6月1日
Солнце стреляло по глазам сквозь очередь несущихся навстречу и исчезающих за спиной деревьев. В его ярком, опрометчивом сиянии читалось почти что безумие. Дазай сидел у окна электрички, взволнованный и опрятный, и, несмотря на дискомфорт, продолжал топить себя в слепящем свете. Отутюженный брючный костюм цвета хаки, вычищенные до блеска ботинки, новые бинты — что только не сделаешь ради заветной встречи, — и лишь в волосах, отвергающих любые попытки выглядеть хоть сколько уложенными, угадывалась прежняя небрежность. Ехать туда, где не был с детства; к той, нужда увидеться с которой росла каждый год в геометрической прогрессии. На кончиках пальцев дрожал страх. Он проникал в пересохшее горло и угрожал чрезмерно бьющимся сердцем выломать грудную клетку. Да что может пойти не так? Как минимум — она не придёт, как максимум — направит дуло какого-нибудь самозарядного беретта девяносто два прямо в лоб. Вот только видимых причин ни для первого, ни тем более для второго не было. Не составило большого труда выяснить, что она никогда не состояла ни в одной группировке и к правоохранительным органам также не имела никакого отношения. А не явиться на самой же объявленную встречу — и вовсе нелогично… Конечно, если туманный рассудок Дазая не выдумал события того вечера. А тот вечер лёг в памяти дождевыми потоками, стекающими с ломано-лохматых прядей, промокшей обувью и звонком, что повернул русло его жизни в другую сторону. Как только Дазай выскочил на улицу, он ещё какое-то время стоял под проливным дождём, наблюдая, как капли на дисплее разбивают ряд цифр пропущенного вызова на радужные пиксели. Сейчас бы он либо пил, либо продолжал убиваться работой; либо бродил по закоулкам Йокогамы, почти что касаясь плечом соблазнительных неоновых вывесок, либо зависал на чужих квартирах, и во всех «либо» не жил бы, а только существовал. Но — пальцы, насколько могут, стирают воду с экрана. звонок; гудки и параллельный поиск сигарет по всей площади тела; голос, далёкий и словно бы эхом отражающийся от стен памяти; собственное, пронизанное неуверенностью «Вы только что звонили», тонущее в раскате грома — первого в этом году? — и слова на том конце, с длинными паузами, простые до жути и важные донельзя:«Добрый вечер. Прости, что поздно звоню. Это Хиро. Хиро Игуми. Твоя мать».
Дазай закрыл глаза, и ревущее за окном солнце обернулось мягкой, укутывающей персиковой мантией по ту сторону век. Свет согревал, свет придавал силу, оборачивал трепет той гранью, в котором не холодела тревога, а теплилось предвкушение долгожданного. Сердце билось о грудную клетку её голосом: «Это -//- Хиро -//- Твоя -//- Мать». Прости, что поздно. Если Бог существует, то именно он нашептал ей найти сына тогда, когда его нужда в материнском присутствии достигла предельной точки. Так что может пойти не так? Ни-че-го. И тем не менее потенциальные маловероятные сценарии, сдобренные неплохим воображением и важностью грядущего, зудели изнутри. Мешали. Отвлекали от этой самой важности грядущего. Нужно отвлечься. Выбить клин клином — не самая плохая затея. Дазай потянулся к внутреннему карману пиджака. Он не отличался клептоманией, да и слабость к миниатюрным изданиям, поэзии, французским классикам тоже не питал, однако книга, маленькая книга, украденная книга, материализовалась на его ладони. ...