Знаешь, чему он тебя не научил? Тому, что не все хотят любви. И не все боятся смерти. Т/с «Метод»
— Итак, Есеня вас дожала? — взгляд у Жени был прямо-таки укоряющим, и Павел даже поперхнулся чаем. К своей чашке Женя даже не притронулась. — Дожала? — переспросил он. — Это что, на языке следователей? — Ага, вроде того. — Женя рассеянно кивнула и завертела головой. Потом грустно вздохнула. — Полагаю, здесь у вас курить нельзя? — Не желательно. Вы очень много курите. — Что поделать, издержки профессии… наверное. Но это лучше, чем… всё остальное? Не так ли? Она посмотрела на него в упор, и Павлу стало неуютно. Наверное, именно так себя чувствовали преступники, сидя напротив неё и пытаясь не раскрыть себя. С другой стороны, учитывая, какими делами обычно занималась Женя, наверняка он был куда более совестливым и впечатлительным, чем любой из её собеседников по службе. Однако этот прямой и колючий взгляд как будто бы не оставлял выбора, заставляя раскрыть душу нараспашку. Павел считал себя человеком сильной воли, но не выдержал этого взгляда и отвел глаза. Услышал, как Женя хмыкнула. Он знал. И она знала, что он знал. — Есеня ведь вам всё рассказала? Об алкоголе и наркотиках, я имею в виду. Он выдохнул. Врать было бесполезно — это не девушка, а детектор лжи. К тому же, если он хотел добиться успеха, разве не должен был склонять и её к откровенности? Тем более лгать было неправильно и… непрофессионально. — Да, — осторожно признался он, всё ещё до конца не понимая, хорошо это или плохо, и какой реакции ожидать от Жени Родниной. Но, несмотря на все его опасения, Женя как будто бы даже расслабилась и откинулась на спинку стула. — Я так и думала, — кивнула она, как будто соглашаясь сама с собой. Подняла глаза на Павла. — Я, конечно, не в восторге, но не ждала, что она сохранит это в тайне. Просто потому, что она считает, что для меня так лучше. — А это не так? Вы так не считаете? Женя криво усмехнулась. — Вы священник или психолог? — Иногда это одно и то же. Видимо, это как раз такой случай. — В таком случае, я думаю, что вы ничего не сможете сделать с этой информацией. Тот, кто смог бы… — она поморщилась. — Это должен бы был быть настоящий врач, и я даже знаю одного такого. Но я скорее умру, чем пойду к нему. Потому что если пойду, я могу умереть… там. Не хочу. — Женя помотала головой так резко, что тёмные пряди хлестнули её по лицу. — Во всяком случае, в собственной жизни и смерти я хочу быть вольна. Они словно говорили на разных языках. — На всё воля Божья, — тихо проговорил Павел. Её глаза блеснули каким-то хищным упрямством. Эта девушка, в самом деле, была больна, и с каждой минутой общения Павел всё больше сомневался, что может сделать хоть что-нибудь для неё. Ей нужен был врач, настоящий врач, со шприцами и капельницами, а всё, что было у него, это слово Божье, которое едва ли достигало слуха Жени. А если и достигало, то, похоже, она была намерена лишь смеяться над ним. Павел бросил взгляд на лежащую рядом Библию. Предложить ей почитать величайшую книгу самой и найти в ней успокоение? Рано, ещё слишком рано, если когда-нибудь вообще будет вовремя. — Ну уж нет, — тихо рассмеялась Женя после паузы. — Разве это так плохо — держать свою судьбу в своих руках? — У вас получается? — он вопросительно поднял брови. Ему казалось, что Женя сейчас разозлится, но вместо этого она засмеялась снова. — Не так уж и хорошо, может быть. Но и винить я могу в этом только себя. — И вам не хочется ничего изменить? Этот вопрос как будто бы застал Женю врасплох. Она опустила глаза и довольно долго не отвечала, потом как-то зябко повела плечами. — Я не думаю, что у меня получится. Генетика, наследственность, физиология и психиатрия — всё против меня. Вы же понимаете? Вы же не станете спрашивать у смертельно больного человека, хотел бы он что-то поменять? Может быть, и хотел бы, но всё против него. Это даже… цинично как-то. Недостойно священника. Несмотря на её неприязненные слова, Павел усмехнулся. Он боялся одного: что всё в ней умерло, что не к чему больше взывать, но это было не так. Где-то в глубине души она желала