Страх — как огонь. Так говорил один тренер по боксу. Если уметь обращаться с огнём, то можно согреться и приготовить пищу, а во тьме сможешь осветить себе путь. Но если ты однажды потеряешь над ним контроль, он обожжёт тебя, а может и убить. Страх может быть как твоим врагом, так и союзником. ©
Повинуясь жесту отца Павла, Есеня села на стул, всё ещё гадая, зачем он попросил её приехать. После их первого и пока последнего посещения монастыря в качестве исправительной терапии для Жени в поведении Родниной пока что ничего не изменилось, и она надеялась, что отец Павел позвал её не за тем, чтобы сказать, что отказывается от этой затеи. Впрочем, даже Есене это казалось теперь всё более безнадёжным занятием; воодушевление её иссякало по мере того как она замечала, что ожесточение Жени всё больше возрастает. В последние дни, правда, Женя казалась чем-то озабоченной, но как будто вернулась к тому состоянию, в каком пребывала, когда что-нибудь расследовала. Конечно, он мог бы просто позвонить. Отец Павел присел на край стола рядом с Есеней. Такая поза казалась почти фривольной для священника, но он, похоже, здорово задумался и ничего не заметил. Есеня исподтишка разглядывала его лицо: морщинки в уголках глаз, тонкие губы в обрамлении чёрной бороды и усов, взгляд пытливый и как будто слишком живой для человека, проводящего столько времени практически в изоляции от мира. Есеня неловко кашлянула, напоминая ему о себе. Отец Павел вздрогнул, будто только вспомнил, что она здесь. И нахмурился. — Если вы действительно хотите, чтобы я помог вашей подруге, вы должны рассказать мне всё. Есеня подняла голову в ответ на упрёк, прозвучавший в его словах. Подавила в себе желание поёрзать, как непослушная ученица, под его строгим взглядом. Про себя отметила, какие необычные у него глаза: синевато-серые с тёмными лучами, идущими от зрачка. Завораживающие. И смотрел он так, словно ничто в этом мире не могло его удивить, разозлить, разочаровать — словом, пошатнуть его душевное спокойствие. Как будто он никогда в жизни никого не осуждал. Но, в то же время, под этим взглядом невозможно было соврать или уйти от ответа. Что ж, должно быть, это располагало к нему его прихожан. Интересно, расположило ли Женю? Впрочем, она достаточно хорошо знала Роднину, чтобы понять, что расположить к себе такое недоверчивое существо почти невозможно. Если только отец Павел не приманил её морфином. — Что вы имеете в виду? Ей не хотелось рассказывать отцу Павлу всё: она опасалась, что он не захочет иметь дело с наркоманкой. А кто бы захотел? Одно дело пытаться помочь заблудшей надломленной душе, и совсем другое — знать, что придётся бороться не только с терзающими её страхами и сомнениями, но и с чем-то куда более прозаичным и отвратительным. Отец Павел не казался человеком, страшащимся трудностей или чего-то материального, но всё-таки даже для него это могло оказаться неприемлемым. Он нахмурился и потёр двумя пальцами переносицу. — Вы знаете, Есения Андреевна, я, конечно, не врач, но мне показалось, Женя не здорова не только… душевно, но и физически. Если уж я собираюсь… мы с вами собираемся помочь ей, я думаю, мне нужно было бы знать подробности. Есеня тяжело сглотнула. Значит, он догадался. Что ж, это было не удивительно: видок у Жени был такой, что краше в гроб кладут. Кто угодно догадается, что причина тому не только душевные муки и кошмарные сны по ночам. Отец Павел смотрел на неё сверху вниз, и Есеня понимала, что если не ответит или соврёт — подставит Женю, лишит её и этого шанса. Если он, конечно, был, этот шанс, а не она сама придумала его. — Как много вы знаете об опийных наркоманах? — стараясь, чтобы её голос звучал ровно, словно она не сообщала ничего необычного. Не сводя взгляда с лица отца Павла, Есеня видела, как на мгновение округлились его глаза, а губы превратились в тонкую полоску. Но он давно работал с людьми, слышал от них всякое, а потому способность не выражать эмоции была для него почти что инстинктом, и он быстро взял себя в руки. На миг Есеня подумала, что в некотором роде они похожи: они ведь тоже не имели права на эмоции, когда склонялись над очередным трупом, опрашивали очередных убитых горем родственников, настигали — или упускали, что гораздо хуже — очередного убийцу. Сухие цифры, сухие факты, циничные в своей прямоте отчёты судмедэкспертов, а в конце вместо победного крика или последнего удара — негромкий металлический щелчок наручников. Он не проронил ни слова, обогнул стол и сел в своё кресло. Есеня выдержала его задумчивый взгляд поверх переплетённых пальцев. — Если вы спросите, почему я вам до этого не рассказала — то вот поэтому. Его брови вопросительно изогнулись. — Прошу прощения? — Ну, — она резким движением заправила прядь волос за ухо, — наверняка вы сейчас мне откажете — в самых вежливых выражениях, конечно. И будете, наверное, правы. — Больше всего ей хотелось покончить со всем как можно скорее, чтобы меньше выслушивать безликие слова мнимого сожаления. Хрупкая надежда наполняла душу Есени, как маленький воздушный шарик, но сейчас этот шарик лопнул. На Жене был поставлен крест — теперь уже почти наверняка. Только чудо