Say No to Death

      — Как ты меня назвал? За языком, блять, следи!       Крик, порождённый неожиданностью появления гостя и закономерно проснувшимся желанием защищаться, вырвался из груди до того, как Чуя смог осознать его и, следовательно, подавить. Вот он, возник на пороге: спасительная, мать её, благодать с волчьим оскалом — Дазай Осаму. Спасительная ли?       Сказать, что Чуя опешил, — сравнить мимолётный порыв ветра с мощным тайфуном. Нет, Чуя не опешил, — Чуя охуел.       Неожиданность, надежда, ожидание. Нет, не так: ожидание, надежда, неожиданность.       Таблетка болезненно царапает пищевод, вызывая в памяти и неправильные мысли, и несвоевременные чувства: а вдруг Дазай слышал? Слышал исповедь Накахары под аккомпанемент истерики? Сквозь двери видел сжатые кулаки, дрожь, уязвимость? Безудержные попытки уловить подтверждение — скорее, опровержение, — своих догадок, разбивались о гранитную стену: лицо напротив — закрытая книга без обложки, без автора, без названия, и расчерченность переменчивыми тенями от падающих из ванной жалких шестидесяти ватт лишь создавала иллюзию живости и уж тем более не давала никаких ответов.       Что там! Не только лицо, — сам Дазай стоял неподвижно, словно гора. Сколько ни вглядывайся — ничего не выглядишь, пока этот недоносок сам не позволит что-то узнать. Чуя невольно покачнулся в дверном проёме, переминаясь с ноги на ногу, и из-за этих неровных покачиваний свет то вырывал высокую фигуру из складок темноты, то погружал её обратно в сумрак.       Осаму без единой эмоции внимательно наблюдал за судорожными попытками Накахары собраться. На фоне сочащегося света он походил на распятого мотылька. Дазай провёл взглядом по чуть сломанной в локтях параболе, которую выстроили руки, воздетые вверх, на пару выдохов задержался на открытой, блестящей от осевшего пара шее. Кадык спазматически дёргается, и Осаму почти что верно расценивает это как плод собственной победы — Чую так легко застать врасплох. Чую так легко вывести на эмоции.       Лицо — каменное изваяние — остаётся нетронутым, только рука Дазая реет на границе света и тени, всплывая к губам. Ямочка на подбородке — почти незаметная в дневном свете, но в данных условиях выразительная и от того более привлекательная — слегка дрогнула, как только тот разомкнул челюсть.       — Язык на месте, я проверил, — по лицу бежит трещина, пока Дазай картинно облизывает пальцы с таким выражением, будто дегустирует элитный алкоголь: смесь мнимой компетентности и шутовства.       Подобная бестактность не в первый раз. К такой язвительности у Накахары давно выработался иммунитет. И тем не менее — отчего же? — он не находит себя способным на ответный удар. Чуя устало опускает руки, делает шаг вперёд, накрывая Дазая тенью, и прибивается плечом к стене. Чуя качает головой. С Чуи достаточно.       И только после этого Дазай сдаётся. Трещина ползёт дальше, верхняя губа приподнимается, обнажая зубы, сверкнувшие в темноте снегами, — вот и всё, что остаётся от несокрушимой горы.       — Может, переместимся уже как-нибудь куда-нибудь? Не всё на пороге стоять, — бывший мафиози голодало озирается в сторону кухни, но его жалобно-молебный взгляд — лишь очередной спектакль на лице-сцене.       Чуя не сдвинулся с места.       — Я тебе не нянька и не кухарка. Ты зачем пришёл?       — А не ты ли сам меня звал? Проблемы с памятью, какая досада. Могу уйти.       Тревога — та сила, что заставляет просчитывать шаги наперёд, и Накахара просчитал их, заготовив пару реплик. Беда в том, что сейчас он ни одной из них не мог воспользоваться. Чуя всё просчитал, но неверно. Он не сдвинулся с места и на этот раз, но Дазай улавливает дрогнувшие пальцы — оборванный жест, чтобы остановить уходящего.       — Ладно, вообще-то я пришёл поговорить. Чуя-кун в прошлый раз так внимательно меня слушал, вот я и подумал, что…       Откровенность, будь она иллюзией или правдой, обезоруживала, подкупала доверием, и Чуя очень хорошо помнил, чем это закончилось в прошлый раз… Ну уж нет. Верить ему на слово — обманывать самого себя.       Накахара молчит: он клянётся про себя, что не даст обвести себя вокруг пальца, не даст Дазаю искусить себя вновь. Больше он никогда не покажется перед ним глупым, беспомощным, неправильным.       Дазай воспринимает молчание как согласие. Он не слышит внутренних Чуиных клятв.       — А теперь представим, — он убирает руки за спину и с видом профессора начинает мерить узкое пространство коридора несопоставимо широкими шагами. — Представим абстрактную ситуацию: воображение дарит образ, ну, чисто чтоб лучше понять, пускай это будет приснившийся образ. Образ из сна. И этот образ постепенно становится, хм… Скажем, стержнем твоего существа. Ты жить без него не можешь. Что-то типа вдохновения, понимаешь, что толкает пораньше вставать с постели…       — Пораньше вставать с постели тебя толкают только мысли о новых способах покончить с собой да как подъебнуть своего напарника, — твёрдая поверхность под плечом возвращает ощущение контроля. Были бы всегда вокруг твёрдые стены, так Чуя чаще ощущал бы себя тем, кто может влиять на реальность, а не просто позволять ей управлять собой.       Дазай прищурился.       — Во-первых, бывшему напарнику. Во-вторых, не льсти себе, Чуя, новые прозвища — сиюминутное дело, на которое мои клетки мозга особо не растрачиваются, — Осаму филигранно рисует пальцами в воздухе что-то типа серпантина. — В-третьих — я очень даже люблю жизнь.       Накахара скрещивает руки на груди и пальцами одной ноги нетерпеливо почёсывает лодыжку другой. Реплика «да пошли уже в комнату» — одна из заготовленных, — напрочь забыта. Вместо этого сердце, сковывая гортань, выплёвывает нетерпеливое, жаждущее «продолжай».       И Дазай, ухмыльнувшись, продолжал.       — Образ этот, как оказалось, имеет вполне себе реальное место в мире. То есть, это не просто плод моей фантазии, — он вытаскивает из кармана брюк пачку, из неё — сигарету и подносит ту к губам. Чёлка на лбу запружинила. При всех манипуляциях Дазай ни разу не отвёл взгляда от Чуи, и тот понимает: слово «моей» было сказано не по ошибке. — И вот вопрос…       — Здесь не курят, — на корню обрубает Накахара, и Осаму на удивление слушается: как на обратной перемотке убирает сигарету в пачку, а пачку в карман.       Сердце отстучало несколько десятков тактов, но вопроса так и не последовало. Чуя рискует ответить что-то по теме — своеобразное извинение за резкий отказ. Все заготовленные фразы улеглись где-то на дне разума, о них он так и не вспомнил.       — Ты знаешь этот образ, но он потому и образ, что хрен знает, чем он может оказаться в реальности. Обычно то, что кажется, и то, что есть — не одно и то же…       Дазай изучает Чую, перемещая внимание с губ на глаза и обратно. И те, и другие казались неестественно серыми, но от этого не менее привлекательными.       — …Если он правда тебя на что-то там побуждает — ну и живи ты с ним дальше, а то узнаешь и…       — Нет, Чуя, ты не понимаешь. Обрести этот образ ещё и в реальности — знаешь, сколько на этом можно выиграть, а?       Чуя, разумеется, не знал. Да и не особо хотел. Он не забыл об откровениях Дазая прошлой ночью и думал, что сегодня он будет говорить об этом же. Но как связать то, что он нёс, с тем, что открывал ночью? Хрупкое, мнительное, истероидное воображение Чуи начинает прорисовать те детали, которые оставались за завесой. Нет сомнений, сейчас Дазай рассказывал о какой-то миловидной барышне, чей посредственный образ в своих фантазиях он возвёл до идеала в бесконечной степени. Он хочет с ней встретиться, хочет её узнать поближе, хочет её…       Блятьблятьблять.       