всё изменить, пусть не позволяла никому, даже самой себе увидеть и осознать это, но вот на один краткий миг это проглянуло, как отблеск золота из-под слоя пепла. И в душе Павла вновь зажглась надежда. Женя не безнадёжна. — Если выражаться языком сравнений… ваших, Женя, то мне думается, что вы выставили себе неверный диагноз. И ваша болезнь вовсе не смертельна. Вдруг она со звоном бросила на стол ложечку, которую несколько минут вертела в пальцах, сцапала довольно помятую пачку сигарет и направилась к раскрытой двери. Павел нагнал её на пороге, как раз вовремя, чтобы предложить стеклянную вазочку в качестве пепельницы. — Я думала, Есеня рассказала вам всё! — Она с какой-то злостью стряхнула пепел с сигареты в вазочку. — Но, похоже, она не разъяснила вам главного: безо всяких иносказаний и сравнений, я действительно больна… или буду больна через очень короткий срок; мой отец болен, и это заболевание наследуется. Из-за него он угодил в психушку, из-за него мы… — Она всхлипнула и повела рукой с зажатой тлеющей сигаретой так, что Павел едва успел отодвинуться, чтобы не заработать прожжённую дырку на рясе. — В сущности, всё, что случилось с ним, а потом и со мной — это следствие этой болезни. Наркотики и алкоголь лишь немного помогают, но не справляются до конца. Ничто не справится. Ни вы, ни ваше божье слово, только клиника, а туда я ни за что не отправлюсь! — Она уже почти кричала, и, явно услышав её надрывный голос, женщины, ожидающие начало службы у дверей храма, стали оглядываться на них. Павел виновато поджал губы, но, конечно, с такого расстояния никто не смог бы различить выражения его лица. — И если вы собираетесь уговорить меня обратиться к Бергичу, то, учтите, у вас ничего не выйдет! Губы её дрожали, как и руки, и пепел осыпался с забытой сигареты им под ноги. Павел глядел в это измождённое, искажённое болью, яростью и неподдельным страхом лицо, в эти горящие и наполненные слезами глаза и понимал, что не сможет уже вот так просто отказаться от Жени Родниной. Вернее, конечно, от этого случая. Он был почти готов сделать это полчаса назад, когда она разговаривала с ним словно робот, но только не теперь. Эта буря и эти слёзы были ответом на его скромные молитвы об этой девушке. Он осторожно коснулся её спины, и Женя вздрогнула. — Ничего такого я не собираюсь делать. — Послушайте, Женя, — он заговорил тем голосом, которым говорил с прихожанами во время исповедей: приглушённым, размеренным, почти безэмоциональным; по опыту он знал, что такая манера речи заставляет слушателей отрешиться от собственных горестей хотя бы на несколько мгновений и прислушаться, — я понимаю, что вам кажется, будто весь мир против вас, что вы никому не нужны, что для вас больше нет надежды… Я видел немало таких случаев, слышал множество подобных фраз. Но, поверьте, это не так! У вас есть семья, отец, друзья; такие верные друзья есть далеко не у каждого, и многие вам позавидовали бы. Однажды я и сам был в похожей ситуации — и я остался один тогда. — Возможно, предательство невесты, пусть даже горячо любимой, не могло сравниться с наркоманией, зарождающимся безумием и поистине кошмарной личной драмой, однако отчаяние Павла тогда было глубоким и тёмным. — А вы не должны опускать руки — хотя бы ради своих близких. Павел видел, что Женя внимательно его слушает, и счёл это хорошим знаком. Когда он закончил, она молчала какое-то время. Сигарета дотлевала в её пальцах, терпкий дымок серой струйкой вился вверх. Потом Женя мигнула и повернулась к Павлу. На её лице застыло странное, чуть удивлённое выражение. — Ради моих близких, да?! — в её голосе вдруг зазвенело живое возмущение. — А разве мало я сделала ради них?! То, что случилось с отцом в больнице… я имею в виду, то, что сделали мы с Есеней, было исключительно ради него! Он этого хотел, я — нет. Никогда! Но я пошла на это преступление против своей совести, по-вашему — против Господа; и, в конце концов, это уголовное преступление. Но отец и Есеня убедили меня, что это нужно ему, и я согласилась! Знаете, как мне было больно?! Но я переступила через это, забыла об этом, чтобы