теперь поможет ей, и это чудо им придётся искать где-нибудь в другом месте. — Но я скрыла это не со зла, поверьте. Только из… лучших побуждений. Я только хотела защитить Женю, но не подумала о вас. О том, что вы можете почувствовать, если вам придётся работать с… Отец Павел расцепил пальцы, положил ладони параллельно на крышку стола и крепко прижал их. Странный жест, отвечающий, должно быть, исключительно его внутреннему состоянию. Но ему удалось завладеть вниманием Есени, и она замолчала. — Думаете, я раньше не имел дела с наркоманами? Алкоголиками?.. Полагаю, это тоже… присутствует? — В большей или меньшей степени, — уклончиво ответила она. Она понятия не имела, как много Женя пьёт после возвращения Меглина. — И, конечно, она курит, как паровоз. Слабая улыбка тронула губы отца Павла — первая за всё время их сегодняшней встречи. — Ну, это-то я заметил. И длинные рукава… Как долго? Есения нахмурилась, прикидывая. Когда она снова нашла Женю после «смерти» Родиона, та явно употребляла уже не первый месяц. Но точно она никогда не знала. — Несколько месяцев, может быть, около года. С тех пор, как… — Есеня замялась. Женя вроде как выболтала всё отцу Павлу ещё в самую первую их встречу, но всё же она не знала всех подробностей. — С тех пор, как с Меглин… то есть, Родион… Я хочу сказать, с тех пор, как с её отцом случилось несчастье. — Она почувствовала, что предательски краснеет. Но цвет её, казалось, ничуть не интересовал отца Павда. Во всяком случае он не подал и вида. — Женя рассказала мне, что случилось с её отцом. Боюсь, что… всё. — В его взгляде блеснул лукавый огонёк. Во рту у Есени пересохло. — Глупо и неосмотрительно с её стороны. — Она тоже так сказала… потом. Но будьте спокойны, я никому ничего не скажу. Я пообещал Жене… Будем считать, что это тайна исповеди, которую я просто не имею права разглашать. К тому же, как я понимаю, всё… обошлось. Это была довольно интересное и слишком мягкое выражение того хаоса и горя, которое на самом деле принесли с собой мнимая смерть и воскрешение Меглина; а между ними целый океан лжи и боли, месяцы мучений для всех причастных. Возможно, они заслужили эту боль — все. Обошлось. А обошлось ли? Если бы это было так, ей бы не пришлось искать помощи для Жени в монастыре. — В некотором роде. Есеня не собиралась обнажать душу или ещё больше компрометировать себя — если такое вообще было возможно. Некоторое время они молчали, и Есеня спрашивала себя, не упустила ли она несколько удобных возможностей распрощаться. Но какая-то сила удерживала её на месте. — Не скажу, что меня это пугает… — Наконец начал отец Павел. — Везёт. Потому что меня это пугает чёрт знает, как, — выпалила Есеня. — О, простите! Она готова была откусить себе язык, но отец Павел только тихонько рассмеялся. — Ничего. Меня это не пугает, потому что в этих стенах были разные люди — и такие в том числе. Но это сильно усложняет задачу, поэтому я должен спросить: пробовали ли вы лечить Женю по-настоящему? Мне кажется, что нет, хотя я могу и ошибаться, но я всё равно спрошу: почему нет? — Вы не ошибаетесь. — Она тяжело вздохнула: признавать собственные и чужие ошибки было довольно непросто. — Дело в том, что это одно из условий… Никаких лечебниц. Вернее, Жене предложено было хотя бы постараться держать себя в руках в обмен на то, что её не положат в больницу. Пока она под присмотром, это удаётся неплохо, но я не знаю, насколько долго это может продлиться. Выражение лица отца Павла ничуть не изменилось, оно по-прежнему хранило отпечаток доброго сочувствия и внимательности. — А почему никаких лечебниц? — Женя категорически против. Как и Меглин. Понимаете ли, после того, что случилось, когда он был там… — Есеня кашлянула. Мало того, что их выходка была настоящим преступлением, она ещё и навсегда отвратила Женю от настоящей помощи, которая теперь была ей так нужна. — Это случилось только по нашей вине, но теперь она думает, что лечение может привести к непредсказуемым последствиям. Она видела, к каким. — Она думает, что вы попытаетесь её убить? Или… кто-то? С губ её сорвался нервный смех. Он говорил так спокойно, как будто был тогда третьим в этой проклятой ванной! В самом деле, неужели нашлись в этом мире люди, которых не ужаснуло то, что они с Женей совершили?! — Не знаю. Наверное, нет, хотя она видела, что это возможно. Проблема в том, что Женя не доверяет. Ни мне, ни Меглину… то есть, своему отцу. Она видела, что сделала я… И что потом сделал Родион. Она считает, что он предал её, а я… могу предать. Полагаю, так. — И вы решили, что незнакомцу она доверится быстрее? — недоверчиво спросил отец Павел. — О! Ну, вы не просто незнакомец. Вы — священник. Теперь засмеялся он. — Тонко подмечено, Есения Андреевна, но мне показалось, что священническая ряса, колокола и свечи не слишком впечатлили Женю. — Возможно. Зато есть кто-то, от кого она не видела предательства. Выбор слишком мал, понимаете? У Жени есть только я и её отец, но мы оба не подходим. О Бергиче Есеня умолчала. Может быть, когда-то он и был другом и поддержкой для оставшейся одной Жени, но теперь она видела в нём едва ли не самого главного предателя и самую большую