Выбирая богов, мы выбираем свою судьбу. Вергилий
Они стояли в монастырском дворе, и позолоченные купола отбрасывали «солнечных зайчиков». Несмотря на жаркий день, Женя поёжилась. Опустила солнцезащитные очки на глаза, спасаясь от яркого света — в лофте с его полумраком и тусклой обстановкой она успела отвыкнуть от блеска солнечных лучей и ярких красок. Ей было не по себе от этой затеи, от того, что Есеня играла роль заботливой мамочки с этой её доброжелательностью, от того, что на них смотрят. А они привлекли к себе внимание: две мрачного вида девушки, вылезшие из старенького «Мерседеса» и несколько минут препиравшиеся у ворот монастыря. Немногочисленные женщины, видимо, прихожанки храма, с подозрением взирали на Женю и Есеню, сбившись в кучку. Обычно в такие моменты Женя пресекала все вопросы и недоумённые взгляды тем, что доставала удостоверение — и любые претензии замирали на губах у окружающих. Жене вдруг вспомнился день, когда они приехали сюда по долгу службы, и она затосковала по своему удостоверению и пистолету, без которых чувствовала себя голой, беспомощной и никчёмной. Это было частью той жизни, где она была кем-то, чего-то стоила, где она была важна для кого-то, для большого общего дела. Теперь же, пришедшая искать не то помощи, не то утешения, а может и компромисса у чего-то, во что даже не верила, Женя чувствовала себя более никчёмной, чем эти женщины в платочках, для которых религия стала спасением от реального жестокого мира. Но, в отличие от них, Женя понимала, что всё это — иллюзия, лишь искусное фиглярство, и она была слишком умна, чтобы относиться к этому всерьёз. На пороге храма появилась уже знакомая ей высокая фигура в чёрной рясе. Краем глаза Женя заметила, как Есеня кивнула священнику. Конечно же, об их визите было договорено, иного нечего было и ожидать, но снова Женя испытала неприятное ощущение, что была лишь безвольной марионеткой в руках своей бывшей напарницы. На мгновение ей захотелось сбежать, прыгнуть в машину и гнать, вжав педаль в пол, до самой Москвы, а там запереться дома, напиться и спрятаться ото всех под одеялом. Но, вероятно, её замечательный план рассыплется на том этапе, где она взглянет в насмешливое лицо отца и услышит от него какую-нибудь язвительную реплику; основательно надраться при нём она едва ли сможет, а заснуть без чего-нибудь расслабляющего да ещё в присутствии Меглина ей будет чрезвычайно трудно. К тому же, она понимала, что все ждут от неё именно этого. Сорвавшись, она проиграет. А проигрывать Женя была не намерена. Даже при том, что победа едва ли доставит ей настоящее удовольствие. Отец Павел подошёл к ним, и Есеня расплылась в улыбке, показавшейся Жене неестественной. Женя же лишь коротко кивнула в знак приветствия. — Рад, что вы приехали, — сказал он, хотя ему наверняка было на самом деле плевать. Женя развела руками, мол, у меня не было выбора. Есеня посмотрела на неё, нахмурившись, и кашлянула. — Я пойду закажу молебен, а вы… — Не договорив, она махнула рукой и пошла в сторону главного храма. Женя задумчиво посмотрела ей вслед. Отец Павел не сделал попыток заговорить, просто стоял рядом с нею, так и излучая эту раздражающую готовность выслушать всех и вся. Она глубоко вздохнула. Всё-таки это была не лучшая идея: сегодня — а может и вовсе — приехать сюда. — Она же не верит на самом деле, — удивлённо заметила она. — Откуда вы знаете? Она бросила на священника быстрый безразличный взгляд и пожала плечами. Многое из того, что она знала о людях, с которыми как будто была близка, оказалось ложью, но в чём-то всё-таки сомневаться не приходилось. — Мы знаем, что никакой не бог властвует над чужими судьбами; только человек держит в руках жизнь и смерть другого человека. Вам этого не понять, вы… — Что — я? — По другую сторону. Так будет правильно? — на миг задумалась Женя. — Для вас всё, что происходит с людьми — чья-то высшая воля. Наверное, это значительно облегчает существование: думать, что от тебя ничего не зависит, полагаться на что-то, чего даже увидеть нельзя… Для нас всё гораздо проще, но и сложнее одновременно. Закон и Уголовный Кодекс — вот, что важно. Нам не нужен бог, чтобы знать, что преступник будет наказан, мы даже знаем — как; за редким исключением. Мы приближаем это справедливое наказание, и даже, в своём роде, мстим за жертв. Но если мы опоздаем, промахнёмся или возьмём не того, это будет только нашей ошибкой, ни на кого уже эту вину не переложить. Но вы ведь не станете молиться Следственному Комитету, не так ли? — Она помолчала несколько мгновений, ожидая, что отец Павел ей возразит, но он, похоже, вознамерился быть лишь покорным слушателем. — Хотя Есеня и считает, что мне — стоит. — Женя хмыкнула. — И её мать была ведь одной из нас… Она не закончила фразу. Острый укол пронзающей головной боли заставил какое-то воспоминание всплыть из глубин её памяти на одно только мгновение подобно вспышке молнии. Женя быстро поднесла руку ко лбу, и это