.
.
— Я должна уйти в отставку. Верно? Я должна уйти в отставку. Абсолютно точно. — Я уверена, что это было не так уж плохо. — Нет, правда. Было хуже, было в тысячу раз хуже..
(«Тяжело» — первое слово, которое приходит на ум. «Тяжело», затем «мокро». Его кожа покрыта потом, дыхание хриплое, а мышцы вокруг рта напряжены, словно сдерживая возражение, выговор или язык, который, возможно, захочет обвести изгиб ее губ. После невероятно долгого мгновения, когда ей кажется, что дни пролетели за одну секунду, Сакура восстанавливает свои умственные способности и снова опускает голову на землю. Когда она облизывает губы после того, как отстранилась, в них остается вкус соли, пота и чего-то похожего на дым. Достаточно рано, чтобы никто не вставал, и Сакура задерживает дыхание, боясь, что если она сделает хотя бы вдох, он вырвется из своего мгновенного шока и начнет атаковать. Но он этого не делает. Он выдыхает, теплое дыхание омывает ее губы, подбородок, спускается вниз по шее. Он выдыхает, его глаза становятся жесткими, затем он высвобождается из ее рук и уходит.).
— Я собираюсь подать в отставку. Тяжелый вздох. — Ты слишком остро реагируешь. Сакура резко прекращает измерять палатку шагами и бросает взгляд на блондинку-медика, которую она соизволила назвать подругой. Ино сидит у койки, аккуратно сложив одну ногу поверх другой, упираясь локтем в бедро. Она сидела в одной и той же позе на протяжении всей тирады Сакуры, положив подбородок на ладонь. — Извини, — бормочет чунин, возвращаясь к койке, где она должна сидеть, чтобы Ино могла обработать ее раны. — Ты слишком много думаешь об этом, — непринужденно говорит блондинка, хватая подругу за ногу, чтобы оценить порез на ее бедре. — Ты же сама сказала: прошлой ночью он собирался тебя поцеловать, да? Так это ты просто говоришь «да, Саске, да». При этом Сакура краснеет. — Не так громко, Ино, — ворчит она, расслабляясь в объятиях блондинки. Антисептик смывает кровь и грязь, и она кусает потрескавшиеся губы. Сакура автоматически сравнивает форму губ Ино с губами Саске и только вздрагивает, когда чувствует прикосновение к своему бедру. — Эй? Земля вызывает Сейко? Сакура моргает, хмурясь при виде понимающей ухмылки Ино. — Ты просто думала о нем? — Нет, — настаивает чунин. — И я никогда не говорила, что он собирался меня поцеловать, — добавляет она, подумав. — Я сказала, что это было похоже на то, что он собирался меня поцеловать. — Ну, я никогда не видела, чтобы Учиха Саске так улыбался кому-то, не говоря уже о том, чтобы было похоже, что он собирается кого-то поцеловать, — поддразнивает Ино. Сакура дуется. — Мне еще не поздно уйти в отставку, — задумчиво повторяет она, заслужив выговор от своего так называемого целителя. — Я не могу смотреть ему в лицо, Ино, — сокрушается чунин. — Я… я… — Яманака. Оба взгляда перескакивают ко входу в палатку, где выделяется замечательный силуэт Учихи Саске. — Саске, — слишком сладко здоровается Ино. — Харуно… — он делает паузу, словно не зная, что сказать, — исцелился? — Да, конечно, — чирикает блондинка, широко улыбаясь пациентке. — Как новенький, — и она наклоняется вперед, чтобы поцеловать Сакуру в щеку. — Теперь он весь твой, Саске! — Ино не уверена, какая пара глаз более ошеломлена — зеленая или угольная, — и она находит неподдельный восторг в их выражениях. Без подсказки она берет чунина за локоть и помогает ей встать, проводя ее к выходу, выглядывая, чтобы позвать другого шиноби: — Следующий! Сакура довольно бесцеремонно выходит в мир, чтобы столкнуться со всеми своими проступками. — Вы хотели меня видеть, генерал? — спрашивает она, многозначительно глядя на небо. О, смотрите, это облако такое… Что бы она ни думала об облаке, мысль обрывается, когда железная хватка смыкается на ее руке. Саске утаскивает ее от палатки медика, мимо костра и к деревьям. Их походка (если ее можно так назвать, когда Саске чуть ли не волочит ее по грязи) сопровождается различными трелями со стороны Сакуры («Э, мы еще тренируемся?», «Нам следует пригласить остальных?», «Неужели это насчет мешков с фасолью, которые я потерял прошлой ночью?»). Как