опасность для себя. И Есеня даже не могла её в этом винить. Это во-первых. А во-вторых Есеня опасалась, что отец Павел посчитает психиатра более подходящим вариантом для Жени и откажется от работы с нею. После задумчивого молчания, которое показалось Есене бесконечно долгим, отец Павел наконец заговорил. — Ладно… Ладно. Я попробую, но вы должны быть готовы к тому, что всё провалится. Не каждый человек открывается, понимаете? Ещё сложнее, когда к душевной травме примешивается что-то более… материальное. Я хочу сказать, когда есть проблемы медицинского характера. Иногда это просто невозможно… Я попробую, — повторил он, видя, что Есеня сникла, — но лучше бы вам иметь какой-то запасной план. Есеня поджала губы и кивнула. Не говорить же ему, что он и был запасным планом. Что все другие провалились. Она поднялась со своего места, замялась, не зная, как правильно попрощаться со священником. Но он, о чём-то задумавшись, как будто не замечал, что она собралась уходить. Наконец спохватился и вскочил; ножки стула скрипнули по полу. — В любом случае, спасибо вам. Даже если ничего не выйдет… — она вздохнула, — то просто за намерение. Немногие способны даже на это. Прежде, чем он что-либо сказал или сделал, Есеня протянула ему руку, и отец Павел со слегка удивлённым видом её пожал. Что ж, может быть, она не соблюла все традиции, но, в конце концов, её визит был частным визитом. К тому же она уходила почти с таким же тяжёлым сердцем, как и пришла. В том не было вины отца Павла, но… — Есения Андреевна! — Он окликнул её, когда Есеня уже взялась за ручку двери. Она обернулась, надеясь… на что? Похоже было, что он предложил ей всё, что мог. — Как бы то ни было, Жене очень повезло, что вы у неё есть. Есеня только криво ухмыльнулась. Женя, если бы слышала это, расхохоталась бы ему в лицо. — Думаю, она с вами не согласилась бы. Он только пожал плечами. — Даже если и так, ей всё равно повезло. И однажды она это поймёт, вот увидите. За ней закрылась дверь, и Павел сел обратно в своё кресло, откинулся на спинку, пытаясь хоть чуть-чуть расслабиться. Уйти-то Есеня ушла, только вот свою беду оставила в его кабинете. Конечно, она для того сюда и пришла, чтобы переложить нерешаемую проблему на его плечи; и эта беда тёмной тенью поселилась в углу его кабинета. Эта тень не боялась икон и религиозных книг, не боялась распятия или молитв. У неё были чёрные волосы, тёмные глаза и нелёгкий характер Жени Родниной. Павел вздохнул. Дело, за которое он собирался взяться, было поистине нелёгким. Может быть, самым сложным в его жизни. Быть может, самым провальным. В своей жизни он видел немало людей, попавших в ядовитые сети наркомании, и, как это ни странно, большинство из них — в этих стенах. Кого-то приводили отчаявшиеся родственники — и в их глазах он видел ту же затаённую надежду, какую видел в глазах Есении сегодня, кто-то приходил сам, подгоняемый неведомой силой. Двое парней из числа братии в своё время оказались на пороге смерти из-за наркотиков, и столь фанатично уверовали, что религия стала для них наркотиком, заменив прежние, и более ревнивых верующих Павел не видел. Но, несмотря на всё это, он не был уверен, что в случае с Женей Родниной это сработает. Поразительно, но, познакомившись с ней, он впервые усомнился в том, что было для него незыблемо, непогрешимо многие годы — в вере. На столе лежала потрёпанная Библия, много лет бывшая его лучшим помощником. Говорили, что она была в монастыре со дня его основания, но проверить это было невозможно: первый лист с годом издания был давно и безвозвратно утрачен, денег на экспертизу у монастыря не было. Но, было это действительно так или нет, ценность её была великой настолько, как если бы она была украшена самоцветами. Павел привык к этой невзрачной книге, как к лучшему другу. В ней он всегда находил успокоение и совет на все случаи жизни, она помогала ему находить выход из сложных ситуаций и находить подход к разным людям и слова утешения для тех, кто его просил, и для тех, кто просить не смел или не умел. Но сейчас Павел был в замешательстве: казалось, всех слов, написанных в книге книг, было недостаточно для одного человека. Почему-то он знал, что на любую из библейских цитат, даже если они вытащили из ада сотни людей, Женя только криво усмехнётся и заявит, что всё бесполезно. И, возможно, будет права. Ведь невозможно спасти того, кто не желает быть спасённым, так? Должно быть, Есения ещё не успела выйти за ворота монастыря, как он уже пожалел о том, что пообещал ей. Это было трудно, почти невозможно, он говорил ей правду… Не то чтобы Павел боялся трудностей и разочарований: Бог даёт человеку ровно столько, сколько тот может вынести, и разочарований в том числе. Но было что-то ещё, что останавливало его, предостерегало… что-то в глубине души кричало о том, что ему не стоит браться за это дело. Две беседы с Женей Родниной дали Павлу понять, что девушка заранее похоронила сама себя и плевать она хотела на все заботы близких… Мог ли он вмешиваться столь откровенно? Павел чувствовал непонятную опасность, исходящую от Жени, но, возможно, это было связано с родом её деятельности, её прошлым и отнюдь не безоблачным настоящим. Да, вероятно, именно с этим. А он не мог позволить себе удовольствоваться подобными отговорками. Со вздохом Павел открыл Библию там, где страница была заложена закладкой. Даже если Жене эти слова не помогут, они помогут ему. А, Господь свидетель, ему нужна была вся помощь, которую он мог получить.***