ему не было больше больно, чтобы он не мучился! Потом я гадала, как же дяде Вадиму удалось скрыть случившееся от органов, почему никто не начал расследование, ведь случай с отцом был на контроле у СК… Хотя, конечно, если он остался жив, то это куда лучше объясняется… — Она покачала головой, как будто отвечала на собственный вопрос. Потом впилась взглядом в Павла, и ему стало неуютно — снова. Как будто он бы соучастником, а не невольным свидетелем. Снова она перехватывала инициативу, снова её воля перевесила его. — Знаете, как сильно я корила себя за то, что допустила это? Отсюда наркотики и… всё. — Женя повела рукой, как будто охватывала одним движением всё, что происходило с нею. — Так было хоть немного легче. Что я ещё должна сделать ради него, а? Ну а Есеня… Она чувствует себя виноватой, потому что не вытащила меня тогда; ведь всё стало только хуже, когда вернулся Меглин, а это она попросила. Тут всё просто, как дважды два. У Есени вообще комплекс спасителя: раньше она пыталась спасти моего отца, теперь принялась за меня. — Очень уж вы жестко судите. Сигарета дотлела, Павел осторожно взял её у Жени, затушил о стеклянную стенку вазы и выбросил окурок. Женя не шелохнулась, как будто даже не заметила ничего. — Я не сужу. Судить — не в моей компетенции. Я только вижу логические связи и делаю выводы. Она подумала о «ты меня не поймаешь», которого не только осудила, но и вынесла приговор. Нет, это не она, это отец. Но она знала, что так нужно, что это единственный выход, чтобы спастись от него. Знать… Вот только это не помогло. — Знаете, как однажды сказал обо мне мой начальник? — Она слегка улыбнулась. Отец Павел казался очень заинтересованным, но Женя думала, что ему плевать. Зачем он возится с ней так? Почти непристойный вопрос так и вертелся у неё на языке, и она почти готова была его задать, но всё ещё что-то останавливало. — «Женя — конченный человек». Так и сказал, уверенно и чётко. Мне было очень больно тогда, просто невероятно. Но мне пришлось проглотить обиду ради дела, над которым мы тогда работали. Но потом, как следует поразмыслив, я поняла, что он прав. А с тех пор всё стало только хуже. Павел искоса смотрел на неё и внимательно слушал. Его разум отказывался воспринимать её слова. Всё в нём восставало против того, что девушка в самом расцвете жизни вот так запросто отказывается от любых надежд и камнем погружается во тьму и отчаяние. Прямо у него на глазах. — Он был не прав, — тихо заметил он. Женя вопросительно посмотрела на него. — Ваш начальник. Вы приняли его слова слишком близко к сердцу и совершенно зря. Женя покачала головой. Улыбнулась. Потом вдруг рассмеялась громко и как-то… зло, запрокинув голову и прижав руки к животу, будто пыталась выдавить из себя этот смех. Потом затихла. — Не все прегрешения можно простить, святой отец. За иные одна дорога — прямиком в ад. Не всех можно простить, и не все нуждаются в прощении, даже если вам сложно в это поверить. — Может быть, — пожал плечами он, — но вы — не тот случай. — Ему во что бы то ни стало нужно было переупрямить её. Павел положил ладонь ей на плечо и тихонечко ободряюще сжал. Но Женя как будто бы съёжилась от этого прикосновения. А потом она, вероятно, желая убрать его руку, коснулась её. Задержала прикосновение — пальцы были ледяными, и по венам у него побежал жидкий огонь.***
Он крайне редко бывал у своих пациентов на дому. Вернее сказать — никогда, потому что если уж так везло, что его пациенты выходили из клиники, он с чувством исполненного долга передавал их для дальнейшего наблюдения участковым психиатрам и имел возможность вздохнуть с некоторым облегчением. Во всяком случае, до того момента, как они возвращались в клинику во время очередного обострения. Но Женя не была просто пациентом, очередным трудным случаем в бесконечной череде трудных случаев. Она была ему почти как дочь, он прикипел к ней сердцем ещё в то время, когда она совсем девчушкой сопровождала в клинику своего потерявшегося в реальностях отца, и её беду Бергич воспринимал как собственное поражение. А поскольку заманить в клинику кого-то из