движение не укрылось от священника. Он озабоченно спросил: — Всё хорошо? — хотя явно бы не поверил, если бы она сказала «да». Ей так хотелось сказать, закричать, что всё чертовски плохо, но что может этот человек знать о ней, о том, как ей было плохо все эти дни, как болело и выкручивало её тело, как рвало душу?.. Зачем ему это знать? — Насколько это возможно, — процедила Женя, пытаясь не упустить что-то очень важное. Одна из нас… — Так что, — продолжила она, так и не сумев уловить смысл этого воспоминания, — все эти свечи, молитвы, молебны — всего лишь мишура. Её мать мертва, а убийца не найден, в этом вся загвоздка. Есеня пытается заполнить пустоту в сердце, которая образовалась, когда ей было… сколько? Лет семь? Поверьте мне, даже пустота, которой год, не сглаживается так быстро. Может быть, никогда… — Уголок губ священника дёрнулся, но он всё так же внимательно смотрел на Женю. — Свечами тут не поможешь. Она повернулась на пятках и пошла к ближайшей скамейке. Отец Павел, всё такой же раздражающе терпеливый, следовал за нею, словно призрак её совести. Заплатила ему Есеня, что ли? Женя села, достала из кармана сигарету и щёлкнула зажигалкой. Запоздало заметила на ближайшем столбе табличку, гласившую о запрете курения. Отец Павел сел рядом. Она вопросительно скосила на него глаза. — Итак? Женя выдохнула, выпуская струйку дыма. — Что? — Правильно ли я понимаю, что вы приехали сюда, потому что вам нужно с кем-то поговорить? Ваша подруга сказала… — Она мне не подруга, — отрезала Женя, — и она совершенно не понимает… ничего. И мне нечего рассказать вам сверх того, что я в прошлый раз выболтала по абсолютной глупости. Я делаю это потому что мои… близкие люди, — она не сумела сдержать сомнение в голосе, характеризуя их так, — не отстанут от меня иначе. Они думают, что я должна это делать. Хотеть этого: с кем-то поговорить, поделиться… — Она закатила глаза. — Исправиться. Но я не должна, понимаете? Выбор у меня был невелик: визит сюда, к вам, или психбольница. Сами понимаете… Женя полагала, что шокирует его и вызовет в нём праведный гнев, но он совершенно неожиданно засмеялся. Эта странная девушка забавляла его: ни от кого ещё Павлу не довелось слышать ничего подобного, к тому же она говорила это, казалось, ничуть не желая оскорбить его или задеть. Она действительно так думала. И явно привыкла со всеми говорить прямо, не заботясь о чувствах своего собеседника. Большинство людей, с которыми Павла сталкивала жизнь, видели в нём мудрого советчика, помощника, способного одним-двумя словами разрешить неразрешимую проблему, или, на худой конец, жилетку для слёз. Во всяком случае, большинству его собеседников его священническая ряса внушала какое-никакое уважение, и это всегда отражалось на течении беседы. Евгения Роднина говорила с ним откровенно и жёстко, как с обвиняемым. Так, как привыкла, напомнил он себе. И это обескуражило его. Но не стоило удивляться, ведь она была не просто его прихожанкой, заплутавшей, сбившейся с пути или нуждающейся в совете; она была девушкой в сложном и жестоком мире мужчин и преступлений. Она повернулась к нему, подняла солнцезащитные очки, и смех горьким пеплом осел на его губах. Сигарета дотлевала в её руке, едкий табачный дымок щекотал ноздри. Тёмные глаза смотрели устало и почти враждебно, под ними залегли голубоватые тени, до этого скрытые большими очками. Она выглядела измотанной, измождённой, как будто несла на своих плечах чрезвычайно тяжёлый груз или пробежала громадную дистанцию, и силы иссякли. Вместе с тем лицо её казалось маской — ни один мускул не дрогнул, хотя он и ждал, что она взорвётся шквалом возмущений в ответ на такую его бестактность. Павел кашлянул. — Прошу прощения. Просто… — Он провёл рукой по волосам, подыскивая нужные слова. Давно с ним не было такого, чтобы он не мог сразу найти, что сказать. Утешить её? Извиниться? Шутить явно не следовало. Существовали ли вообще слова, способные принести утешение человеку с таким взглядом? Поэтому он решил вернуться к проблеме, которая казалась ему насущной. — Весьма лестно, что вместо психбольницы вы выбрали эту скромную обитель. Но вы думаете, что это не поможет? Она криво усмехнулась. — Конечно. Это никогда не помогает. Разговоры, я имею в виду, — уточнила она. Сделала затяжку — сигарета дотлела почти до фильтра, яркая краснота огня почти коснулась пальцев. — Лекарства, реабилитация… может быть. У психбольницы явно куда больше шансов, чем у вас. Но туда я не хочу. Женя докурила и собиралась привычным щелчком отправить окурок куда подальше, но отчего-то устыдилась прямого взгляда отца Павла. Поэтому она провела окурком по металлическому боку урны, отряхивая пепел, и отправила его в урну. Поскребла ногтями кожу запястья, надеясь всё же, что её собеседник этого не заметит — или хотя бы не поймёт; потёрла пальцем губы, про себя умоляя его отвернуться — слишком пристальный его взгляд нервировал Женю, она терпеть не могла, когда