Есеня думала, что будет легче. Что поездка в монастырь и встреча с отцом Павлом принесёт ей успокоение и уверенность, что всё будет хорошо: для Жени и для неё. Что кто-то — в данном случае, вполне конкретный человек — снимет груз с её плеч раз и навсегда. Когда-то она думала, что это будет Родион, но ему бы с собственным грузом справиться. Но легче не стало. Она испытывала неожиданно сильное разочарование, выходя в монастырский двор, — как ребёнок, сорвавший яркую обёртку с коробки и обнаруживший неинтересную книгу вместо вожделенной игрушки. А ведь отец Павел не отказал ей, он всего лишь сказал ей правду! Вот только у правды этой был слишком горький привкус, так что Есеня, возможно, предпочла бы быть обманутой. Предпочла бы пустые надежды неуверенности в успехе. Он действительно был последней надеждой для неё и Жени, как бы это странно ни звучало. Если он не справится, не останется никакого шанса. А ещё она чувствовала себя в некоторой степени предательницей. Жене не нравился этот метод, Родион откровенно смеялся и сомневался, и только Есеня верила в него, хотя и её вера таяла с каждым днём. И всё же, несмотря на все протесты Жени, против её воли она организовала всё это и сейчас, когда Женя ясно дала понять, что больше не хочет ездить в монастырь, Есеня всё равно исподтишка договорилась о повторном визите Жени сюда. О том, как сложно будет его организовать, она пока что старалась не думать. Она знала, что людям, попавшим в губительный плен наркотиков, нельзя потакать в их странных желаниях — или нежеланиях. Однако, несмотря на то, что у Жени отсутствовала воля к жизни, во всём остальном её воля оставалась железной, подобно воле Меглина. Особенно в том, чтобы упорствовать и отвергать чью-либо помощь. Но имела ли Есеня право послушать её и отказаться от попыток спасти Женю? Ведь это по её настойчивой просьбе Бергич явил миру Родиона, как джинна из бутылки, чем напрочь добил психику Жени. Что на самом деле было большим предательством: настаивать на своём или отпустить? День клонился к закату, опускаясь за горизонт, солнце заставило купола церкви гореть, словно в пламени. Зазвонили колокола. Всегда Есене нравился этот мелодичный звук и, пусть она никогда не была слишком верующей, он наполнял её душу каким-то умиротворением. Но не теперь. Сейчас звон колоколов вызвал у неё только тревогу. Она обернулась и увидела на колокольне маленькую фигурку звонаря, гротескно дёргающуюся на верёвках колоколов, как марионетка в руках неумелого кукловода. Есеня нервно сглотнула. Ей вдруг вспомнилось дело «кукольницы», их с Женей последнее дело. Последний «привет» от «ты меня не поймаешь», который окончательно сломил Женю, столкнул её в пропасть. В пропасть, из которой теперь она изо всех сил пыталась спасти её. Зрелище зловещей пляски звонаря на колокольне было поистине завораживающим, и, хотя Есеня изо всех сил пыталась убедить себя в том, что ничего по-настоящему зловещего в ней не было, ей всё равно было не по себе. Что ж, нервы у неё были расшатаны до предела. Пересилив себя, Есеня отвернулась и ускорила шаг. Сегодня ей предстояла ещё одна не менее важная и не менее сложная встреча. Это был любимый ресторан её отца, поэтому не удивительно, что он назначил встречу именно здесь. Похоже, он чувствовал себя увереннее здесь, чем дома. Есеня помнила это заведение по отцовым юбилеям, на которых она в юности здесь умирала от скуки, и, похоже, ресторан ничуть не изменился. Всё здесь осталось прежним: улыбчивый вышколенный и превосходно помнящий её метрдотель, роскошный интерьер, успокаивающий полумрак. Незыблемым. Всё было здесь устойчиво и надёжно, и на какой-то краткий миг Есеня затосковала по тем временам, когда её жизнь была беззаботной, и все проблемы сводились к необходимости присутствовать на скучных отцовых вечеринках. Она с удовольствием убежала из этой привольной жизни к жизни другой, рядом с Меглиным, но куда менее привлекательной; к отвратительным местам, отвратительным людям и отвратительным историям. Но сейчас на неё навалилась ностальгия и невероятная усталость, и она много отдала бы за то, чтобы хотя бы один день прожить с давно забытыми заботами — как оказалось, настоящими мелочами. Она улыбнулась метрдотелю, кивнула ему в благодарность за то, что указал ей путь. Приостановилась, увидев отца за накрытым на двоих столом: он нервно поглядывал на часы, между тарелками стоял декантер, наполненный красным вином. Наверняка её любимое, то, которое, как он говорил, предпочитала её мама. Что ж, похоже, он был готов, и разговор, она знала, предстоял не из лёгких. Тем более тяжёлым он будет, потому что нервы Есени сейчас были расшатаны. Она сделала глубокий медленный вдох. Ей нужно успокоиться и перебороть усталость сейчас, потому что её отец, конечно, угадает, что она в растрёпанных чувствах, и станет играть