Да, тот вечер хранил в себе ещё кое-какие моменты. Они — ручьи, что, впадая в реку, делают её полноводной, и без них река не была бы рекой, не несла воды в безбрежное будущее. Они — пазлы огромной мозаики, без которых картина выглядела бы пустой и бесконечно далёкой от завершения. В то время, как Чуя барахтался в душевой и вёл с отражением сбивчивые монологичные диалоги, Дазай в который раз проплывал взглядом по стенам, потолку и окнам в поисках того, что смогло бы хоть чуточку скрасить ожидание рыжего. Музыка или книги? Музыкой рискуешь обозначить себя раньше положенного, чего Дазай, сам не зная почему, опасался. А для чтения было слишком темно (и свет зажигать не хотелось, и причина этого также скрывалась в пучинах бессознательного). Дазай в сомнениях топтался на месте, как желающий отбиться от экскурсии школьник, а после шагнул к полке. Полка — невнушительное сборище виниловых пластинок, — белела однотипными книгами; только одна из них переманила взгляд. Как так вышло, что в конце концов она оказалась не на месте, а у него в кармане — Чуя дал о себе знать внезапной тишиной, предшествовавшей его выходу из ванной, и заставил бездумно действовать, как будто без этого картина не была бы завершённой, а река не смогла бы нести свои воды в безбрежное будущее, — Дазай не помнил. Дазай вообще мало что помнил из того вечера. Вернее сказать: Дазая мало что интересовало, что было в тот вечер «до». Но «Искусственный рай» Бодлера он всё же захватил в поездку и сейчас взвешивал на руке, словно по весу пытаясь понять, насколько украденное стоило того, чтобы его красть. Дазай оценил синий переплёт и наполовину стёршиеся иероглифы на обложке, однако сожаление отразилось в едва искривлённых губах. Он мог бы взять тетрадь — свой дневник, что покоился в недрах стола Чуи и грозился быть им обнаруженным, — но, с другой стороны, это было проблематично: ни в пиджак, ни в какие-либо другие места она просто не влезала, а Дазай ехал одним днём и потому налегке. Такая логика успокоила, и, выдохнув, он открыл книжечку на случайной странице. И как только открыл, от логики и её успокоительных свойств вновь не осталось и следа. Что-то встрепенулось в груди. Раскалённое олово закипело в глазах, заплясало слепыми пятнами по иероглифам, стараясь перекрыть отпечатанное чёрным по белому. Голова закружилась. Дазай склонился к окну. «В роскошное царствование лета смерть поражает нас сильнее» — накренилось, поплыло вслед убегающим километрам, вторя перестуку колёс. А лето действительно началось. Сегодняшним днём, стрелой, летящей в неизвестное, пронзая порывы бунтующей души. Сплетение строк необъяснимым образом раскалило воображение. Захотелось запомнить их, чтобы после забыть навсегда, прояснить, переписать, избавиться от мрачного посыла, но дневник всё ещё спал в высотках Йокогамы, и губы Дазая повторно сложились в линиях сожаления. В отличие от рыжей ведьмы-тян я несуеверен и не буду верить ни в предсказания, ни в знаки судьбы. Так просто: всегда грезить о смерти и впервые отвергнуть её. Череда деревьев за окном исчезла, и солнце, отражаясь от появившейся реки, разливало свет с новой силой — таким нескончаемым и вездесущим потоком, что, казалось, растворяло собой даже тени. Дазай подставил лицо свету, прикрыл глаза и пожелал, чтобы и прочитанное двустишие, словно тени, сгинуло в небытие. Всё будет хорошо, хорошо, хорошо, иначе и быть не может. Точка — маленькая книга захлопнулась с удивительно громким для её размеров звуком. Сидящая напротив женщина, разгадывающая судоку, от неожиданности выронила карандаш. «Вы напугали меня до смерти» — возмутился её взгляд. «Когда-то я и сам был смертью» — промолчало безразличие Дазая. Но теперь, когда жизнь даёт мне новый шанс, новую надежду и цель, расставаться с ней было бы ошибкой. Тем временем водная гладь сменилась одноэтажными складскими постройками, они, в свою очередь, привокзальными закусочными, раскидистыми переплетениями рельс, переходами и, наконец, перроном. Мигнул сначала один столб, затем другой. А после пейзаж за окном перестал меняться. Поезд прибыл на станцию Мито, префектура Ибараки. Дазай замер вместе с пейзажем, но после торопливо встал и, отряхнув невидимую пыль с пиджака, устремился к выходу с потоком пассажиров. Женщина всё ещё искала утонувший в сидениях карандаш. Бодлер с давящим предсказанием всё ещё ощутимо стучал прямо в сердце виновника. Поезд прибыл на забытую разумом, затерянную в закоулках воспоминаний истинную родину Дазая Осаму.***