семейства Меглиных было почти невозможно, ему пришлось нарушить традицию и самим явиться в эту странную бездушную берлогу, которую и Женя, и Родион так ревностно считали своим домом. За Родиона он, конечно, тоже беспокоился, хотя и не так, как за Женю. Терапию он перенёс хорошо, и не было никаких предпосылок к тому, чтобы Родион сорвался. К тому же, удивительным образом, тяжёлое положение его дочери было тем якорем, который заставлял разум Родиона работать чётко и правильно, как лучшие швейцарские часы. Но в лофте Жени не оказалось, что сразу бросилось Бергичу в глаза и очень встревожило его. — Чай? Кофе? — на ходу бросил ему Меглин, уже направляясь в ту часть лофта, где располагалась кухня. В зубах у него была зажата сигарета, которую он пытался подкурить, чиркая спичкой о коробок. — Не ожидал тебя увидеть здесь, — его голос звучал неразборчиво. — А где Женя? Вроде бы мы говорили, что ты не должен оставлять её одну без очень веских на то причин, — ему пришлось повысить голос, чтобы перекрыть звон чайника, чашек и журчание воды. Меглин какое-то время совершенно невозмутимо возился с чаем, дымя сигаретой, а волнение Бергича нарастало. У Жени, безусловно, случались моменты просветления, но они так же внезапно сменялись кризисом, когда за ней нужен был очень внимательный присмотр. Даже Родион был не лучшим вариантом, но это было всё, на что они оба были согласны. Тем не менее, опасно было позволять Жене разгуливать самостоятельно, даже если она исправно принимала лекарства — в чём лично Бергич сильно сомневался. — О, можешь поверить, — Родион поставил перед ним чашку с чаем, — она под куда более надёжным надзором, чем была бы со мной. И, возможно, с человеком, который раздражает её значительно меньше, чем я. — Он отхлебнул чай из своей чашки, поморщился и покачал головой. — Он был бы куда лучше, если бы мне было позволительно плеснуть туда коньяка. — Нельзя, Родион, — твёрдо сказал он. — С кем это Женя? С Есеней? Бедная девочка делала всё, что могла, сначала для Родиона, потом для его дочери, но Бергич сомневался, что у Есении Стекловой хватит сил, чтобы вытащить Женю. Да и запала тоже: нужно быть очень привязанным к человеку, чтобы стерпеть от него всё, что вытворяла Женя. Родион прищурился, глядя на него поверх чашки. — Она у священника. — У свя… Что?! — воскликнул ошеломлённый Бергич. — Только не говори мне, что Женя сама… Ему было знакомо это: отчаявшиеся пациенты часто искали помощи в церквях, когда таблетки действовали не так быстро, как им бы хотелось, или не действовали вовсе. Подчас вместо церквей они выбирали какие-нибудь секты, и это только подогревало болезнь. Но Женя казалась скорее безразличной, чем отчаянной; можно было предположить, что она вовсе наплюёт на лечение, чем станет искать помощь у Бога. — Нет, конечно, нет, — засмеялся Меглин и отмахнулся от него, как будто он сморозил несусветную глупость. — Это всё идея Есени: она решила, что раз уж Женя не желает общаться ни с тобой, ни с психотерапевтом, ни с психологом, то этакий… неформальный вариант может ей подойти. — И Женя согласилась? Меглин кивнул. — Главным образом, в пику мне. И, вероятно, чтобы Есеня отстала от неё. Идея была действительно странной, и Бергич сомневался в её успехе: ни разу он ещё не видел, чтобы разговоры и вера — всё, что могла предложить церковь — помогали там, где нужно было лишь правильное химическое соединение и время. Но кое-что удивило его и заставило задуматься: было ли дело в Боге или в Есенином упрямстве, а это была первая попытка помощи, которую Женя Роднина не отвергла решительно и безапелляционно. Но он не мог рассчитывать только на силу убеждения Есени или внезапную покорность Жени; к тому же, он не был уверен, что неуравновешенная дочь Меглина не выкинет что-то эдакое в самый неожиданный момент. Чувствуя подвох, Бергич строго посмотрел на своего давнего друга. — Надеюсь, она хотя бы пьёт таблетки. Одними беседами на духовные темы ничего не поправишь, и ты, Родион, это знаешь. И Женя достаточно умна, чтобы это понимать. Но он достаточно хорошо знал своего давнего друга — и пациента — чтобы