Нельзя, нельзя было и думать о доверии. Дерьмо.       Дазай говорил что-то о том, что сдаться — не худшее, что может произойти, что самое ужасное — это добровольно захоронить в могиле все надежды и мечты. Когда они, хоть и подают слабый признак жизни, но подают. Живут.       — …Надо действовать, надо найти её, надо…       Но Накахара его не слышал. Пока он кипел на медленном огне, Дазай услужливо подливал масло литрами, сам того не осознавая.       — Ну вот, ты сам ответил на свой вопрос. От меня, кажется, нужно было только выслушать? Я выслушал.       — Нет, так дело не пойдёт. Твоё мнение мне не менее интересно, — щекотливая, вечно подстёбывающая интонация исчезла, сподвигнув Накахару на время отступиться от своих догадок. Вновь эта подкупающая участливость, в рот бы её.       Вздох.       — Не знаю, конечно, какие у тебя там образы и побуждения, но я на твоём месте с места бы и не рыпался. Бездействие — тоже действие.       Ресницы Дазая дрогнули мельком, словно смахнули мнимую песчинку. Безобидное мнение Накахары показалось непозволительной оппозицией. Это скопище неорганизованной энергии будет настраивать его против его же замыслов?       — И это говоришь мне ты? Тот, кто привык рубить с плеча? Чья стихия — мало подвластный даже самому себе поток импульсов, эмоций, желаний?       Удар по самолюбию. Личная угроза.       — Это не так… Не начинай.              Тишина. Момент паузы — они замкнулись в молчании, и только закрытая дверь душевой под напором тела слегка скрипнула слабым, ускользающим звуком.       Если у Чуи ярость сродни внезапно обрушившейся буре, потоку, кипящему жерлу вулкана, то у Дазая ярость — холодно-жгучая, тягуче-медленная лава, что рождается медленно, вытекает медленно, губит медленно. Осаму вновь прищурился. Ресницы удерживали внутри нарастающую злобу.       Фигура в проёме ванной напряглась, задрожала; задрожал и свет, крыльями исходящий из-за спины. Всё это олицетворяло стихию, о которой так кстати упомянули и которую так некстати старались подавить. Маленькая буря, средоточие неясных вспышек — наконец-то, наконец их переставал отслеживать и сам Дазай. Это ему нравилось. Отчасти этого он и добивался. Когда всё можешь предугадать, разве неожиданность — не лучшая награда? Предсказуемость Накахары — лишь на словах Дазая, цель которых и высвободить его непредсказуемость вовне.              Дазай знал, зачем он пришёл. Выговориться? Тема минувших пары часов. Сейчас ему нужно было иное. Он нуждался в ином.       — Так, значит, предлагаешь не действовать? Что же — пустить всё на самотёк?       Чуя устал. Чуя не хочет говорить о Дазае. Чуя хочет говорить о Дазае и себе.       — Ага. Не предпринимать ничего — ты и сам прекрасно знаешь, как это легко.       Дазай быстро улавливает брошенный в его огород камень. Огород хрупкий, огород — стекло, но он, быстро сориентировавшись, меняет вектор полёта камня на противоположный:       — Не предпринимать ничего — ты и сам прекрасно знаешь, что это невозможно. Что, Чуя, уже забыл?       Чую пронзает стрелой под взглядом неистовых спиц. Он сразу понимает, о чём речь. О его выходке в саду. И что Дазай считает её глупой. Или, что вероятнее и страшнее: он вообще её ничем не считает. Так, фарс, мимолётное затмение: позабавилось дитё, а услужливая мамочка предоставила саму себя для его жалких забав.       Помнить — одно, понимать — другое, принимать — что-то на невозможном. Чуя понимал: до совершенства у Дазая доведён только первый пункт.       