на этом. А ей нельзя ни в коем случае позволить ему это. Он поднялся, приобнял её и поцеловал в щёку, обдав утончённым ароматом своего одеколона, таким знакомым. Есеня улыбнулась, пока он этого не видел: он показывал, что не принуждает её ни к чему, даёт свободу, предлагал выбор. Как будто он у неё на самом деле был, как будто она не сделала его уже давно. Молча и ненавязчиво он предлагал Есене вернуться в мир, в котором всё можно было решить, а если не решить, то купить, он предлагал ей беззаботную и сытую жизнь в хорошо знакомом гнезде, под крылом у любящего отца. Прошло время ссор и угроз с его стороны; Андрей Стеклов сменил тактику, притворившись, будто ему всё равно, какое решение примет его дочь и чем она живёт. Но Есеня знала, что на самом деле он пристально следит за нею, ожидая того момента, когда сможет повлиять на ситуацию. Похоже, вся эта подчёркнуто непринуждённая роскошь сегодня была призвана напомнить Есене, что она потеряла, потому что все предыдущие их встречи проходили либо в доме, либо вообще в Следственном Комитете с его нервной и суетливой обстановкой. Усаживаясь, Есеня ухмыльнулась, отвернувшись, чтобы отец не заметил. Похоже, она становится слишком подозрительной, а ведь у неё даже нет никаких извиняющих обстоятельств, вроде наркотической зависимости или психических расстройств. — Что будешь? — спросил он, разливая вино по бокалам. Будто в ответ на его вопрос у столика возник и застыл официант с записной книжкой. Есеня покачала головой: — Спасибо, я не голодна. Но проблема была в том, что единственной её едой за сегодня был бутерброд, проглоченный утром. И когда до неё донеслись ароматы с кухни, желудок предательски заурчал. Отец улыбнулся мягко, но ничего не сказал, сделав вид, что изучает меню. И Есеня сдалась. — «Цезарь», пожалуйста. И стакан воды. — В горле у неё пересохло. Отец сделал свой заказ, и официант бесшумно ретировался. Есеня поставила локти на стол, переплела пальцы и уткнулась в них подбородком. Она была вся напряжена, словно в любой миг готова была вскочить и сбежать. Хотя, конечно, она не собиралась делать этого. — Как поживаешь? — вполне дружелюбно поинтересовался отец. Есеня выдохнула. Она прекрасно понимала, что он позвал её сюда не для этого. Он тоже понимал, что она понимает. К чему эти пустые прелюдии? — Ты пригласил меня в ресторан, чтобы спросить, как мои дела? В отличие от Жени, я ещё не рассталась со своим телефоном. При упоминании имени Родниной лицо её отца переменилось. Есеня невесело засмеялась. — Если ты о ней хотел узнать, то мог бы просто позвонить Меглину. Ей не лучше, если что. Глаза её отца гневно сверкнули. — Да плевать мне на неё! Вернее… — он выдохнул, как и Есеня несколько минут назад, беря себя в руки, и впервые она заметила сходство между ними, — не плевать — мне её жаль. Но я волнуюсь за тебя. Как я понимаю, ты ещё не оставила попыток ей помочь? — Ещё нет, — с нажимом ответила она. — А что, должна? — Есеня, я вовсе не собирался с тобой ссориться. — Нет? — Нет. Но я переживаю, что ты ввязалась в дело, которое тебе не по зубам. Извини, но я думаю, что ты достаточно взрослая, чтобы выслушать правду. И принять её, — он слегка сдвинул брови. — Твою правду? — Правду. Женя больна, Есеня, и даже твои доброта и внимание не вылечат её. Разве что ты только добьёшься от неё того, что она ляжет в больницу. Есеня только закатила глаза. Он же знал, что происходит; наверняка он получал информацию от Бергича или даже говорил с Родионом. — Но ты не бросил Меглина, когда с ним случилось самое худшее. Жене ещё до этого далеко… — Не так уж далеко, если то, что говорит Бергич — правда. Ладони Есени вспотели, и она украдкой вытерла их о штаны. Её отец не играл с ней, не пугал, не пытался ввести в заблуждение, он всего лишь говорил правду, которую знал. Которую знала и Есеня, только не хотела признавать. Она почувствовала, что отец загнал её в ловушку, и ей очень захотелось выпутаться из этого как-нибудь. Но только не уступать ему. Совсем как в детстве, когда он уже знал, что она виновата, а ей очень хотелось отвертеться. — Но ты же не отказался от Меглина, — упорствовала она, — так почему я должна отказаться от Жени? Он фыркнул, как будто упрямство Есени его раздражало. Что ж, почти наверняка так и было. Но он всё ещё пытался сдерживаться. — Меглин был нужен… Он был частью большого плана, понимаешь? Есеня, дело не в моей дружбе с Родионом, которая закончилась уже довольно давно. Без него ни я, ни кто-либо ещё не могли закончить то дело, которое делали многие годы. Мы с ним были связаны, мы были частицами одной системы, поэтому мне пришлось бороться за него, даже если мне больше всего на свете хотелось бросить всё это и забыть раз и навсегда! Но тебе совсем не обязательно делать это для Жени, понимаешь?! Ты была с ней в трудные минуты её жизни, я знаю, но теперь у неё снова есть отец, и ты ничего ей не должна! У шокированной Есени перехватило дыхание. Нет, она не питала иллюзий на счёт своего отца, никогда; она знала, что он был человеком холодным и даже циничным, но в меру — таким сделала его профессия и одинокая жизнь после смерти её мамы. Но то, что он говорил о