от одного выразительного взгляда Родиона у него не упало сердце. — Нет. — Чёрт возьми, Родион! — вспылил он и в сердцах стукнул кулаком по столу. Костяшки пальцев, на которые пришёлся удар, отозвались болью, и Бергич осторожно потёр руку. — Если Женя не понимает, то хотя бы ты должен понимать, что таблетки ей просто необходимо принимать! И должен понимать, чем всё может закончиться, если она не будет делать этого! — Я знаю, что должен, Вадим. Но я не могу. Когда я смотрю на Женю, я вижу себя и свою болезнь. — Да, ты совершенно прав, — проворчал Бергич, не понимая, куда клонит Меглин. — Поэтому ты лучше других должен знать, что случится, если время будет упущено. Его не покидало чувство дежа вю: вот так же много лет подряд он уговаривал Родиона позаботиться о себе и своём здоровье, не запускать болезнь, которую можно было если не излечить полностью, то значительно затормозить. И Родион отвечал ему такими же неопределёнными усмешками, по которым он понимал, что любые его слова не действуют на Меглина. Разница была лишь в том, что тогда у Бергича был надёжный союзник, ведь Женя со свойственным ей упрямством собиралась вытащить отца из пропасти, пусть даже и против его воли. Но не смогла. А теперь это упрямство обратилось против неё самой, вот только у него в союзниках теперь был такой же упрямый Родион, и это не облегчало Бергичу задачу. Проще было сказать, что оба эти упрямца были его противниками. — Ага. Только я выкарабкался, Вадим, значит, и Женька сможет. Если я сейчас буду заставлять её делать что-либо, это только настроит её против меня. Терпению Бергича почти пришёл конец, и он был готов разразиться гневной тирадой, но последняя фраза Родиона озадачила его. — Что ты имеешь в виду? — Видел бы ты её… Видел бы ты, как она смотрит на меня, слышал бы, как она говорит со мной. Иногда у меня возникает ощущение, что ей даже находиться со мной в одной комнате невыносимо. Может быть, она ухватилась за эту дурацкую идею со священником, чтобы просто вырваться отсюда? Похоже, что моя дочь ненавидит меня, Вадим. Наркотики ли это говорят в ней или безумие, а может, это и я сам виноват. — Он пожал плечами. — Если ей тяжело, когда я просто рядом или говорю с ней, ты можешь себе представить, что будет, если я стану заставлять её принимать твои пилюли. Не силой же мне в неё их запихивать. Бергич вздохнул. Он знал, что «воскрешение» Родиона станет для Жени и её расшатанной психики настоящим испытанием и очень неохотно пошёл на этот шаг. А потом неоднократно пожалел, увидев, что после кратковременного просветления, обусловленного, как туманно выразился сам Родион, «разрешением одной давней проблемы», всё стало только хуже. Когда под влиянием полковника Стеклова и дружеских чувств он соглашался на эту авантюру, мысль об убитой горем и обманутой Жене не слишком-то беспокоила его, ведь он всего лишь видел возможность для своего друга вернуться в мир живых. Потом, когда он впервые увидел Женю на могиле Меглина, он понял, какую чудовищную ошибку совершили они все, вычеркнув из уравнения эту девушку. Он знал, что рано или поздно наступит мгновение, когда придёт пора явить миру живого Родиона Меглина, но понятия не имел, как это скажется на Жене. Болезнь Родиона наследовалась, и с самого рождения Жени Бергич знал, что она всегда будет в опасности, но никогда он не думал, что недуг разовьётся так рано и так устрашающе быстро. И что отчасти он сам станет виновником этого. — Я думал, что она будет рада… Она так тебя любит. — Любила. Думаю, это будет более подходящим словом. Она, возможно, скорбела обо мне и хотела отомстить за меня — да, я знаю, что хотела и делала всё возможное для этого, но ей было бы проще, если бы я действительно отказался бы мёртв. Так я бы не потерял свою дочь. Как ты понимаешь, я в её глазах лгун и подлец и не имею ни малейшего авторитета. — Тогда просто напомни ей, каким она нашла тебя в больнице, — предложил он. Меглин потянулся за новой сигаретой и ухмыльнулся. — Только она знает, что таким меня сделали твои таблетки. Отчасти, но всё же… Разум Жени бывает затуманен, но опасность она чувствует