Липший к коже Йокогамский воздух сменился тёплым, отрезвляющим, ветреным, хотя и он нёс в себе скорое обещание дневной духоты. Дазай, умываемый ветром, пересёк небольшую привокзальную площадь, спустился по змейкам лестниц, поднялся на мост и замер, не дойдя и до середины. Открывшийся вид на город резонировал вместе с покрытыми пылью воспоминаниями: он здесь уже был. Осколок разбитой бутылки, лежавший меж прутьев моста, отдавал ностальгией. Солнце, игравшее в зубчатых гранях, сдувало пыль с архивов памяти. Здесь было другое солнце. Живая концентрация цветов — словно сидишь перед грязными окнами и даже не замечаешь полумрака, постепенно превращающегося во мрак, а когда однажды эти окна оказываются чистыми (и кто их вымыл?), удивляешься самым базовым вещам: чистоте и свету. Дазай поднял стекло, тронул острый скол и забрал с собой: на память. Место встречи — небольшое кафе сразу по правую сторону после спуска с моста. Время встречи — три часа пополудни. Дазай, сделавший опоздание своим вторым именем, приехал задолго до назначенного времени и теперь не знал, что делать с большим количеством минут и малым количеством метров. А что делать? Прийти на место и ожидать, готовиться, собираться с духом, и плевать, что сейчас он располагал им в мизерных количествах. У него в кармане — частица солнца, а в предвкушении — улыбка, полная раскаяния, и заветное «я так скучала, сын» — что ещё надо? Он кивнул самому себе и быстрым шагом устремился к началу начал, истоку, что очистит грязь с его личных окон и подарит искомый покой. Кафе оказалось чересчур тесным, а ожидание в нём — томительно долгим. Дазай, ссылаясь на ожидание гостя, уже второй раз не давал официантке принять заказ, то и дело перекладывал телефон из руки в другую, проверял время и входящие звонки. Цифры на экране менялись непростительно медленно. Сладость и трепет ожидания прогрессировали в тревогу и нетерпение. Ноги под столом отбивали слишком быстрый ритм. А вдруг он ошибся? А вдруг она всё-таки не придёт? Что это тогда? Чья забава? Ни один из его врагов не мог осмелиться на такую подлую месть, как завлечь бывшего мафиози, под которым некогда дрожала вся Йокогама, самым дорогим, что у него когда-либо было. Утраченным в годах дорогим. Пока это дорогое в этих же годах взращивалось, крепло, как лучшее вино, становилось всё пленительнее и вместе с тем невыносимее. А что, если время его и погубит? Навязчивый образ матери не преодолеет испытание временем? Не-вы-но-си-мо. В момент, когда Дазай практически достиг апогея и был готов, не выдержав напряжения, сорваться и бежать прочь, он увидел её. Которое утро подряд просыпаться в бесплодных попытках поймать ускользающее эхо до боли знакомых шагов и теперь слышать эти шаги наяву… Глупо, глупо, чертовски глупо. Шаги становились громче. Она приближалась. Ты утрачиваешь сноровку. Размытый силуэт становился отчётливее. Чёрно-белые сны становились цветной опредмеченной реальностью. Как вообще можно было допустить мысль, что она не придёт? Звук шагов тонул в звоне посуды и негромких разговорах редких в этот час посетителей. Ведь это было очевидно, изначально понятно, что после звонка у неё сгорал вариант «не прийти», конченный ты придурок. Она подошла к столику, воплотилась из искрящегося тумана пыли и света и теперь стояла перед Дазаем, такая живая и досягаемая, что желание дотронуться до неё и вкусить её существенность всеми анализаторами чувств казалось непреодолимым. Но правила приличия требовали всего-то подняться и поклониться, а расклад позволял лишь обменяться неуверенными улыбками. Время, развёртывающееся поминутно, сжалось