на неё смотрели так. Пальцы терпко пахли табаком и пеплом. Ох, лучше бы он смеялся! Его смех был хлёстким, как удар бича, но она могла противопоставить ему хоть что-то, отгородиться… Против этого выразительного молчания у Жени не было ничего. Машинально она достала из кармана пачку сигарет, сорвала плёнку, открыла и снова закрыла крышку. Слишком часто. Она помнила наставления Бергича, как и ужасающие плакаты в поликлиниках. Бесполезно. Сколько сигарет может заменить одну дозу морфина? — А это помогает? Повернувшись, она увидела, что он смотрит теперь не на неё, а на сигареты в её руках. Выражение его лица было… странным. Таким, наверное, оно должно быть у священников: отстранённо-понимающее, вежливое, но не слишком живое. Его смех был словно искрой, блеснувшей из-под пепла погасшего костра. А теперь он, должно быть, вернул себе свою приличествующую сану маску. — Вы курите, святой отец? — Нет. — А пробовали хоть когда-нибудь? — Сколько же ему лет? В её голосе Павлу послышалось пренебрежение. Похоже, она считала его чем-то вроде ростовой куклы с довольно ограниченными функциями. Ненастоящим. Раздражение шевельнулось в нём, но он заставил его умолкнуть. В конце концов, несчастные люди бывают резкими, грубыми, они не щадят самолюбие окружающих, особенно незнакомцев. Эта девушка была несчастна, очень несчастна — это он понял в самую первую их встречу, когда она казалась такой сосредоточенной на работе, но что-то другое беспокоило её гораздо сильнее. И это ещё самое меньшее. — В юности. Так и не понял прелести курения. — Прелести? — хохотнула Женя и покачала головой. — А вы, в самом деле, думаете, что во всём должна быть прелесть? — Почему нет? Она вздохнула и с силой потёрла переносицу. — И чему вас только учат… в семинариях или где там? — Её брови вопросительно изогнулись, раздражение и гнев исчезли из её взгляда, сменившись снисходительностью. Самолюбие Павла протестовало против такого отношения, но он напомнил себе, что тоже должен быть снисходителен к другим, особенно к тем, кто так остро нуждался в любой помощи, как Женя Роднина. — Я мало знакома со священниками… Нет, говоря откровенно, вы первый мой знакомый священник. Ведь можно так сказать? — Она задумалась на мгновение. — Наверное, можно. Вы ведь знаете мою самую страшную тайну. Но я думаю, что знаю основу вашего существования: вы думаете, что всем движет любовь, и во всём есть прелесть… Или должна быть, а если её не видно невооружённым взглядом, она просто скрыта. Но это же чушь! Жизнь человека состоит из борьбы, злобы и боли почти полностью, и в ней так мало прелести… А любви и того меньше. Сцепив пальцы в замок, Павел слушал эту горячую сбивчивую речь. Абсолютная, непоколебимая уверенность, с которой Женя произносила слово за словом, жёстко и безапелляционно, словно вколачивала гвозди. Она была очень несчастна, напугана и растеряна — по всему видно, но это почему-то преобразовалось в гнев и стремление насмехаться над всем на свете. Так, во всяком случае, Павлу казалось. Но что послужило причиной этого? Конечно, если вся работа её была подобна тому делу, с которым она приехала в монастырь впервые… грязная это работа и вовсе не женская. А то, что она рассказала ему? Даже думать об этой трагедии — или преступлении? — без содрогания было невозможно, так как же было жить с этим? А всё же ему казалось, что это, хоть и звенья одной чудовищно мрачной и неправильной цепи, но источник проблем Жени Родниной кроется в чём-то другом. Но в чём? Если она хотела, чтобы ей помогли, она должна была помочь ему докопаться до правды. Или кому-нибудь другому, кому доверится. Если доверится… Если хочет на самом деле, чтобы ей помогли… Он поднялся со скамьи, глядя на свою странную собеседницу сверху вниз. Женя сидела, скукожившись, закрывшись, будто моллюск в раковине; она теребила в руках пачку сигарет, и картонка была уже сильно измочалена. Казалось просто непостижимым, что однажды она может расслабиться. — Евгения Родионовна, — тихо позвал Павел. Она вскинула голову и с подозрением воззрилась на него. — Пойдёмте со мной. Подозрение не исчезло с её бледного лица, напротив, проступило отчётливее. — Зачем это? И куда? — Идёмте, — настаивал он. — Покажу вам что-то. Он протянул руку и, поразмыслив несколько мгновений, Женя вложила свою ладонь в его руку. Несмотря на жаркий солнечный день, пальцы её были ледяными. И казались очень бледными в его большой и загорелой руке, а коротко подстриженные ногти как будто отливали болезненной голубизной у лунок. Задержав взгляд на её руке, Павел насторожился. Несчастье, каким бы глубоким и всепоглощающим ни было, не оставляет следов на внешнем облике. Таких, во всяком случае. Было что-то ещё. Что-то, чем Есения Стеклова забыла с ним поделиться, когда договаривалась о встрече. Или попросту не захотела. У Жени, он был уверен, спрашивать бесполезно. Нахмурившись, Женя следовала за ним. Покорность в ней иссякала с каждым шагом, отчаянно хотелось