Тело чувствует быстрее разума, реагирует едва подкосившимися ногами, но Чуя задирает локоть, сильнее облокачиваясь о дверь, отчего рубашка задирается, обнажая глянцевые бёдра. Дазай чиркнул по ним взглядом, стремительно, как спичкой, и Накахара, обжёгшись, поспешно опускает руку.       — Я не…       — Да-а? А выглядел так, словно для тебя это та-ак важно, — Дазай нарочно растягивает слова, пока большой палец отплясывает по кончикам остальных, и Накахара не помнит, когда тот был настолько возбуждён — возбуждение не дурашливое, не показное. Это уже не игра. Занавес опущен, теперь начинается нечто настоящее, неподдельное, тёмное и без софитов. Чуе страшно.       — Я не это имел в виду…       — Что такое, Чуя-кун? А я ведь ещё руки не опустил на твою шею, а ты уже задыхаешься.       Пена из кипящего котла шипит, плюётся, уже собственным соком подначивая огонь — огонь ярости. Пальцы сжимаются — вот, где он прячет силу: маленькая буря делится на две части. Накахара выходит из полутени в тень.       — Кулаком бы тебе в самые дёсна, ублюдок.       Осаму скалится по-шакальи. В его глазах — азартный, нездоровый огонь. Обнажённая накануне слабость не пугает. Больше ничего не пугает.       — Можешь и дать. Только не кулаком. И уж тем более не в дёсна.       Он обмазывает Чую густым взглядом, и тот буквально кожей ощущает, как этот взгляд прилипает к нему. Вот только мёд это или грязь, он не понимал. Чуя съёживается. Маленькая буря уменьшается до точки. Критической точки. Её простреливают хищными глазами и заставляют отступить. Но Чуя выдерживает выстрел, не отступает и продолжает смотреть прямо в перекрестье лучей-спиц: кто первый отступится — тот проиграл.       Единственное, что Чуя успевает понять, что его тянут за руку и больно пригвождают к ближайшей стене. Стена плавится под спиной или это тело плавится под чужим телом? Боль рассекает позвоночник, словно молния — дерево, и первый порыв — оттолкнуть ногой налетевшее, ненавидящее, жаждущее. А потом горячее дыхание этого налетевшего-ненавидящего-жаждущего оказывается у него прямо над ухом, превращая в жалкую труху любые попытки вырваться. Он между стеной и Дазаем. Он — в западне, и всё бы ничего, если бы клешни этой западни не состояли из ненавистного и почти что обречённого.       Чуя непокорно вскидывает подбородок, поднимает плечи и всем своим существом старается исчезнуть. Не так он всё себе представлял. Не этого хотел.       — Что, Чуя-кун? Разве не этого ты хотел?       Прикосновение холодной руки горит на тёплой шее лихорадочным следом, и мысли что, должно быть, Дазай не так уж и долго был в квартире, раз не успел согреться, — ужас как не к месту: жалкие попытки избежать от реальности.       Но, раз был недолго, может и не слышал ничего? Тогда у Чуи появлялось весомое преимущество. Смелость рождается в этом преимуществе и находит своё воплощение в не менее смелом ответе.       — А разве ты ещё на что-то способен?       Такой ответ по душе. Осаму на меньшее и не рассчитывал.       Он остервенело хватает Чую за запястья, сдавливая кольцами, удерживая по обе стороны от его головы. Несчастные шестьдесят ватт тошнотворно замигали и канули в небытие, когда неосторожными движениями задевают выключатель. Чуя не пытается вырваться, хотя мог бы, приложи он чуть больше усилий, но вместо этого он выворачивает шею, слепо утыкаясь губами в челюсть. Дазай смотрит неодобрительно, но прижимается к нему сильнее и яро впивается в стык шеи и плеча, который тот доверительно открывает, отводя плечо чуть вниз. Дазай не нежен и не осторожен, сейчас он кусает до боли, едва ли не вгрызаясь в чужую плоть. В слияние с Чуей он вкладывает и свою боль, и ненависть, и нетерпение, и гнев, и вся эта амальгама чувств неуклонно растёт, множится, трансформируясь странным образом в уродливую страсть и желание обладать.       