донельзя. Женщина, не гася улыбки, села первая. Дазай чувствовал, как сводило от напряжения колени. Бьющий по мышцам ток швырнул его обратно на стул. Он был ослеплён: образ матери, живший в сердце, наложился на неё настоящую, точно копия картины, сделанная на прозрачном шёлке, наложилась на оригинал. Совпало всё, до мельчайших деталей: изгибы губ, что пели колыбельную, кисти рук, пеленающие и убаюкивающие, непропорциональные и тем привлекательные, высокий лоб, скрытый за рваной чёлкой, походка, от которой веяло дикой первозданностью и утончённостью одновременно, запах, шарм… Образ преодолел испытание и временем, и реальностью. Какое-то время никто не решался заговорить первым. Дазай мял между пальцами край салфетки и изучал столовое покрытие, бросая на гостью отрывистые взгляды, пока она наконец не сказала: — Я рада, что ты пришёл. Признаться, боялась увидеть пустоту вместо тебя. Вживую её голос оказался глубоким и неожиданно низким. Он шёл вразрез с миловидными и утончёнными чертами лица, в которых не читались годы. Действительно, нельзя было угадать с точностью её возраст, и если бы Дазай не знал точную цифру, то сделал бы перевес в меньшую сторону, даже учитывая заложенный в подобных случаях размах на пару лет. Дазай зачем-то достал телефон и с сухой дотошностью продекламировал: — А ведь Вы сами пришли раньше. На двадцать семь минут. Днями позже Дазай понял, зачем он предъявил ей ранний приход таким отточенным тоном, которому неосознанно учишься, работая детективом: ему хотелось понять, знает ли она хоть что-то о нём: его работе, переломных моментах, огромном пласте жизни, что связан с мафией и, собственно, является основополагающим в формировании его бесчувственности, искажённого восприятия реальности и вредных привычек, — о переживаниях и общем подавленно-ищущем состоянии просить было слишком рано. Она могла бы ответить что-то в духе «О, мой мальчик, как и хотел, стал детективом!» или «Ну совсем взрослый, профессия так тебе подходит», но она ничего из этого не сказала. Она лишь продолжала изучать пришедшего. — Я рад Вас видеть, Игуми-сан. Хиро Игуми почесала руку. Блузка с длинным рукавом, несмотря на жару, темнела на фоне янтарного прямоугольника окна. Женщина-загадка. Женщина-парадокс. — Можешь звать меня ока-сан. Дазай кивнул, пытаясь сглотнуть зной во рту. Хиро поняла, что торопится — её брови-полумесяцы поползли вверх и спрятались за чёлкой — поняла до того, как он произнёс: — Хорошо, Игуми-сан. И хоть Дазай чувствовал, что теряет контроль над своими эмоциями, они — не подтверждение того, что он мог разом забыть разлуку и терзающий факт того, что его бросили. Забыть и простить? «Просить было слишком рано». Подошли принять заказ в третий раз, и Хиро, собиравшаяся что-то сказать, остановилась на полувдохе. Повернувшись к официантке, она высоким, заискивающим голосом заказала рисовой омлет без мяса и стакан воды. Дазай ограничился кофе: даже если бы он и хотел есть, в горло ничего бы не полезло. — Ты хорошо выглядишь, — к Хиро вернулась прежняя интонация. — Твоё лицо не изменилось. Повзрослело-погрубело — есть такое, куда же без этого, но сама суть… Каким я тебя запомнила, ты такой же. Было ли это стрелами лести или же она была смущена не меньше Дазая, он не знал. Опьянение от сближения напрочь убивало способность анализировать, примерять маски, высчитывать шаги и подбирать реплики. Что бы она ни говорила, её слова — на вес золота, драгоценнее собранной коллекции пустых сигаретных пачек. Дазай вспоминал их сейчас как то единственное, за что можно зацепиться, чтоб не расплыться окончательно. В это время принесли воду и кофе. К кофе прилагались крошечные моти. Дазай сделал глоток — кофе был переваренный и горький. Хиро, близоруко прищурившись, покорно ждала, с интересом изучая сына, который с горячной