домой, даже несмотря на то, что там её ждал переполненный сарказмом Меглин. Он наверняка заметит, что идея была так себе и недаром не увенчалась успехом… Но он был честен с нею, а здесь с ней разговаривали как с ребёнком или с умалишённой; и даже если это было так, ей не слишком нравилось подобное обхождение. И вся эта затея казалась делом абсолютно безнадёжным и раздражающим. Но она была уверена, что Есеня не остановится на достигнутом, а притащит её в монастырь снова, надеясь на какой-то счастливый исход. Что ж, Женя много раз слышала, как наркоманы, алкоголики, отщепенцы вдруг открывали для себя религию — или для них её открывали отчаявшиеся родственники — и бросались в этот омут с головой, забывая прежнюю свою зависимость, становясь наркоманами совсем иного рода… С нею так не будет: она видела мир слишком реальным, слишком некрасивым, но он крепко держал её, привязав к себе этой реальностью. И не было никакой эфемерной материи, которая могла бы перебить эту связь. Разве мог кто-то в здравом уме предполагать, что молитвы или болтовня со священником могут что-то изменить? А она всегда считала, что Есеня достаточно здравомыслящая… Плетясь чуть позади отца Павла, Женя украдкой взглянула на него. В тёмных волосах было несколько едва заметных серебряных прядей, широкие плечи были расправлены, спина — прямая, словно аршин проглотил. Сильный человек, наверняка уважаемый большинством людей, которым довелось с ним встретиться. Терпеливый. Не каждый далеко снёс бы молча то, что она тут ему наговорила, ведь она не слишком-то подбирала слова — на его мнение ей было плевать. Во всяком случае, несколько минут назад, а сейчас шевельнулся стыд. Вероятно, он действительно верил в то, что делал; наверняка он помог многим людям, приведя их к богу или хотя бы утешив словом. И он был достаточно великодушен, чтобы не ответить ей такими же едкими словами, которые она бросила ему, вероятно, считая её больной или совсем разбитой, нуждающейся в жалости и снисходительности. И Женя ценила это великодушие, хоть и знала, что ничего-то у него не получится с нею. Она не была создана ни для любви, ни для прощения, ни для великодушия — всего, что так ценил он и такие, как он; в ней не было ничего из этого, только горечь и тьма, так что зря отец Павел пытался воззвать к лучшему в ней. Теперь ей всего-то нужно постараться не сорваться до конца и отплатить ему такой же вежливостью, и на том… всё. Потом она как-нибудь попробует отвертеться, если Есеня снова попытается привезти её в монастырь. Но большая тёплая рука крепко держала её руку, и от этого тепла ей стало… легче. Против всяких законов логики она почувствовала себя чуть лучше, словно кто-то взял на себя часть её непосильной ноши. Она не понимала отца Павла, а он не понимал её, они жили в разных мирах, которым никогда не пересечься, и их разговор был подобен глупой беседе говорящих на разных языках незнакомцев, но это чисто физическое ощущение тепла, твёрдости и надёжности было невероятно успокаивающим. Так… непривычно… Даже когда отец ещё… не покинул её, Женя привыкла полагаться только на себя. Так было проще, а ведь иногда она должна была нести ответственность и за Меглина. Возможно, только потому она смогла выдержать уход отца, замкнувшись в собственной скорлупе, но навсегда отучила себя доверять миру и кому бы то ни было в этом мире. Пока в её жизни вновь не появилась Есеня, ставшая кем-то средним между другом и извечно раздражающим фактором. Хотя Женя и отталкивала Есеню от себя и тогда, и сейчас, не желая привязываться и привязывать, и смогла дистанцироваться от Меглина, предавшего её однажды, душа её на мгновение потянулась к этому лучащемуся силой незнакомцу. Это напугало её, потому что всё это… не для неё. Она отлично знала своё будущее, видела его, как на ладони, и ничего хорошего в нём не было. Никакой надежды. Ни к чему ей привязываться к кому-нибудь хотя бы и немного. Женя нахмурилась, когда они подошли к храму, возвышавшемуся надо всеми постройками монастыря. Солнце заставляло его золотой купол ослепительно сверкать, но за приоткрытыми дверями царили полумрак и прохлада. Что ж, она должна была догадаться, что этим всё кончится. Можно подумать, вид икон, алтаря, огоньки свечей могут что-то для неё изменить! Но стоило ли ожидать чего-то другого от человека, который всё-таки был священником, неотделимым от церкви. Не удивительно, что он не понял ничего из того, что она ему сказала… На мгновение Женя задумалась, осмелится ли отец Павел войти в церковь вот так, держа её за руку, и усмехнулась. И, словно прочитав её мысли, он выпустил её ладонь. Навечно укоренившаяся в Жене привычка не доверять словам и открытым поступкам людей заставила её взглянуть вниз, и она увидела, как отец Павел распрямил пальцы, а затем сжал их в кулак. Что ж, хотя бы не вытер руку о свою рясу, избавляясь и от следов прикосновения. Непривычное тепло, ещё несколько мгновений окутывающее Женю, исчезло, уступив