отменно. Она знает, что твоё заведение для «наших» опасно. — «Наших»! Твоё чёртово воспитание! Как можно было только додуматься внушить ребёнку, что душевнобольные люди — «наши»?! И как теперь объяснить ей, что в этом нет ничего хорошего? — Говоришь прямо как моя дражайшая покойная супруга. Иногда я думаю, что бы сказала мне Наташа, если бы увидела Женю. Думаю, ничего цензурного, — опередив его, сказал Родион. — Она знает, Вадим, что ничего хорошего в этом нет. Что это наказание, а не подарок. И куда ведёт эта дорога, она тоже знает. Теперь я куда лучше понимаю, что Женя чувствовала, когда я просил её… ну, знаешь… — Он неловко замолчал. — Знаю. — Я понимаю, но сделать ничего не могу. Как не могла она. У чая был привкус тлена и отчаяния. Бергич почувствовал непреодолимое желание поскорее убраться из этого дома, как будто он заглянул в развернутую, но пустую ещё могилу. В ней было место только для одного, и двое дорогих ему людей кружили вокруг неё, ожидая, кто первый оступится. Врач не должен быть таким эмоциональным, напомнил он себе. Но сюда он пришёл не как врач, а как друг, и ему сложно было оставаться хладнокровным и снисходительным, каким он был со своими пациентами. Он поднялся. Родион смотрел на него снизу вверх. — Но тебе придётся. Иначе тебе придётся хоронить Женю по-настоящему, а не так, как она хоронила тебя. Она ещё слишком молода, и болезнь прогрессирует быстрее, так что всё куда серьёзнее. Приведи её ко мне на осмотр, найди способ. Родион только рассеянно кивнул. Сможет ли он? Чувство дежа вю не покидало Бергича. Когда-то он просил о том же Женю — для Родиона. Может ли он однажды разомкнуть этот проклятый замкнутый круг или это сделает только смерть?***
Она, наконец, была одна и могла спокойно дышать. Женя знала, что Бергич, как и отец Есени, был категорически против того, чтобы её оставляли одну даже на несколько часов, однако, ка счастью, Есене и её отцу нужно было ходить на работу, и у неё было совсем немного времени, когда она могла быть предоставлена самой себе. Но этого всё равно было мало. Хуже всего были ночи, когда кошмары возвращали её в дни беспомощности и постоянного страха и отчаяния. Просыпаясь, она всё ещё ощущала себя во власти «ты меня не поймаешь», но нельзя было плакать или кричать, и она замыкалась в этом всепоглощающем ужасе. Она не могла позволить себе показать свой страх Меглину. Рядом с отцом нельзя было быть слабой. Не потому, что Меглин не любил её или не мог помочь, нет, просто потому, что он показывал ей каждый день, что слабость — это путь в бездну, к гибели. Эту нехитрую истину Женя усвоила ещё в детстве, а после, когда её отец был болен, и ему требовалась помощь, она навечно укрепилась в ней. Случай и Бергич сделали отца её надсмотрщиком, и это было невыносимо. Невозможность выплеснуть свои чувства заставляла Женю всё время пребывать в кошмарном напряжении; она не была уверена, что даже наркотики могут снять его, тем более что при постоянном надзоре отца и наркотики стали для неё недоступной роскошью. Физическая боль в купе с постоянным напряжением просто убивали её, медленно, но наверняка, и она знала, что Меглин тоже видит это. Поэтому он и уходил. Если бы кто-то узнал, что Меглин закрывает глаза на предписания врача и надзорных органов, им обоим пришлось бы не сладко. От изоляции в клинике Бергича Женю отделял лишь призрачный рубеж, малейшая ошибка — и никто не станет слушать её возражений, упрячут на принудительное лечение, она и пикнуть не успеет. Но всё же он сознательно шёл на нарушение, видя, как ей плохо рядом с ним. Ничего не говорил, просто брал ключи от квартиры и уходил на ночь. Делал это не так часто, как Жене бы хотелось — а лучше всего бы ей было не видеть его так долго, как только это возможно, пока она не сможет простить ему того, что он бросил её на долгие месяцы горя, отчаяния и нараставшего безумия. Если вообще когда-нибудь сможет. Но и за то, что он делал, Женя в глубине души была отцу благодарна. Ей нужны были эти ночи одиночества, хотя она и вынуждена была всё ещё бороться со своими страхами. И зачастую проигрывать. Голова