готовностью хотел бы поддержать диалог, если бы не застревающие в горле слова. Он наказывал непослушный язык тошнотворной горечью кофе. — Что? Не понравилось? Дазай подарил благодарную улыбку за спасённый разговор и запоздало удивился: — Вы, наверное, здесь часто бываете? Здесь всегда такой кофе? — Да нет, я здесь впервые. Я просто смотрела на твоё лицо. Дазай понял, что ей удалось считать самые невидимые чувства. А ещё понял, что до сих пор боится смотреть на неё в упор. — Ну надо же… На самом деле, мне он нравится. Хиро блеснула мелкими зубами. Дазай верил, что она поверила ему. — Тебе, наверное, интересно узнать чуть больше обо мне? Я тогда начну, если ты не против. — Подали блюдо, и Хиро принялась орудовать палочками. — Я долго жила в Европе, но после была вынуждена вернуться на родину, в Японию. Большую часть времени я выступала-актёрствовала. А сейчас… сейчас подрабатываю дизайнером карнавальных костюмов. — Она улыбнулась неведомо чему. — Надо же… Карнавалы… Представляешь? Кто бы мог подумать… Дазай удивился так, будто у него не было привычки время от времени штудировать материны въезды-выезды в страну и из, а помимо перемещений и прочую информацию, которую только можно было найти. — О, — протягивает он и снова тянется за кофе. Встречного вопроса не последовало, как и подтверждения того, что она знает сферу его деятельности. Да наверняка знала, ведь иных способов выйти на него попросту не существовало. Но почему она показывает иное? Вернее: не показывает ничего? Дазай осушил чашку до дна, желая затопить начинающее прорастать зерно недоверия. Может, она — игрушка в чьих-либо руках? Но с какой целью? Шпионаж? Шантаж? А, может, это и не его мать? «Это нормально, — убеждал он себя, — чувствовать недоверие. Недоверие как показатель важности и чистоты вновь обретённого». Дазай незаметно дотронулся до груди, чтобы Бодлер перестал нашёптывать ему угрозы. Такое бывает, утешал себя он, пока держал улыбку, которая не хотела сходить с лица, и щёки уже сводило от напряжения. Не каждый день видишь женщину, называющуюся матерью, переволновался — бывает. Но глаза судорожно принялись искать правду, записанную на её теле: в чертах лица, видимых родинках, жестах — везде, чтобы найти подтверждение родства. — Бинты на твоём теле… — она болтала воду в стакане, и серебряный браслет на руке звенел, ударяясь о стеклянный ободок. — Почему ты в них? То, о чём никто не знал. Правда, записанная на его теле. Дазай молчал, потому что его мать не готова слышать ответ; ответ, который причинит ей боль, подсветит раны, нанесённые её рукой. Раскаявшимся убийцам непросто смотреть на своих жертв. Хиро почесала бровь мизинцем. Браслет вновь звякнул по стакану. Так бывает, ты винишь человека всю жизнь, но стоит ему предстать перед тобой — и ты прощаешь ему всё. И не наносишь в наказание ответные раны. Дазай умел прощать. — Это всё ерунда. Когда-то они дополняли меня, но больше в них нет никакого смысла. Я сниму их. Очень скоро, — он инстинктивно щёлкнул по чашке, и одновеменно с этим раздался характерный «дзынь» напротив. Глаза в глаза, взаимное удивление и оттаявшее напряжение. Они улыбнулись друг другу, и этот звук — общая привычка, — окончательно растворил в себе все крупицы недоверия, зализал раны, исцелил и соединил. Это его мать, вне всяких сомнений. И здесь она по одной-единственной бескорыстной причине.***
