гордость, она улавливает только намек на это, призрак улыбки, танцующей на его губах. Вблизи, под серебристой луной, Сакура не может избежать неопровержимого совершенства, которое заключает в себе лицо Учихи Саске. Его волосы, такие черные, что отливают синевой, темнее даже ночного неба. Ее взгляд следует за углами, открытыми для ее осмотра, — прямым носом, изгибом губы, разрезом челюсти. Как кто-то может быть таким изысканным? И его рука, пробираясь сквозь пряди, выпавшие из ее хвостика на затылке, оставляет огненный след на ее виске. Он откидывает пряди назад, глядя на нее так, словно... ...как будто... Она смотрит вниз как раз в тот момент, когда он начинает наклоняться вперед и прочищает горло, разрушая чары, охватившие поляну. — Спасибо, генерал, — начинает Сакура. — Я… это было… Но, конечно же, он выпрямляется, отступает назад, повязка в его руке так крепко сжата, что костяшки пальцев белеют. — Я не могу допустить, чтобы кто-то из моих людей отстал, — заявляет он, как будто весь сеанс был необходимостью, бременем, раздражающим. Он не стал ждать, пока она снова заговорит, и резко отвернулся. — Достаточно на сегодня. Ложись спать, Харуно. Она ложится спать. Но она не засыпает..
Как и Учиха Саске. Он смотрит на брезент своей палатки. О чем, черт возьми, я думал? Это мантра, которая снова и снова проигрывается в его уме, сначала с любопытством, затем с гневом, затем с отвращением, а затем с паникой. Затем он думает о слегка приоткрытых губах Харуно, о том, как его нижняя губа чуть полнее верхней, как морщится нос, когда он раздражается из-за того, что пропустил шаг, как он пыхтел от напряжения, пытаясь не отставать от темпа. Саске думает о том, как розовые волосы становятся бледно-лиловыми в лунном свете, как бледная кожа под солнцем сравнивается с приглушенным серебром. Он думает о том, как удивленно моргнули зеленые глаза, когда к Харуно вернулось зрение, как эти самые глаза проследили каждую грань лица Саске, словно запоминая его. (И почему это взбудоражило Учиху так, как могло только предвкушение битвы?) Он вспоминает россыпь веснушек, похожих на созвездия, на острой ключице. Он вспоминает запах шалфея и лаванды и пота, наполнявшие его чувства от их близости. Он закрывает глаза, чувствует тепло в животе и ненавидит себя за то, что не может контролировать свое увлечение розововолосым чунином. Ненавидит то, что его соблазняет облегчить собственное разочарование в тайне своей палатки. Его влечение очевидно, несмотря на тот факт, что в этом нет никакого смысла, и он напрягается, когда его эрекция давит на ткань штанов, пальцы сжаты в кулаки по бокам. Саске не любит полеты фантазии, обычно не участвует в плотских утехах — не то чтобы он не задумывался об этом раньше. Он очень похож на мужчину и очень хорошо понимает, что покатые изгибы соблазнительны. Дело в том, что он всегда способен сопротивляться. Женщины — последнее, о чем он думает, и он довольно превосходно отбрасывает то, что может желать его очень мужская анатомия. Но он не мог, никак не мог предвидеть, что человек, который заставит его кровь бурлить и кипеть, не обращая внимания на его железное самообладание, будет вовсе не женщиной..
Это новое открытие, и он не знает, что с этим делать. В течение следующих нескольких дней Саске решает провести эксперимент. Он стоит слишком близко к Генме, пока они обсуждают стратегию. Он смотрит на голую спину Какаши, медитируя на солнце. Он завязывает глаза очень сопротивляющемуся Неджи, и они проходят ката..
— Это только я заметил, или Саске ведет себя немного… Сакура моргает, смотрит на своего светловолосого друга и видит, как он с ужасом смотрит на их генерала, который зачесывает назад пряди цвета мокрого снега с лица Суйгецу. (И Суйгецу смотрит на него так, словно у него только что выросла вторая голова, и отбрасывает его руку с почти возмущенным «Какого черта ты делаешь?») Учиха хмурится, качает головой, в каждой своей частичке изображая разочарование, и затем поворачивается, как будто чувствует ее взгляд. Она сразу же отводит взгляд, но не упускает из виду ярость в его глазах. — М-м, мне тоже так кажется, — возражает она с привычной небрежностью. Но, конечно же, она знает, что Учиха Саске вел себя очень странно после той лунной ночи и всего того, что произошло и не произошло..