только они оказываются на приличном расстоянии от лагеря, он отпускает ее, словно не может больше прикасаться к ней. Они находятся под навесом из листьев, уединенные, так далеко от людей, которые могут стать свидетелями убийства, если оно произойдет в ближайшее время, что Сакура ерзает под его взглядом. — Послушайте, я… — Отношения внутри отряда не одобряются. Сакура моргает, почесывая затылок. — Э-э, да, я увлекся. Извините, я все понимаю, и этого точно больше не повторится. — Как долго вы с Яманакой были близки? Что? — Что? — она чуть не задыхается от этого слова. — Ты и Ино, — нетерпеливо повторяет Саске. — Мы не — она и я — мы просто друзья, — Сакура запинается, спотыкается и некрасиво заканчивает. Челюсти Саске сжимаются, она может сказать это по тому, как его грудино-ключично-сосцевидная мышца (и, черт возьми, она не боготворила мускулатуру его шеи, его плеч, много раз раньше) сжимается у его горла. Есть напряжённый момент, когда Сакура не уверена, хочет ли он поджечь ее или проткнуть ей грудь потрескивающим чидори. Он не делает ни того, ни другого, вместо этого он берет ее за плечи и целует. Или пытается. Но Сакура так взвинчена, и ее инстинкт подсказывает блокировать атаку (он хорошо ее обучил, он должен гордиться), поэтому она поворачивается влево, готовя руку, чтобы отвести одну из его рук от своего плеча. Тревога отражается на его лице, прежде чем его выражение превращается в маску нейтралитета, и Сакура задается вопросом, чувствует ли он себя ущемленным. Прежде чем он успевает отреагировать (Сакура отказывается дать ему ни дюйма, ни секунды, чтобы подумать, отстраниться, поразмыслить и смириться с тем фактом, что он по всем правилам должен быть так разъярен на нее, чтобы захотеть вышвырнуть ее из своего отряда), она ловит его предплечье. — Я думал, что отношения внутри отряда не одобряются, — тихо говорит она против ветра, шелестящего в листве. Саске усмехается — забавляется? — и смотрит на нее глазами, которые заставляют ее забыть все ее тренировки (и что она за шиноби, если все, что нужно, чтобы сломить ее, — это красноречивый взгляд вечно темных глаз?). — Послушайте, я не знаю, что на меня нашло, — начинает она, но генерал только снова усмехается, отступая на шаг, скрестив руки на широкой груди. Манера, в которой он смотрит на нее, аристократична, небрежна. Она отказывается увядать под его взглядом. — Что в тебе такого? — рычит он наконец. Звучит риторически, но он так выжидающе смотрит на нее, что она сомневается, стоит ли ей ответить. Однако он не дает ей шанса, решив окружить ее. Пантера наблюдает за своей добычей. — Ты ни в чем не исключительный… — Саске игнорирует ее негодующее «Эй!». — …и ни твое тайдзютсу, ни твое ниндзютсу не сравнится с некоторыми из твоих товарищей в отряде. Я не видел ни одного из твоих медицинских дзютсу, чтобы считать это навыком, которым ты обладаешь. Наконец он останавливается перед ней, властно глядя вниз. — Так что, черт возьми, в тебе такого особенного? И Сакура просыпается. — Вы не можете отрицать, что я всегда стою на своем — только то, что я не исключительный ни в одной области, не означает, что я неисключительный, — защищается она. И снова ее палец тыкается ему в грудь. Его глупую, твердую, отвлекающую грудь. — Вы выбрали меня в свой отряд, потому что знаете это. Я всесторонне развит, я стратег, я быстро учусь и много работаю. Какая бы проблема у вас ни была со мной, это ваша собственная проблема. Если вы предпочитаете поставить меня в другом месте, под другим командованием, тогда ладно, но перестаньте вести себя так, как будто я не заслужил свое место здесь! Если он пантера, то она тигр, и она возмущена тем, что не заслуживает того, чтобы быть там, где она есть, среди рядов чунинов. Чернильные глаза огромные и пронзительные, когда они сверлят ее разъяренное лицо, рот приоткрывается, чтобы говорить, рычать… — Генерал Учиха! Они смотрят на вторжение как раз в тот момент, когда Генма врывается на их небольшую поляну. Если он чувствует напряжение, то игнорирует его, вместо этого протягивая свиток, перевязанный красной лентой. — Письмо от твоего отца..