Жене, просто было выше её понимания. Неужели он ни во что не ставил жизнь Жени, Родиона… её, может быть, тоже? Она сделала большой глоток вина, чтобы дать себе несколько секунд передышки и не накричать на отца прямо сейчас. — Значит, тебе лишь нужно, чтобы люди приносили пользу, — сквозь зубы произнесла она. — Общему делу, да? Что ж, в таком случае подумай о том, сколько пользы принесёт Женя, если сможет работать и вернётся на своё место. Она повысит тебе раскрываемость… как, впрочем, и всегда. Если только сохранит остатки рассудка. Её отец пил виски. Он покрутил свой бокал, луч неяркой лампы, висевшей прямо над столом, вызолотил напиток, бросил несколько бликов на стол. — На её месте работает её отец. Вернее, Меглин вернулся на своё место, которое занимала Женя после того, как… м-м-м… ну, ты меня понимаешь. — Он выразительно поднял брови. Сердце переполнилось тревогой и затрепетало. Знала ли Женя? Если да, то она расценит это как настоящее предательство, даже если оно узаконено трудовым договором. И что она может сделать в таком случае? Всё, что угодно — и Есеня слишком хорошо это понимала. Долгое время работа была для Жени якорем, привязывающим её к реальному миру, заставляющим её сосредоточиться и заставить себя мыслить здраво. Даже сейчас, пускай служебное расследование, начатое в Комитете, не позволяло ей заниматься работой, мысль о том, что она однажды может вернуться туда, явно поддерживала Женю. Даже несмотря на её слова о том, что с нею покончено — Есеня видела это! Если Женя узнает, что кого-то предпочли ей, пусть даже её отца — или особенно её отца — это может стать последней каплей для её воспалённого, растревоженного сознания. И что она сделает тогда? Она молчала достаточно долго, чтобы её отцу это молчание надоело. И он сказал с видом человека, преподносящего подарок: — Теперь вы с Меглиным снова можете работать вместе. Ты же об этом всегда мечтала? Возможно, ему было нелегко принести эту жертву: признать, что дочь всерьёз увлечена мужчиной, годящимся ей в отцы, странным и не совсем здоровым. Но он это сделал, явно считая, что это достаточно равноценная замена её окончательному разрыву с бывшей напарницей. И она ведь едва не поддалась. Она действительно мечтала работать с Родионом… и не только. Но медленно скатывающаяся в безумие и морфиновый туман Женя стояла между ними тёмной трагичной тенью. Есеня чувствовала свою вину и знала, что, пока она не поймёт, что сделала всё возможное для спасения Жени из ада, в котором та жила, не сможет сама жить спокойно. — А Женю, значит, можно вот так просто выбросить на обочину жизни?! Как ты можешь?! Ей всего двадцать семь, как и мне, а ты говоришь так, словно она уже умерла! Как бы тебе понравилось, если бы кто-то так же сказал обо мне?! Глаза её отца гневно блеснули. — Ты, к счастью, далеко не так безнадёжна, как она. Послушай, не кипятись. Я понимаю, что ты хочешь помочь ей, и это желание действительно очень ценно. Но ты едва ли что-то можешь сделать. Ты не хуже меня это понимаешь: наркотики и алкоголь только усугубили её психическое расстройство. Может быть, Бергич ещё может что-то сделать, но не ты; он профессионал, а ты… — Он развёл руками. Какое-то время он молчал, а Есеня кусала губы, стараясь не сорваться на ссору. Потом, как будто решившись на что-то очень неприятное, продолжил: — я говорил тебе уже, Есеня: я понимал… понял бы, почему ты это делаешь, если бы на месте Жени был Меглин. Я знаю, что такое любить… странного человека, что значит делать всё, чтобы помочь ему, и как сложно отступать, даже если понимаешь, что надежды нет… — Он осёкся. Есеня с ужасом поняла, что он говорит о её матери. Впервые, должно быть, так честно. — Но я не понимаю, почему ты делаешь это для Жени. И я не хочу, чтобы ты отдавала всю себя ради того, что не случится. Ради человека, который это не оценит. Есеня молчала. Женя ведь действительно не ценила её заботу. Ей было совершенно наплевать на всё, что Есеня делала для неё… Даже Меглин не был таким бесчувственным в своё время. Но, как ни старалась, она не могла злиться на Женю. Роднина чувствовала себя загнанным в ловушку зверем и, как зверь, могла только огрызаться. Она отталкивала от себя всех, но лишь для того, чтобы умереть в одиночестве. В конечном счёте, Есеня ведь не собиралась позволить ей победить в этом состязании. — Я буду помогать Жене, даже если ты этого не понимаешь. Даже если никто этого не поймёт, пап. Она слишком много перенесла, чтобы сейчас остаться одной. Скажи мне только одно: что нужно для того, чтобы расследование обернулось в её пользу? Любые свидетельства того, что она встала на путь исправления? Что если это будет… священник?.. — Ей нужно было лишь направление, в котором она должна была работать. Со всем остальным она может справиться сама. Она выжидающе смотрела на отца и почувствовала раздражение, когда увидела, что он едва сдерживает смех. — Священник? Сойдут и соседки по дому, Есеня, но только если всё это будет подкреплено заключением психиатра. И даже в этом случае я не могу ничего обещать, понимаешь? У Жени много заслуг перед Следственным Комитетом, но, вместе с тем, и много такого, на что просто очень сложно закрыть глаза. Решать не мне. — Отец как будто заранее извинялся. Есеня поднялась. Есть уже не хотелось, каждый кусок застревал в горле, а вино приобрело отвратительный кислый привкус. Отец накрыл своей ладонью, её руку, лежащую на столе. — Ты не откажешься от этого, да? — Ты угадал, — кивнула она. Как бы тяжело это ни было, а она обязана справиться. Ради Жени. Ради Родиона. Ради самой себя и своей растревоженной совести. Ради того, чтобы у них троих было будущее.***