место жалящему холоду. Отец Павел остановился на пороге и повернулся к ней. — Вы бывали раньше в церкви… Женя? Можно я буду вас называть так, а не по имени и отчеству? Она фыркнула. — Как угодно. — Тем более что ему едва ли придётся слишком часто звать её по имени или как-либо ещё. — Конечно, бывала. А что? Павел искоса посмотрел на неё. Казалось, с невероятным усилием она распрямила плечи, став чуть-чуть выше — при этом она всё равно была почти на голову ниже него — и вообще выглядела так, словно столкнулась с чем-то враждебным. На него Женя не смотрела, разглядывая убранство храма. — И какие чувства у вас вызывали эти… визиты? — осторожно поинтересовался он. Интуитивно он ощущал, что совершил какую-то ошибку, однако в упор не мог понять, где именно ошибся. Слишком изменчивой натурой была эта девушка, и ему никак не удавалось уловить эти перемены вовремя. — Я была в церкви в последний раз на экскурсии в школе. Классе в десятом, — подумав, добавила она. — Мне было любопытно, но и только. Так что, — после некоторой паузы сказала она, — скорее никаких. Она повернулась к нему, и Павел увидел кривую усмешку на её лице. — Думаете, вид икон и свечей заставит меня измениться? Это вообще хоть кого-нибудь изменило? Вопрос насмешливый и хлёсткий, как пощёчина. Он мог бы рассказать ей немало историй о переменах, совершающихся в человеческих натурах после неоднократного посещения церкви. О том, сколько излечившихся от тоски и отчаяния с помощью молитв и размышлений видел он сам. Но Женя Роднина не нуждалась в поучениях и, кажется, терпеть их не могла. И почти наверняка она думала о его несчастном однокашнике, ступившем на путь преступлений… из-за которого они и встретились. Павел мог бы говорить с ней часами о чудесах, Библии, молитвах и людях, но смутно понимал, что встретит в этой девушке только неприятие; она только посмеется над ним, считая его чудаком, верящим в сказки со счастливым концом, в которых любое зло в конце концов исчезает под властью незримого, но всесильного божества. — Нет, — спокойно ответил он. — Но в нашем храме вы почти наверняка не бывали. — Не бывала, — согласилась она. Похоже, Женя всё-таки ждала нравоучений, и ему удалось её удивить. Он посторонился, пропуская Женю вперёд. Едва она вошла, тяжёлый запах ладана защекотал ей ноздри, перебивая горечь табачного дыма, навсегда въевшуюся в её кожу. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к полутьме — яркий солнечный свет пробивался лишь сквозь небольшие полукруглые окошки у самого расписного купола. Тут и там были расставлены массивные подсвечники, а огоньки свечей оранжевыми каплями отражались в стёклах икон и заставляли тускло блестеть бронзовые и позолоченные рамы. Людей было немного, в основном женщины — некоторые лица Женя видела, когда они с Есеней только приехали, и у неё возникло странное ощущение, что эти женщины подчёркнуто опрятного и чопорного вида всего лишь спрятались в сумраке храма от жары, царящей на улице. Свои размышления она благоразумно оставила при себе: отец Павел, похоже, мог стерпеть многое, но где-то же его ангельское терпение могло и дать трещину. Она только улыбнулась своим мыслям, как и тому, что взгляды всех этих женщин обратились к ним. Привыкшая улавливать малейшую перемену в выражениях лиц, она заметила удивление и неодобрение. Похоже, согласившись на сомнительную авантюру Есени, отец Павел здорово рисковал своей наверняка безупречной репутацией. — У вас красивый храм, — подавшись к нему, прошептала она. На самом деле она была не слишком впечатлена, но, наверное, этого требовала вежливость, а она упрямо решила сегодня быть вежливой. В конце концов, не так уж долго осталось играть эту роль. Возможно, ей удастся обмануть Есеню и усыпить её бдительность, чтобы потом снова стать самой собой. — Спасибо. Если вы действительно так думаете. — Похоже, отца Павла не так-то просто было одурачить. Он улыбнулся Жене, но она только пожала плечами. Ей до смерти надоело играть в эту игру, правил которой она не понимала и вынуждена была двигаться наощупь, словно слепец. Она заметила Есеню в дальнем углу у большой иконы, подсвеченной несколькими десятками свечей. Стеклова молча и прямо стояла перед этой иконой, она не была похожа ни на одну из этих молящихся женщин; глаза её были закрыты, и только губы едва заметно шевелились. Что ж, видимо, разговоры о матери и молебне были не пустой болтовнёй и не поводом затянуть Женю сюда. Невозможно было представить, чтобы Есеня действительно верила в то, о чём молилась… Она же так хорошо знала всё о человеческом теле, физиологии, о смерти, в конце концов, разве она могла верить во все эти сказочки, призванные утешить малодушных людей?! Но выглядела Есеня ужасно искренней, всем своим существом погрузившейся в мысли о матери. На какое-то короткое мгновение Женя увидела в Есене себя. Ту, какой она была, когда Меглин умер — как она полагала — и когда она уже почти смогла смириться с этой