Отцовский отряд стоит на границе Огня и Клыка — им еще неделю не положено даже начинать выдвижение, да и то поход займет в лучшем случае еще неделю. Пока его глаза просматривают послание, его пальцы плотно прижимаются к краям свитка, нахмурив брови от краткости и настойчивости: Подкрепление. 38 N, 117 W. К востоку от границы с Звуком. Это наполняет его страхом; кислота капает в его желудок, медленно сжигая всю его уверенность. Еще слишком рано, он хочет ответить, хочет крикнуть в небо, но он знает, даже когда думает об этом, что это наглая ложь. Его люди готовы, готовы уже несколько дней. Конечно, он хотел бы посвятить больше времени тренировкам выносливости, тренировкам грубой силы, стратегии, но они усердно работали, и он был неутомим в своих усилиях. Он идет обратно в лагерь, оставив позади все, что хотел сказать, потому что внезапно ничего не имеет значения, кроме его семьи, и он был слишком слеп и глуп, чтобы понять, что все, что он чувствует по отношению к Харуно (хорошее, плохое и все, что между ними), просто отвлекает его от самого важного. Итак, он идет, набирает темп, убегает от того, в чем еще не может признаться, и отказывается признать тот факт, что это потому, что он не хочет с этим сталкиваться (он не убегает, Учиха Саске не убегает). Вместо этого он движется вперед. Когда он достигает базы, то видит, что его заместитель уже собрал людей. Все взгляды устремлены на него, и Саске впервые может игнорировать жар пары зеленых глаз, обжигающих его спину. — Собирайтесь, мы отправляемся через полчаса. Действительно, они мобилизовались в течении следующего получаса. Безотлагательность ястреба, доставившего послание, висит над эскадрильей. Саске неподвижно сидит на своем темном коне, не сводя таких же темных глаз с горизонта. Они двигаются быстро, быстрее, чем он до сих пор толкал своих людей, но сообщение его отца висит на его шее, как петля, затягивая и угрожая, и это все, что Учиха может сделать, кроме как двигаться быстрее, черт побери, моему отцу нужна помощь. Один только этот факт вселяет в него что-то безобразное — страх, неуверенность. Вещи, которые Учиха Саске не чувствовал уже очень-очень давно. Вещи, которые Учиха Саске поклялся, что никогда больше не почувствует..