Сливаться, чтобы не быть одному.       Чуя шипит сквозь зубы. Первое время. Пока ненавистное и почти что обречённое, не сгорает дотла, оседая на губах горьким пеплом.       Буквально ещё мгновение, и всё, что Чуя может различить, это обветренные губы на своих губах и язык, бесстыдно вторгающийся в рот. Он не видит, покорно закрыв глаза, но глаза Дазая остаются открытыми.       Жаркая истома наполняет обоих.       Предаваться чувствам?       Чуя едва успевает подавить болезненный стон, когда Осаму слишком сильно кусает. Длинные пальцы расстёгивают рубашку, чтоб дышалось глубже — губы повторно складываются в улыбку съехавшим пуговицам.       — Ты мудак, — улыбаясь в поцелуй, хрипит Чуя, но голос перестаёт принадлежать ему после пары судорожных вдохов-выдохов.       — М-м, кто ещё? — похотливо тянут в ответ, пока спину обхватывает влажная ладонь.       Хочет или не хочет ответить на вопрос — он не знал; сейчас он вообще ничего не знал. А вот губы знали, целуя саможертвенно. Руки знали, притягивая к себе. Дыхание знало, сбиваясь.       Дазай юрко подбирается под рубашку, оглаживая плавные изгибы. Чуя полосует короткими ногтями спину прямо через ткань, отрывается на мгновение, чтобы глотнуть воздуха, и снова целует. Осаму ухмыляется, вслушиваясь в короткую заминку в чужом дыхании, в тихий, почти незаметный звук резкого вдоха, больше похожего на хныканье.       Губы горят у обоих, но они всё равно кусаются до изнеможения, сталкиваясь зубами, и это заводит Дазая ещё сильнее. Его колено упирается в чужой пах.       Чуя сгорал, как сухая трава; проклинал, краснел — от стыда, от любви, пока Дазай его терзал — от слепой страсти и ненависти. Но каждая клетка тел любого из них просила о большем. Каждый атом молил не останавливаться.       Оба тихо стонут, когда соприкасаются бёдрами, и возбуждение обоих становится таким чертовски очевидным.       Руки Чуи продолжают плясать на спине, не понимая, чего они хотят, скручивая ткань плаща в узел и в каком-то диком порыве оттягивая этот узел вверх. Жарко. Непозволительно жарко.       Дазай в ответном жесте опускает руку между их телами, прикасается к напряженному животу Чуи, и тот стонет громче, его распаренные щёки становятся ещё краснее — и это видно даже в чёртовой темноте, дыхание — ещё сбивчивее, и это слышно даже сквозь собственное загнанное дыхание. Дазай наслаждается этим, хотя возбуждение становится едва ли не мучительным и хочется уже закончить с играми, сменить прихожую на комнату, стену — на кровать, завалить наивного и…       Воздух дрогнул, рассекая пространство на сотни микрочастиц: незатейливая, звонкая мелодия пронзила всю квартиру. Это отрезвляет, но только для того, чтобы в следующую секунду выбить сознание из колеи, а тело мёртвым грузом бросить на мостовую.       Знакомые цифры мигают теперь не на поверхности сознания, а на экране телефона. Перекрёстки путей соединились в одной точке. Осаму пялится в экран и подозрительно ничего не предпринимает. Мысли — вдребезги. Чувства — вдребезги.       Но чувствам биться некогда, мыслям разбегаться — тоже: сейчас ему срочно нужно решить, что делать. Отчего ему тепло? Что теперь высекает изнутри огонь: комбинация цифр, которую он давно выучил наизусть, или близость бывшего напарника?       Чуя смотрит вниз, на тот же экран, но не из любопытства, а просто потому, что больше смотреть некуда. Потому что щека Дазая ещё ужасно близко к нему, а другая рука ещё ужасно твёрдо — так застывает лава? — стискивает бедро. Подними он взгляд — неукоснительно столкнётся с другим, как два летящих навстречу друг другу боинга, как два астероида с пересекающимися орбитами. Да, Чуя всё ещё находился зажатым между стеной и Дазаем, спина Дазая — в петле его рук, и это казалось максимально неуместным. Хотелось разжать руки, отпустить, убежать, но Накахара не замечает, когда сам начинает тянуться к Осаму сильнее, пока тот держал телефон и продолжал своё молчаливое бездействие.       