мыслью. Она не искала утешения в церкви или в ещё каких-то глупостях, но её убежищем стала работа. Расследования стали её молитвой, посвящённой единственному сверхъестественному существу, которое она знала, а «ты меня не поймаешь» — карой, хотя и не божьей, а прямиком откуда-то из преисподней. При воспоминании о нём Женя содрогнулась. — Что-то случилось? — мягкий, но встревоженный голос отца Павла проник в её сознание, возвращая её к настоящему из воспоминаний. — Что? Нет… — Она повернулась к нему. — Но знаете, я, кажется, кое-что поняла. Он, похоже, не совсем понял, о чём она, но это было ей и не нужно. Мыслями она вернулась к Есене и к себе — прежней. Каждое мгновение тогда она искала ответы, не зная, что их надо было бы бояться. Но всё-таки она получила свои ответы. А вот Есеня ответов не получила. И, не найдя их ни в столе у отца, ни в методе Меглина, она обратилась к богу и молитвам.***
Женя задумчиво постучала карандашом по столу. Рука её сама собой потянулась к наполовину опустошённой пачке сигарет, но Женя тотчас отдёрнула её. Слишком часто, а наркотики всё равно не заменит. Да и сейчас ей снова нужна была чистая, незатуманенная голова. В кои-то веки. Решение это пришло к ней внезапно, но было таким естественным и твёрдым, будто всегда жило в ней. Трагедия, случившаяся с Меглиным, положила конец неловким попыткам Есени продраться сквозь плотную завесу секретности, окружавшую гибель её матери. И хотя после Женя ни разу не спросила Стеклову об этом — что было, безусловно, эгоистично и крайне невежливо — откуда-то она знала, что Есеня не приблизилась к разгадке ни на шаг. Несмотря на то, что Есеня казалась ничуть этим не обеспокоенной, Женя также знала, что это не так; знала, потому что после мнимо гибели отца она жила лишь одним желанием найти ублюдка, сведшего его в могилу, и отомстить. Есеня не могла чувствовать иначе. В то же время, Женя лучше других знала, что некоторым тайнам лучше оставаться за своими семью печатями навсегда, а ответы иногда могут привести в отчаяние ещё большее, чем вопросы. Это она тоже знала не понаслышке, а истекая кровью из собственных душевных ран. И даже сейчас, глядя на себя словно бы со стороны, она задавалась вопросом, пыталась ли она на самом деле помочь Есене или же отомстить бывшей напарнице за то, что та так грубо вторглась в её жизнь, разрушив плотный безопасный кокон, вытащила её из конуры обратно в мир да ещё и вызвала к жизни призрака. Тайне было почти два десятка лет, и она могла оказаться как не слишком значительной, так и разрушительной. Но какой бы итог ни был у этой истории, при одной мысли о том, чтобы разгадать эту загадку, Женя чувствовала прилив сил и воодушевления, которые были для неё теперь почти в новинку. Она была уверена, что отец Павел совсем не это имел в виду, когда говорил, что вера и церковь возрождают людей к жизни, но всё же Женя чувствовала, что благодарна ему за это. Если бы она не увидела тогда Есеню в церкви в свете свечей, она бы, возможно, даже не задумывалась о том, что чувствует Есеня из-за матери. Это было похоже на возрождение, на то, как если бы она после долгой и тяжёлой болезни очень медленно пошла на поправку. Но Женя не привыкла обманывать даже саму себя; она слишком хорошо знала, что это не так. Всё вернётся к ней — и так было всегда, наркоманы и сумасшедшие не выздоравливают по мановению волшебной палочки. Женя была слишком разумна — даже в своём печальном положении — чтобы даже надеяться на это. Но эти минуты просветления она хотела использовать по полной. Она остановила взгляд на запертой двери в архив отца. Однажды он предложил сжечь все дела оттуда, но Женя знала, что он несерьёзно: избавиться от этих дел — всё равно что вырвать сердце и дотла спалить самого себя. К тому же, это всё равно бы не помогло ни ему, ни ей; будто вместе с этими бумажками они могли избавиться от тьмы и пепла в душах и сердцах. После избавления от «ты меня не поймаешь» Женя даже не приближалась к этой двери, тем более, не открывала её, будто за ней было замуровано какое-то чудовище. Но она знала, что где-то в недрах этой комнаты хранилась копия дела Ольги Стекловой. И если она хочет разгадать эту загадку, ей придётся отпереть дверь и шагнуть в эту комнату. Прямо в объятия чудовища. Женя понятия не имела, где отец и как скоро он вернётся. Хотя Меглин по настоянию дядя Вадима и заимел простейший телефон, от него отказалась Женя, всё ещё питая к нему отвращение после звонков «ты меня не поймаешь». В задумчивости она выдвинула верхний ящик стола, где хранились ключи от квартиры, которую оставила ей мать, и увидела, что они исчезли. Сразу поняла, куда, и волна облегчения накатила на неё. Он всё же чувствовал её до сих пор, знал, что ей необходимо одиночество хоть на какое-то время. И, похоже, верил, что она всё ещё может с собой совладать. Ну или Меглину стало абсолютно всё равно. Пальцы её машинально коснулись серебряного браслета с несколькими бусинами