Они просидели в кафе за разговорами целый день, потеряв всякий счёт времени. Солнце давно не смотрело в окна, и сменившие их зажжённые бумажные плафоны согревали неподдельным уютом. Хиро, не успевая смеяться всем шуткам, которыми осыпал её Дазай, внезапно оборвала смех и проникновенно посмотрела на него: — Осаму, я так заболтала тебя… Ты успеешь домой? Разом вытянули за шиворот из яркого сна и погрузили в вязкую серость. Дазай в растерянности глянул сначала в окно, затем — в телефон. — Последний поезд до Йокогамы с пересадкой в Токио отходит в десять часов двенадцать минут. — Она посмотрела на наручные часы. — Отсюда до вокзала — рукой подать. Может, ещё успеем, если поторопимся, а? Её взгляд полон надежды, удивления и за край льющийся вины за свою оплошность. Его вгляд полон антинадежды, антиудивления и за край льющийся антивины. Не сказать, что Дазай так сильно хотел в Йокогаму, чтобы сейчас куда-то бежать, напротив: он отдал бы всё, чтобы остаться с Хиро ещё хоть на час. Но дни отгула надо навёрстывать: план сам себя не выполнит, а документация — не отдокументирует. Ко всему прочему, такое важное событие, как встреча с матерью, вовсе не повод для Куникиды сдерживаться в замечаниях и грозных докладных. И пока Хиро расплачивалась за обед — она жестом, не допускающим возражений, отклонила попытки Дазая заплатить, — сам Дазай смотрел на неё и пытался запомнить до каждой точки. А минутой позже — следовал за ней, пока лето просачивалось в вены, било в нос запахом пыли и трав, заполняя собой всё от лёгких и до трещинок губ. Знакомый мост, двери здания вокзала, на секунду замеревшие перед глазами знаки и цифры прибывающих-отбывающих поездов, нужный путь, перрон и… Поезд до Йокогамы. Мелькающий хвостовыми огнями. Прости, Куникида, даю тебе в два раза больше поводов наорать на меня. Он повернулся к Хиро. В её лице читалось разочарование, хотя сама она — олицетворение слова «очарование». А ещё слова «уверенность». А ещё «строптивость». Безукоризненная осанка, которую Дазай отметил ещё когда силуэт плыл к нему из солнечного тумана, и высоко поднятый подбородок. Но только сейчас в её осанке под свет вокзальных фонарей Дазай увидел, как тяжело матери на самом деле даётся стоять прямо. Женщина-загадка. Женщина-парадокс. Женщина-очарование, ты боишься чем-то разочаровать меня? Когда она посмотрела на него, Дазай моментально понял, что она угадала его немой вопрос. И проигнорировала. — Что же, Осаму. Вариантов немного. Я могу порекомендовать тебе парочку неплохих мест, где можно переночевать, или же… Хиро сделала глубокий вдох, восстанавливая дыхание после бега. В её пальцах — крошечный фиолетовый цветок. Дазай не задавался вопросом, откуда он у неё, он лишь провёл параллели с отпечатанным в памяти утренним осколком, поймавшим солнце. Две мелочи, которые в картотеке памяти останутся символами этого дня, вот только в качестве мёда на сердце или осколка от снаряда — дело иное. Но второстепенное. — Или может, — сказала она изменившимся голосом, — нам даёт больше времени сама судьба? Божественное провидение? И то, чему суждено свершиться, обязательно найдёт время и место для свершения? А вся боль, тянувшаяся сквозь года, стенания, выливавшиеся на бумагу, и вечно забинтованное тело — чего это стоит? Она протянула руки и коснулась его плеч. Он опустил щёку, коснувшись её кисти, так осторожно, будто опасался, что руки исчезнут пустынным миражом. Загадочные, манящие руки. Болезненно-бледные и странно непропорциональные, с некрасиво обозначенной костью у кисти — точь-в-точь как в грёзах у дерева, под которым он прокисал вместе с Чуей. Руки той самой женщины, что он некогда так силился вспомнить — и теперь эти руки касаются его. То, чему суждено было случиться, нашло их здесь и сейчас, когда ночь смыкала над ними свои объятия. — Вновь прощаться с тобой было бы невыносимо. Она не отвернулась от моего испорченного сердца, она взяла меня за руку и вывела на свет. Так что ответ: всего. Дазай спрятал в гладкой коже тихую улыбку и сладостью перекатил на языке «невыносимо». На вес золота. Поток пассажиров извивался вокруг них. Поезд уплывал в сторону столицы. Сердце полосовало новым, неизведанным чувством. — Я очень верил, верил и ждал, когда же ты найдёшь меня, мама.