(Крошечные ручки — бледные, дрожащие и слишком маленькие, чтобы быть залитыми кровью — хватаются за подол кимоно его матери, пальцы хлюпают сквозь пропитанную малиновым цветом ткань. Сильные руки, покрытые броней и такие черные, что на них не видно следов крови, хотя Саске знает, что они пропитаны ею, обхватывают его за талию и тянут назад. Чья-то рука успокаивающе кладет его голову на широкую грудь. — Не смотри, братишка, — рокочет низкий голос. — Не смотри. И Саске, шестилетний ребенок, колеблющийся и шатающийся, ставший жертвой войны, которая разрушила его представления о доме, счастье, мире и чести, кричит в жилет Итачи. — Кто это сделал? — рычит голос его отца. Саске слышит ответ дяди: — Старейшины говорят, что это был Звук. А затем он вырывается из защитной хватки своего брата и мчится к реке так быстро, как только могут его ноги. Он не может дышать, не может смотреть на ее безразличное и залитое кровью лицо, не может смотреть на выражение ужаса, которое она оставила позади. Он моет руки в воде, его тошнит, и его рвет, затем он продолжает умываться… Он трет руки... — Саске! ...стирает их чуть ли не до крови... — Саске! Он не может не может выкинуть из головы образ ее лица, и только когда сильные руки снова хватают его, оттаскивая от берега, он говорит. — Отпусти, нии-сан! — Саске. Это его отец, отец обнимает его, и Саске, который не может вспомнить, когда его отец дарил ему столько любви, замирает. — Мы не можем убежать от того, что нас пугает. Мы можем двигаться только вперед. Можем сделать это правильно. Мы все исправим. А Саске сворачивается калачиком на коленях у отца и плачет.).
— Думаешь, это серьезно? — Суйгецу размышляет рядом с ним. Учиха Саске не отвечает, только смотрит вперед. Вперед, всегда вперед. — А-а, — наконец отвечает он. — Они готовы, — заявляет мужчина с белоснежными волосами. Саске в глубине души знает, что его люди готовы, и кивает, подгоняя коня быстрее. Его отряд автоматически поднимается на верхушки деревьев, их чакра кипит повсюду, они следуют за своим лидером, и что-то вроде гордости трепещет в его груди от осознания того, что эти шиноби находятся под его командованием, что они здесь, чтобы следовать его приказу, чтобы поддержать его. Они здесь как блюстители его воли, здесь, чтобы охранять и защищать, и они доверяют ему — безоговорочно, как и он доверяет им — свои жизни. Они не Учиха, но из-за своего упорства, сосредоточенности и умений они ничуть не хуже. Я иду, отец. Брат..
Три дня. Они добираются до места назначения за три дня. Если бы Учиха Саске был суеверным человеком, он мог бы принять во внимание тот факт, что дерево справа от него треснуло, когда он проходил мимо него. Он может подумать, что его лошадь, напуганная без всякой причины после того, как они покинули границы Конохи, является каким-то зловещим признаком. Возможно, он даже поверил бы тому, что порвавшаяся лямка его рюкзака, из-за которой все его содержимое рассыпалось по лесной подстилке, является признаком того, что что-то идет не так. Но Учиха Саске не суеверен, поэтому все эти вещи он должным образом игнорирует. Чего он не может игнорировать, так это столба черного дыма, парящего там, где должен быть размещен отряд его отца. Ужас пронзает его, гонит огонь по его венам с потрескивающими молниями, и он гонит свою лошадь в самый быстрый галоп. Воздух едкий на вкус; он пахнет железом. Еще до того, как он достигает вершины, открывая себе вид на долину, на которой должен располагаться отряд его отца, он знает, точно так же, как он знал, что его мать была мертва (хладнокровно убита, как по мнению ее шестилетнего сына), что произошло что-то ужасное. Он первым достигает вершины, а затем замирает. Вдох застревает в горле, легкие просят воздуха, который слишком густой, чтобы нормально дышать. Мир останавливается перед ужасом, который он находит на вершине: Оба отряда... ...убиты. Какаши двигается первым, направляя свою лошадь в долину, а Саске вырывается из своего кошмара, благодарный своему заместителю. Он следует за седовласой головой, стиснув челюсти так, что удивляется, как его зубы не стерлись в пыль. Его руки на поводке угрожают прожечь материал, полукруги крови появляются на его ладони, когда его ногти с силой впиваются в кожу. Палатки сожжены, тела — два полных отряда примерно по тридцать человек в каждом — покалечены, окровавлены, некоторые даже изуродованы до неузнаваемости. Все с тем же выражением страха в глазах. Земля выжжена до черноты, и Саске почти уверен, что некоторые тела уже сгорели дотла. Это пыль и дым в воздухе или его собратья? Он спрыгивает с лошади на окраине лагеря и идет через устрашающе безмолвный барак. Темные глаза устремлены на центральную палатку, веер Учиха едва виден сквозь кровь и копоть ткани. Он пробирается к ней, без колебаний входит и смотрит на сгорбленную фигуру своего отца и на кунай, воткнутый в его затылок. Саске поворачивается, выходит, и его рвет..