з хрусталя и цветного стекла. Это был один из немногих подарков Меглина, что-то, что приближало их к нормальной семье. В день выпуска, где-то между вручением дипломов и смертью Анюли отец нашёл её на московской набережной и без лишних слов застегнул на её запястье простой серебряный браслет. Наверняка этот подарок меркнул перед теми, которые получили по случаю окончания академии её одногруппники, но для Жени он был по-настоящему драгоценным. Первая бусина появилась, когда первое дело с участием Жени было раскрыто. На каждое следующее он молча приносил ей новую бусину для браслета — как нечто само собой разумеющееся. Даже после его «смерти» Женя продолжила навешивать на браслет бусины, когда очередной преступник был побеждён. Хоть она никогда не надевала его, это был как бы материальный знак того, что её способности и победы были реальными, а не привидевшимися её воспалённому мозгу; иногда этот браслет был единственным маленьким разноцветным якорем, привязывающим её к реальному миру. Женя коснулась браслета совсем легко, но бусины отозвались коротким перезвоном. Только по случаю окончания кошмарной истории с «ты меня не поймаешь» не появилось новой бусины. Ублюдок был мёртв, но она не победила. И вознаградить себя чем-то было бы лицемерием. И отец, вернувшись, не подарил ей этой новой бусины. Может быть, этот новый Меглин забыл?.. А может он тоже не считал это победой. С тяжёлым сердцем он возвращался в лофт. Меглин терпеть не мог мгновения, когда ощущал себя беспомощным и никчёмным, а сейчас он чувствовал себя таким каждую минуту каждого дня. Как же было легко, когда ему не нужно было нести за неё ответственность! В своё время он отпраздновал её совершеннолетие куда более бурно, чем сама Женя, освободившись от бремени родительских обязанностей, понимая, что теперь он со своей дочерью на равных, хотя Женя и прежде была довольно самостоятельной и понимающей. Слишком понимающей для подростка, она никогда не требовала от него внимания, а наоборот была подчёркнуто внимательна к нему. И Родион так привык к её заботе, позволявшей ему жить той жизнью, которая была ему по нраву — пусть никчёмная, зато свободная. Теперь его дочь нуждалась в нём, в его поддержке и опоре, но Меглин оказался совсем не готов к этому. Его присутствие никак не помогало Жене перенести всё, что случилось с нею, а он, в свою очередь, совершенно эгоистично злился на дочь, ведь она оказалась ничуть не лучше, не сильнее его, хотя он возлагал на неё такие надежды; в этой злости было поровну беспомощности и чувства вины, но никогда — вопросов или недоумения. Ему не надо было объяснять, почему с Женей случилось то, что случилось: дурная наследственность, его пагубное наследие, работа, слишком тяжёлая и жестокая для девушки вообще и, тем более, для человека с такими перспективами, как у Жени… Его «смерть», безусловно, ставшая катализатором. Это было так удивительно, что его дочь винила себя в его предполагаемой гибели и, в то же время, ненавидела его за то, что он посмел выжить. Формально, конечно, Есеня была ответственна за его «убийство» как человек, непосредственно вонзивший нож в плоть; но формальная сторона вопроса здесь мало кого интересовала. Меглин знал, что не позволь этого Женя, ничего бы не случилось. Возможно, ему стоило благодарить дочь за это позволение: если бы не это, он бы медленно зачах под действием лекарств, дырка же в груди заставила Бергича пересмотреть взгляды на его лечение, а его самого — собственные взгляды на жизнь. Но он едва ли представлял, чего стоило Жене разрешить его «убить», даже если в её понимании это был всего лишь акт милосердия. Его не было сутки, хотя он и знал, что Женю нельзя оставлять одну даже на несколько часов. Таково было непременное условие Бергича. Кроме того, утверждал он, кто знал, где мог за пару часов оказаться человек с такими расстройствами психики и такой впечатляющей зависимостью. Но вчера Есеня собиралась везти Женю в монастырь, и это должно было занять примерно полдня, поэтому Меглин позволил себе отдохнуть. Дурацкая и бесполезная затея, он так и сказал Есене, но он ещё помнил, какой упрямой она могла быть, когда считала, что может помочь и, тем боле, что кому-то нужна её помощь. Женя в помощи нуждалась отчаянно, вот только он сомневался, что существует человек, способный Жене помочь, и место, где она может её получить, эту помощь. И уж конечно, это не церковь, не монастырь; тому, кто действительно верит, молитвы, свечи, иконы и ладан могут помочь. Но не его дочери. Впрочем, когда он недвусмысленно высказал своё мнение об этом, встретил такой упрямый взгляд Стекловой, что вынужден был замолчать. Критикуешь — предлагай. Таков был принцип его работы всегда: он не отвергал никаких версий, кроме самых идиотских, но придерживался того мнения, что последний возможный вариант — единственно верный до тех пор, пока не появится какой-нибудь другой. В отстранённой работе следователя это, правда, работало