трещала, как будто с похмелья, хотя она не употребляла алкоголь уже два дня. Или три? Женя усмехнулась: она не была столь наивна, чтобы думать, будто дело в выпивке или в нервах. Долгое, слишком долгое воздержание от морфина делало своё чёрное дело, и она чувствовала себя настоящей развалиной. Руки мелко дрожали теперь, даже когда она клала их на стол и изо всех сил прижимала… ладони подпрыгивали на столешнице, пальцы подрагивали. Её мучил невыносимый зуд. Она знала, что всё это значит. Не было никакого выхода. Она и без того оттягивала этот момент, как могла. Женя открыла тайник — новый, все старые, отцовские, она обчистила и перестала использовать вскоре после его мнимых похорон — и вынула оттуда упаковку с морфином. Десять заветных ампул, настоящее сокровище. Она облизнула губы, сгорая от предвкушения. Скоро ей полегчает, уймётся эта боль, исчезнет зуд. Она могла вколоть себе полную дозу, а могла лишь половину, просто чтобы снять симптомы ломки. Но сегодня она могла позволить себе пошиковать — у неё останется ещё девять ампул, она сможет растягивать их позже, а сегодня… Вынув ампулу, Женя спрятала коробку обратно и тщательно замаскировала тайник. От ампулы потом тоже нужно будет избавиться. Набирая в шприц морфин, она усмехнулась: что бы там ни произошло с отцом за эти месяцы его отсутствия, инстинкты его всё ещё служили ему хорошо, ведь он сразу заметил исчезновение морфина и правильно заподозрил её. Даже если он узнает… хотя лучше бы всё-таки не узнал… Но если и узнает, что с того? Разве это не достойная компенсация за её страдания? Ну а что касается лжи, между ними её и так слишком много, ещё одна ничего не изменит. Вдруг Женя подумала о священнике. А что бы сказал отец Павел, увидев её сейчас, сумей он заглянуть в её мысли? Удивился бы, испугался бы, отшатнулся бы с отвращением — или всё так же понимающе заговорил бы с ней, хотя, конечно, на самом деле он ничегошеньки не понимал? Она говорила ему ужасные вещи, даже не стараясь как-то их сгладить, а он всегда слушал её так, словно ничего на свете не могло его удивить или расстроить. Ну уж это наверняка бы задело! Или всё же нет? Женя не понимала его, не понимала — и не принимала — его успокаивающих слов и уговоров. Они с ним как будто парили на разных орбитах, которые никогда не пересекутся; как будто говорили на разных языках без надежды однажды понять друг друга. Он был уверен в том, что она не безнадёжна, она же была уверена в том, что ему не стоило тратить время на болтовню с ней. Но он продолжал снова и снова назначать ей встречи и находил для неё множество бесполезных слов, а Женя продолжала ездить к нему и терпеливо выслушивать то, чему не могла внять. Лишь однажды всё изменилось. Тогда во дворе церкви, под золочёной сенью креста и любопытствующими взглядами прихожанок храма он положил руку ей на плечо и осторожно, но вместе с тем твёрдо сжал его — и их орбиты внезапно столкнулись, а они оказались так близко, рядом, на одной нетвёрдой плоскости. В то мгновение отец Павел стал земным. В нём чувствовалась сила большого и уверенного в себе мужчины, не имеющая ничего общего с эфемерной силой слов, которые он произносил до этого. И эту силу Женя ощутила неожиданно отчётливо, так что мурашки побежали по её коже. Морфин перетёк из ампулы в шприц весь, до последней молекулы. Выпустив вместе с воздухом совсем крохотную капельку, Женя потянулась за жгутом и задрала рукав, усаживаясь поудобнее. Даже такой терпеливый человек, как отец Павел, увидев бы её сейчас, растерял бы всю свою доброжелательность, это наверняка. Возможно, он бы понял, что тратит на неё своё драгоценное время, совершенно без толку, разочаровался бы в ней раз и навсегда… Вдруг Женя поняла, что страшится потерять его участие. Ей было плевать на разочарование отца или, например, Есени… но не его. Думать о том, почему это было так, не хотелось, да и было слишком тяжело. Был лишь один способ покончить разом с этими тяжёлыми, навязчивыми мыслями… Приглядевшись, Женя проткнула иглой вену, нажала поршень, чувствуя, как расслабляются мышцы и разум, и откинулась на диван.