Сакура видела сожженные деревни (ее собственную постигла такая же участь много лет назад), но она не видела ничего подобного этому. Это… было убийство ради убийства. Убийство ради удовольствия. Здесь нет ни посыла, ни цели. Ни письма, ни требования, ни сообщения с угрозами. Только кровь, огонь и слишком много лиц, застывших в безмолвных криках. Сакура хочет выдать все содержимое своего желудка при виде, запахе этого, но она закалена видеть смерть и неузнаваемые тела. Какой ученицей легендарной целительницы Цунаде-химе она была бы, если бы не могла выдержать зловоние смерти, независимо от ситуации? Зеленые глаза наблюдают за происходящим. Как бы ни сжималось ее сердце, она оценивает. В конце концов, медик без здравомыслящей головы бесполезен. Харуно Сакура не Учиха, она не очень давно знакома со своими товарищами по оружию (многие из них тренировались вместе с детства, все надеялись когда-нибудь пополнить ряды сил шиноби), никогда не встречалась с Учихами, поэтому она является самой отстраненной из всех. Остальные вне себя от горя, от ужаса, настолько осажденные трагедией, что упускают важные факты. Но Харуно Сакура проницательна и в бойне перед собой вот что она видит: Мужчины без доспехов. Мужчины с широко раскрытыми глазами — не от страха, а от шока. Мужчины в разгар трапезы, некоторые полуодетые, как будто возвращались из душа или спарринга. И в ту долю секунды, когда Саске выбегает из палатки Учиха, она видит генерал-майора Фугаку, не готового к битве, с кунаем в затылке. Однако она не озвучивает ничего из этого, вместо этого ловя своего генерала, когда он выходит, обхватывая его руками сзади, когда он отклоняется и опорожняет содержимое своего желудка. Саске дрожит в ее объятиях, и она крепче обнимает его, следуя за ним вниз, когда он падает на колени. Он не говорит, даже не замечает ее присутствия. Сакура боится отпустить, боится, что он может выйти из-под контроля — она видела бурлящую ярость в темных глазах, и она боится, что она поглотит его, высвободит его злость в мир. Ее лоб прижимается к его спине, поглощая дрожь, о которой он даже не подозревает. — Саске, — тихо говорит она. Он игнорирует это, впиваясь пальцами в забрызганную кровью, покрытую пеплом землю. — Саске. И затем он откидывается на колени, в ее объятия. Они остаются так какое-то мгновение, но Сакуре это кажется вечностью. У нее нет слов, она не может сказать (не скажет), что все в порядке, потому что нихрена не в порядке, даже близко не в порядке, и она отказывается оскорблять его бессмысленными изрыгнутыми банальностями. Поэтому она предлагает свое тепло, свою уверенность, что-то осязаемое, что может привязать его к реальности. Наконец, когда он отстраняется от нее и встает, она вскакивает на ноги, изучая его напряженные плечи. Он не поворачивается, чтобы посмотреть на нее, прежде чем уйти от неизбежной реальности трупа своего отца в палатке позади него, но мягкие слова плывут по ветру, который развевает обожженные, забрызганные кровью флаги Учиха: — Спасибо, Сейко. Проходит мгновение, прежде чем Сакура понимает, почему она вздрагивает от этого чувства — никогда раньше Учиха Саске не называл ее по имени..
.