лучше, чем в приложении к воспитанию совершенно отбившейся от рук и нездоровой девчонки. И он, злясь на себя за то, что ничем не может помочь Жене, кроме злобы и бесконечной критики, понимал, что не вправе отговаривать Есеню от её варианта. Он не мог предложить ничего лучше. Он вообще ничего не мог предложить. Вот только его отдых затянулся. Стремясь покинуть лофт с его удушающей атмосферой нарастающего отчаяния и накалённой безысходности, Родион прихватил ключи от квартиры, в которой раньше жила Женя. Он всё ещё был хозяином своей прежней квартиры, потому что его наследство аннулировалось вместе с его «воскрешением», но больше не чувствовал себя в своей тарелке там. Он был уверен, что Женя ощущает то же самое, ведь они были так похожи. Но было заметно, что Женя сердцем прикипела к этой мрачной берлоге, окрасив её в ещё более тёмные тона, и у него просто не хватило наглости всучить ей ключи от другой квартиры. Вместо этого он сам сбежал туда. И спокойствие пустоты, царящее там, убаюкало его настолько, что он проспал почти двадцать часов, напрочь забыв о необходимости вернуться к дочери. Телефон, с которым он ещё не успел свыкнуться, молчал, и не было сообщений, что могло свидетельствовать либо о том, что всё было в порядке, либо о том, что неминуемый крах был слишком стремительным, чтобы он мог его остановить. Поднявшись по ступенькам, Родион остановился и прислушался. Из лофта не доносилось ни звука, и он спросил себя, дома ли Женя. Достал сигарету, закурил, но тут же выбросил её, злясь на самого себя и свою нерешительность. Это надо же докатиться до такого: бояться войти в собственный дом и встретиться с собственной дочерью! Его не остановило даже то, что она считала его мёртвым, ну а что могло измениться за эти неполные сутки? Но в глубине души он знал ответ на этот вопрос: тогда Женя нуждалась в нём, и, хотела ли она этого или нет и готова ли была или нет это признать, он знал это; сейчас он так часто видел ненависть и раздражение в её глазах, что не был уверен уже ни в чём. Он нарочно громко и долго гремел связкой ключей, открывая дверь, не зная, что может найти за нею. Лофт встретил его привычным приглушённым светом и тишиной. На мгновение Меглину показалось, что он пуст, и лишь спустя несколько секунд он заметил, что дверь в его архив открыта. Сам он не входил в эту комнату с тех пор, как вернулся, словно за этой дверью была какая-то незримая граница между нормальностью и безумием, но Есеня рассказала ему, что Женя навела там порядок по своему разумению, пока он был «мёртв». Но Женя тоже не подходила к двери в архив, и ему казалось, что по той же причине, что и он сам. На всякий случай Родион нащупал рукоять заткнутого за пояс пистолета — несанкционированного Стекловым, конечно, но так ему необходимого — и весь подобрался. Но, к его удивлению, из комнаты на звук закрывающейся двери вышла Женя с блокнотом в руке. — А, это ты, — просто сказала она, выключила свет в архиве и закрыла дверь на замок, как ни в чём не бывало. На несколько мгновений ему показалось, будто ничего и не происходило за последние месяцы — так сильно Женя напомнила ему Женю из их общего прошлого. Она выглядела чуть здоровее, синяки под глазами стали менее заметными; волосы были вымыты и стянуты в высокий пучок, на ней были джинсы, майка и наброшенная поверх неё клетчатая рубашка. В целом она выглядела так же, как когда они вели совместные расследования. И такой же сосредоточенной. Но блокнот в её руках заставил Родиона насторожиться. Ей было категорически запрещено влезать хотя бы в какие-то расследования, даже неофициально, и они оба знали, что Стеклов следил за этим тщательно, и если заметит нарушение… — Что это ты делаешь? — поинтересовался он непринуждённо, сунув руки в карманы плаща. — А… так. — Она отмахнулась. — Нужно было кое-что уточнить по одному старому делу. Всё ли я сделала правильно. — И как — всё? — Вроде бы. Хорошо, что ты вернулся. Я возьму машину? Похоже было, что она не пила и не употребляла, по крайней мере последние несколько часов. Конечно, Есеня пришла бы в ужас при мысли о том, что Женя с её внезапными странными приступами поедет куда-то одна, и, возможно, была бы права, но Меглин по опыту знал, как отвратительно, когда тебя словно на привязи держат. Слишком хорошо он это знал. Женя выжидающе смотрела на него, и он только кивнул. Спохватился, вспомнив: — Как съездили? Она вопросительно подняла брови, потом в её взгляде засветилось понимание. — В монастырь? Церковь красивая, а в остальном… — Женя неопределённо повела плечами. — Ну, ты же сам в это не верил. Возразить было нечего. Он действительно не верил. А она? Едва ли. Она молча взяла у него ключи и так же молча вышла за дверь. Снаружи послышался звук заводящегося мотора, машина отъехала. И только тут Родион вспомнил о том, что где-то среди многочисленных папок архива пару лет назад он спрятал несколько ампул морфина, и у него противно засосало под ложечкой.