Женя откинулась на пол и резко выдохнула. Отвыкшие от усилий мышцы дрожали и жаловались, но она сцепила зубы и снова рванулась вперёд, затем снова упала на спину, довольно ощутимо приложившись об пол. Она знала, что делать всё нужно плавно и медленно, но злость на саму себя и собственное бессилие заставляли её движения быть слишком резкими. Это, конечно, тоже не помогало. Однажды Бергич посоветовал ей физические упражнения, если она почувствует слишком сильную жажду: боль от нагрузки вытеснит ломку хотя бы на какое-то время, измотает разум, заставив его забыть о необходимости новой дозы отравы. Но Женя пробовала это и прежде и знала, что так это не работает. Может быть, удавалось забыть на несколько часов, однако потом жажда возвращалась, только многократно усилившись. Но сейчас Жене нужна была светлая голова и холодный разум, поэтому она решила воспользоваться этим способом. О своей великолепной находке она старалась не вспоминать. Ей придётся растягивать морфин на неопределённое время, поэтому будет лучше, если она вскроет первую ампулу как можно позже. Она сделала новый рывок, понимая, что больше ни в силах сделать ни одного — и тут увидела протянутую руку прямо перед своим носом. Рефлекторно Женя ухватилась за неё и села ровно, хватая ртом воздух, пытаясь отдышаться. Над нею стоял отец и с интересом её разглядывал. В последнее время у него появилась привычка исчезать куда-то, не предупреждая её ни о чём, и так же внезапно возвращаться. Это нравилось Жене куда больше, чем то, что он денно и нощно торчал рядом с ней и действовал ей на нервы, так что она не возражала. Она принимала эти отлучки как данность и была благодарна за них, но это не значило, что они её не интересовали. — Что это ты тут делаешь? — Пытаюсь избавиться от ломки по методике Бергича. Не помогает, — бросила она, уткнувшись лбом в колени, и её голос прозвучал глухо. — Это тебе так, на всякий случай. — Вряд ли я когда-нибудь соберусь качать пресс. Кстати, хочу тебе сказать, что это одна из самых щадящих его методик. — Его голос звучал спокойно, и лицо наверняка тоже было бесстрастным, но она слишком хорошо знала, что он имел в виду. Женя содрогнулась. Это действительно было так. То, что она считала изнуряющим, было на самом деле сущей ерундой по сравнению с тем, что пришлось пережить в лечебнице Меглину. И он не пытался запугать её или, наоборот, вызвать у неё жалость, он просто говорил ей правду, а с этой правдой она была вольна делать что угодно. — А это что такое? Она подняла голову и увидела, что он смотрит не на неё, а на листы, небрежно разбросанные возле коврика, на котором она лежала. Отец, конечно, понял, что это. И, конечно, не одобрял. — Дело Веры Стекловой, — как ни в чём не бывало, пояснила она. — Но ты ведь и сам это прекрасно понял, так? — Конечно. Я только не пойму, что оно делает здесь, когда его место в архиве. Несколько мгновений они просто в упор смотрели друг на друга. Меглин почувствовал, что неконтролируемый гнев поднимается в нём горячим пламенем, просунул палец за воротник рубашки и немного оттянул его, позволяя себе сделать вдох, надеясь, что он остудит этот гнев. Женя с виду оставалась спокойной, но в глубине её тёмных глаз Родион увидел такой же огонь. Он словно смотрел в собственное отражение, чёрт возьми. Впервые их схожесть не радовала его — потому что сейчас она не сближала их, а отталкивала. — Зачем? — снова переспросил он, едва сдерживаясь, чтобы не вырвать у Жени эти бумаги и не выбросить их в окно или бросить в костёр. Она не должна была касаться этого дела, никаких дел, таково было условие, но особенно этого дела. Но что бы он сам сделал, если бы кто-то сказал ему: «Родион, это дело не должно быть раскрыто, позволь ему пылиться на полке»? Он отлично знал, от кого Женя унаследовала это невероятное упрямство. Только вот ему оно ничего хорошего не принесло. — Это единственный «висяк» в твоём архиве. Я подумала, что, может быть, «ты меня не поймаешь» причастен к нему. Если ты говоришь, что история эта тянется давно… К тому же, это мать Есени, ей было бы интересно узнать, кто убил её мать. Не мигая, она сверлила его взглядом. Подумать только, а ведь это он научил её подозревать всех и каждого, даже себя самое! И она, похоже, сделала это правило принципом всей своей жизни. Иначе с чего бы ей так на него смотреть? — Ты знаешь, для чего мы раскрываем преступление и ищем преступника. — Он старался успокоиться, засунув руки глубоко в карманы и сжав их в кулаки. — Чтобы наказать его. «Ты меня не поймаешь» и без того мёртв. Он ответил за всё сполна, Женя, ничего не изменится. Не стоит тревожить мёртвых. Он боялся за неё. «Ты меня не поймаешь» и без