Сливаться, чтобы быть с ним.       Накахара жмётся, как брошенный пёс, потому что тело полосует ревностью. Больно. Напрямую спросить о том, кто звонит, — нельзя. Опасно. По крайней мере, точно не сейчас. Но звонит кто-то близкий, определенно. Кто-то, кто знает его новый номер… очень близкий.       Невыносимо. Надо что-то сказать. Надо. Расколоть затвердевшую лаву: получился же подобный трюк в начале разговора? И пусть то, что родится из раскола даст возможность дышать.       Или убьёт.       — Может, возьмёшь уже наконец? — голос предательски дрожит, выдавая неравнодушие.       Дазаю требуется несколько секунд, чтобы понять, что обращаются именно к нему. Не предпринимать ничего? Бездействие — тоже действие? Он позволяет звонку закономерно завершиться.       Как ни странно, для того, чтобы решить задачу, зачастую не обязательно знать все исходные условия; достаточно сделать верный шаг. Но прежде, чем верный шаг принесёт желаемое, будет сделан выбор. Статуя, рождённая в мраморе, отвергла множество потенциальных вариантов. Все они были хороши, но в конечном счёте всегда остаётся что-то одно.       Дазай не смотрит на Накахару. Затаптывая другой, предыдущий огонь, чтобы дать разгореться другому, он не хочет на него смотреть.       Потому что—       Выбор сделан.       — Подожди, — он всё ещё смотрит на погасший экран, — кое-что изменилось.       Фраза, что должна была служить пластырем для вновь побежавшей трещины, служит мечом, всё больше её дробящей.       Рубашка нелепо липла к успевшей вновь разгорячиться коже. Волны неравномерно подсохших волос цвета пыльного заката, повисший в воздухе вопрос и, что естественно, непонимание и тревога со стороны Чуи.       Всё замерло. Угомонились даже тени. Откуда-то подул ветер, но и он казался неживым — ни тронул пыльный закат, ни вызвал мурашки — он не принёс ни-че-го.       Связь между ними рвётся. Её концы исчезают во тьме. Накахара хочет, чтобы казалось — ему самому чувствовалось, — что это он сам, Чуя, оборвал связь между ними, это он — власть и контроль.       Пряча горечь внутри, внешне он надевает безразличие, но это выходит чуть хуже, чем не похоже совсем:       — Если ты про то, что было сейчас… И ночью… То это ничего не значит, мне насрать, — он делает всё, чтобы защитить себя.       Может быть, истинная причина, почему людей изгнали из рая — это лицемерие?       Потому что Чуя врёт. Потому что чувство ненавидящего и почти что обречённого вновь перекрывает ему кислород, но даже откровенная ложь не помогает ему освободиться от мёртвой хватки.       Солнце давно зашло. Свет не горел. Экран погас. Темнота дарит долю уверенности, и Чуя решает поднять взгляд. Он пытается угадать выражение лица Дазая, но видит только остро очерченную линию челюсти и свисающие по бокам пряди, отливающие бледно-аметистовым — блики далёкого города где-то за окном.       — Это и так ничего не значит.                     Предавать чувства.                     Слова — свинцовые ядра, раздробленные кости, яд. Внутри всё оборвалось, где-то в сердце хлынули горячие слёзы — попытки замаскировать разрыв связи под свой контроль привели к двойному по силе разрыву. Стена когтила холодом. Или холод шёл от тела рядом?              