Он понимает, что это не мужчины. Это Харуно. Что бы ни было в этом мальчике, что-то в нем будоражило. Саске провел слишком много времени, размышляя о возможности того, что ему нравятся и мужчины, и женщины, и решил, что нет — какими бы ни были его предпочтения, похоже, это просто Харуно. Конечно, он может развлекаться размышлениями сексуального характера о некоторых женщинах, но когда он думает то же самое о мужчинах, он не находит вдохновения. За исключением Харуно. Какого хрена. Мысль о мужском теле, скользком от пота, не прельщает его — наоборот. Но… Что такого в Харуно, черт возьми, Сейко? Глаза? Поведение? Что? Саске смотрит на объект своего увлечения (одержимости), не смея подойти близко, чтобы Харуно не почувствовал его присутствие. Прошло почти две недели с тех пор, как он и Харуно в последний раз тренировались на рассвете, поэтому Саске удивлен, увидев его там, облаченного в утреннее сияние. Еще больше он удивлен, увидев, что Харуно повторяет не ката, которым он учил, а новый набор движений. Тот, который включает в себя изящные дуги тела, вялые растяжки, переходы от одной формы к другой без усилий и… Это не боевые ката. Темные глаза оценивают, всегда анализируя то, что доставляет ему беспокойство, то, что его разум не может понять. Харуно Сейко танцует, или выполняет что-то настолько близкое к танцу, насколько это возможно в ката. Саске не уверен, почему он пришел к такому выводу, но чем дольше он наблюдает, тем конкретнее становится его теория. Харуно танцует, приветствуя солнце каждым наклоном своего гибкого тела, каждым изгибом и поворотом шеи, каждым осторожно поднятым и опущенным изгибом рук, которые совсем не готовы к бою. Эти ката — танец, и даже на фоне восходящего солнца это привлекает его внимание. Саске не уверен, что его движет (разочарование, нетерпение или что-то совсем другое, с чем он не готов столкнуться или признать), но он поддается импульсу и хватает сюрикен, бросая его молниеносно. Даже на расстоянии он может видеть открытые зеленые глаза — настороженность. Харуно плавно приседает (причудливая работа ног тебя не спасет) и блокирует сюрикен кунаем, который вытаскивает из ниоткуда. Звук эхом разносится по тренировочной площадке, и сквозь распущенные розовые локоны и ухмылки Харуно проглядывает переливчатая зелень. — Вовремя. Эти насмешливые слова — все, что требуется Саске, и он бросается вперед, и он ненавидит безмятежное выражение лица Харуно, то, как зеленые глаза сверкают уверенностью. Как он может быть таким уверенным и подготовленным, когда Саске — это сущий ад? Это раздражает, бесит его до чертиков, потому что во что, черт возьми, играет Харуно? Как будто он знает. Как будто он полностью осознает виды мыслей, преследующих разум Саске, и Саске не может (не будет, отказывается смягчиться, упрямый, как всегда) дать ему хоть дюйм, потому что Харуно (гребаный Харуно с этими обманчиво доверчивыми глазами, косой ухмылкой и вечно сухими и потрескавшимися губами — и почему он так чертовски обезвожен?) пробежит мили. Это какая-то игра, в которую играет чунин? Харуно отвечает на каждое его нападение размашистыми движениями и контратаками с придыханием, и это приводит Учиху в бешенство еще больше, потому что почему Харуно, черт возьми, не атакует в ответ? Это все блок, блок, блок, уклонение, уклонение, уклонение, и это... ...чертовски... ...раздражает. Наконец он хватает чунина, прижимая его к земле, и наклоняется так близко, что их носы почти соприкасаются. Если Харуно и шокирован, то это не отражается в его глазах, обычно выразительных зеленых, нехарактерно приглушенных, даже рассеянных. — Ты отступаешь! — Саске рычит, обвиняя. И Харуно, с ошеломляющим самообладанием, протягивает руку, чтобы откинуть темные пряди с красивого лица, засовывает руку за голову Саске, приподнимается и... ...целует его..
.