того преследовал Женю во снах, просачивался в её жизнь и когда она бодрствовала. Если она возьмётся за это расследование… Помимо прочих причин, о которых Родиону даже думать не хотелось, она снова приблизится к чудовищу, которое мучило её на протяжении многих месяцев. За что она так наказывает себя? И в следующее мгновение Меглина осенило: она делает это, потому что знает «ты меня не поймаешь». Она встретилась с этим ублюдком лицом к лицу, даже больше, она почувствовала его кровь на своих руках… она привыкла к нему и, как это ни было ужасно, она не желала отпускать его, потому что он был сейчас единственным хорошо знакомым и надёжным в её жизни. А он должен был дать ей какую-то другую надёжную опору взамен призрака монстра. Проблема была в том, что сам Меглин не мог стать этой опорой. Даже если бы он захотел, едва ли Женя приняла бы его… во всяком случае, не сейчас. Но ему самому был нужен кто-то, на кого можно было бы опереться и положиться. После своего «воскрешения» он был чрезвычайно слаб, словно в самом деле совершил путешествие между мирами. — Но не все умерли. Есеня ещё жива и она хотела найти ответы. Она ведь из-за этого напросилась к тебе в стажёры. Надеялась, что ты поможешь ей найти убийцу матери. Но ты обманул и её. Как легко она бросалась обвинениями. Что ж, он, быть может, и был виноват перед нею, но и он провёл эти бесконечно долгие месяцы не на курорте. — Я тебя никогда не обманывал. И ты знаешь это. И это было действительно так. Ему вспомнился тот разговор на крыльце, когда он понял, что Женя знает о его планах. Он понял и то, что она не принимает его точку зрения, хотя и готова с нею смириться. Так он думал тогда. Как оказалось, Женя оказалась не готова ни принять, ни смириться. Он был виноват… но и его дочь тоже была виновата в своём невероятном упрямстве. — А тебе не стоит снова впускать в свою жизнь «ты меня не поймаешь»? Бергич сказал мне, что если ты это сделаешь, то ситуация только ухудшится. — Бергич, конечно, ничего такого ему не говорил, но Родион и сам понимал это. Женя и без того просыпалась от кошмаров, в которых были бесконечные звонки и бесплотный голос. Он не хотел, чтобы всё только усугубилось. — Ну да. Ладно. — Поморщившись, Женя нехотя кивнула. Что ж, она рассуждает ещё достаточно здраво, чтобы суметь признать правдивость его слов. — Но что, по-твоему, Есеня не достойна знать правду? Женя собрала листы в папку — перед глазами Меглина мелькнуло навсегда застывшее на чёрно-белой фотографии лицо Веры Стекловой — и прижала её к груди, словно боясь, что он силой отберёт её. Вся подобралась, скрестив ноги, будто ожидала нападения. — А ты уверена, что это пойдёт ей на пользу? Она поджала губы. — Нет, не уверена. Правда иногда бывает… — Взгляд её выразительно скользнул по нему. — Иногда она может почти убить, так что мне, например, правда пошла отнюдь не на пользу. Но у Есени будет отец и… твоя поддержка, я полагаю. Так что она сможет как-нибудь это пережить. Меглин заставил себя сохранить равнодушный вид, хотя ему хотелось хотя бы на пять минут превратиться в одного из тех громогласных, сыплющих проклятиями и угрозами отцов. Но он не был таким. Просто не умел. Он знал это, и Женя тоже это знала. Его преимуществом всегда было то, что он отлично знал свою дочь, так что ему никогда не приходилось уговаривать её или угрожать. Но, «умерев», он потерял это преимущество. Женя кое-как научилась обходиться без него и очень хорошо — не подпускать к себе никого, его, прежде всего. И, похоже, это было уже не исправить. Воспоминание прошибло его молнией. Меглин колебался, не зная, стоит ли выдавать Жене такую важную и опасную для неё подробность. Но он должен был узнать. Накануне Меглин обыскал весь свой заново упорядоченный Женей архив с верху до низу и ничего не нашёл. Сказать всё прямо — значит, открыть Жене все карты. Но что если она ещё не нашла?.. — Там на одной из полок, — кивнул в сторону запертой двери в архив, — была пачка с морфином. Ты не находила её? — Зачем она тебе? — прищурилась Женя. — Ты же вроде завязал? — Так и есть. Я хотел убедиться… — Что я не вколола себе всё, да? Да ладно, ты можешь называть вещи своими именами. Но нет, я не забрала его себе. Выбросила в сердцах, когда убирала… давно. Можешь мне поверить, я потом здорово пожалела об этом. Она говорила спокойно и уверенно, чуть небрежно даже, и это должно было бы его успокоить. Но давние инстинкты не засыпали в нём ни на миг, и сейчас он буквально кожей чувствовал, что что-то не так. Но уличить Женю ни в чём не мог. — Ну, хорошо. Вставай-ка. Я тут пиццу принёс, поешь, пока она совсем не остыла. — Меглин кивнул на плоскую коробку на столе. Отвернувшись, Родион слышал, как она с шуршанием драгоценной папки поднимается. Есть и прежде не хотелось, а сейчас он чувствовал, что не сможет проглотить ни кусочка, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Меглин поймал себя на том, что прислушивается к каждому движению дочери, как прежде это делал с преступниками. Он не доверял ей, а она не доверяла ему. И он почти наверняка знал, что Женя ему солгала. Осталось только уличить её в этом, а это, он знал, было почти невозможно.