Дазай любовался результатами операции, проведённой им в чужой душе. Чуя — обмякший, потерянный, безликий — теперь не распятый мотылёк, которого хочется пожалеть: он раздавленное и размазанное по стене жалкое насекомое, которое хочется давить и размазывать снова и снова. Чтоб не осталось ничего. Даже самого понятия «безликость».                     Не приближайся ко мне, ведь я изничтожу тебя, блядская сколопендра.                     — А ты в самом деле подумал, что значит?              По вискам подло бьёт боль. Сердце захлёбывается в крови.       Чуя держался изо всех сил, чтобы не рухнуть на колени. Таблетка, блуждающая в пищеводе, вновь напомнила о себе.       — Что-то не так? — Осаму проводит тыльной стороной руки по скуле Накахары. Мерзкий вопрос приправляется словно бы приклеенной к лицу не менее мерзкой улыбкой. — Что ты чувствуешь?       Накахара ведёт головой в сторону, лишь бы не видеть эту мразотную улыбочку.       — Желание вырвать тебе кадык.       Пальцы замирают на шее. Чуя почти уверен, что чёртов ублюдок может его действительно придушить. Но Чуя стоит. В драку не лезет. Шею, которую до этого так страстно пятнали губами, теперь клеймят механическими пальцами. Но силы не прибавляется, его не душат. Лишь холодом обжигают, издевательски впечатывая в самое ухо:       — Ты как всегда поддался эмоциям.       Дазай отстраняется и направляется к выходу. Каждый шаг оттачивает в разорванном сердце пустоту.       — Это было твоей ошибкой.       Он уже у порога. Чуя замечает будто бы секундную нерешительность в затихших на мгновение шагах, — он бы вырвал сердце из груди и бросил к ногам, лишь бы Дазай не уходил, не оставлял, не бросал, — но чужие пальцы, нащёлкивающие в разреженном воздухе незатейливую мелодию, стирают в порошок нерешительность выворачивающей весёлостью.       Он уходит. Уходит, не произнося прощальных слов, или, что более желанно, слов раскаяния.       Пусто. Тесно. Душно — словно унесли с собой весь кислород. Чуя пытается дышать, но не выходит.       Накахара подходит к окну. В открытое окно назойливо лезла серость душного майского вечера — одного из последних майских вечеров этого года. Закрыть? Но он не помнит, чтобы открывал его. Значит, Дазай уже сегодня был в его квартире? Он пришёл второй раз? Но для чего? Потому что где-то там его послали? А здесь — поманил пальчиком, и Чуя, как преданный пёс, пал к его ногам?       Всё складывается. Звонок — и вот Дазай ускакал туда, где слаще и сытнее.       Обида скребётся в горле. Чуя остаётся с чувством, что ему недодали, обделили. Но давали ли ему надежду? Имеет ли он вообще право на что-то большее? Но это не важно. Уже не важно. Чуя прикасается к губам, собственные пальцы изучают их, будто пытаясь сохранить навсегда увядающее.       Небо, с утра довлеющее единым угнетающим полотном, смягчилось: тучи, наконец, разверзлись водопадом.       — Ливень, а ты без зонта, — в смоге тупого безразличия произносит Чуя, но на эти слова уже некому ответить.       Сброшенная опрометчивой и скоротечной страстью, рубашка сиротливо висела на одном плече — замёрзшая, мёртвая ветвь когда-то цветущего дерева. Маленькая буря, которая так хотела быть покорённой, осталась один на один с последствиями своих импульсов. Но теперь…       Дазай ушёл. Одиночество. Вновь одиночество.       А маленькая буря под этим гнётом, нестерпимым вакуумом вырывается наружу: ведь если что-то очень долго уменьшать, зажимать, блокировать, по закону сопротивления это вырвется со стократной силой. Особенно, если уменьшают и против воли зажимают извне.       Торопливой, сбивчивой походкой Накахара направляется в ванну, путается в бутыльках и флаконах на узких полках, наощупь находит и выдавливает одну, затем и вторую таблетку и заглатывает их, не думая.       Не думая, не видя — лишь желая не чувствовать.       Ибо выбор сделан.       Каждым.