Кофе черный, а взгляд печальный, Тень беды на твоих плечах, И новый день, как обет молчания. Немного нервно — Поцелуй меня, я ирландец
— Ничего не выходит. — Есеня бросила на стол ручку, откинулась на спинку стула и устало потёрла глаза. Расследование не клеилось, ничего не сходилось, но мысли её были далеко от всего этого. Слишком далеко. И это было… неправильно. Слова её отца — жестокие, неумолимо правдивые — снова и снова приходили ей на ум, снова и снова она их решительно отвергала, но у Есени было такое ощущение, что она бьётся головой о непреодолимую высоченную стену. Она как будто теряла себя в погоне за чем-то недостижимым… и иногда ей казалось, что не очень-то и нужным, если на то пошло. Но, стоило сомнениям закрасться в душу, она бросалась в бой с удвоенной силой. Или делала вид, что бросалась, потому что сил уже не осталось. Отец говорил об этом, обо всём этом, каждое слово его оказывалось правдой. От этого принять всё было ещё тяжелее. Если она согласится с отцом, послушается его… Это не только поставит крест на Жене, это ещё будет означать, что она отступила перед отцом. А уж этого никак нельзя было допустить. — О чём ты? — голос Родиона ворвался в её сознание. — Если о расследовании, то пока всё идёт так, как нужно. Есеня приоткрыла глаза, незаметно, как она надеялась, рассматривая его. Сидя на краю своего стола, Меглин курил сигарету. Привычный плащ и его дурацое кепи придавали этому Родиону отчаянное сходство с тем человеком, который очаровал её когда-то и которого она потеряла, — из собственного упрямства, быть может — но всё же теперь это был не тот Родион Меглин. Он всё ещё был гениальным следователем и сыпал циничными шуточками, однако что-то изменилось в нём. Он часто бывал задумчив, казалось, пребывал в каком-то ином мире, и Есеня не могла пробиться к нему. Порой ей казалось, что они так далеки друг от друга, как только можно, и говорят на разных языках, хотя их объединяло слишком многое в прошлом и настоящем. Есеня надеялась, что дело было вовсе не в том, что Родион больше не пил и не употреблял, потому что признаться самой себе в том, что была без ума от алкоголика и наркомана было… сложно. Однажды, напуганная странным состоянием Меглина, продлившемся дольше обычного, она едва не обратилась к Бергичу, но вовремя остановила себя: прежде такие визиты в нему из-за Родиона добром не оканчивались ни для кого. Когда она была уверена в том, что Меглин мёртв, причём по её вине, ей не хватало его до физической боли в теле. Тогда, уверенная, что ничего нельзя изменить, она больше всего мечтала о чуде, которое бы позволило ей быть рядом с Родионом, снова работать с ним вместе. Мир без него опустел и померк. А теперь он вернулся — и мир стал слишком тесен для них двоих. Вероятно, так и бывает с самыми заветными желаниями: они обязательно сбываются так, что приходится жалеть об этом. Когда Есеня думала, что заполучила Меглина, он разбил ей сердце; когда он воскрес, оказалось, что быть рядом с ним теперь ещё тяжелее, чем оплакивать его. — Нет, не о расследовании. — Она с трудом подняла отяжелевшие веки. — Хотя тут, мне кажется, тоже не всё сходится. — Тут всё нормально. Надо подождать. — Ладно, — согласилась она. — Но вообще-то я о Жене. Даже не взглянув на неё, Меглин запрокинул голову и выпустил вверх струйку дыма. — А, ты об этой затее со священником? — пренебрежительно поинтересовался он. — Я говорил, что из этого ничего не выйдет. Положа руку на сердце, это было не совсем так. Меглин был уверен, что его дочь избавится от этой постылой повинности, чуть только Есеня перестанет её контролировать, но Женины визиты в монастырь стали почти регулярными. Она никогда не рассказывала о том, что происходило на этих встречах, по возвращении была молчаливой и мрачной, без какого-либо намёка на умиротворение, но и её больно жалящие шуточки куда-то девались. Каждый раз Меглин думал, что она не вернётся больше в монастырь, но Женя снова молча собиралась, забирала ключи от машины и уезжала, чтобы вернуться вечером. Нельзя было не согласиться, что определённая польза от этих поездок всё же была: видимо, в планы Жени не входила автокатастрофа, поэтому она стала меньше пить, а в дни перед поездками не пила и не курила травку совсем. Кроме того, если даже Жене эти визиты к священнику облегчения не приносили, то приносили Родиону, ведь ему не нужно было проводить целый день запертым с нелюдимой и злющей дочерью. Это было неправильное и эгоистичное чувство, но он ничего не мог с собой поделать. Но если дело касалось основной проблемы, то Родион знал, что никакие беседы, молитвы и прочая подобная чушь Жене не помогут. — Она снова кололась, — с трудом сказала она. Для Есени, уверовавшей в собственную полезность, это было личное поражение. — Я знаю, — тихо ответил Меглин. Откуда об этом узнала Есеня, он не представлял, ведь это он нашёл Женю в полубессознательном состоянии рядом со шприцом и пустой ампулой из-под морфина. Зная, что никакие уговоры не помогут, он просто обыскал весь лофт в поисках наркотиков, но нашёл только немного травки, хотя и знал, что если уж нашлась одна ампула, где-то есть ещё тайник. Когда Женя немного пришла в себя, он попытался поговорить с нею, однако потерпел сокрушительную неудачу и после лавины обвинений и злых слёз дочери с позором сбежал на квартиру, прихватив с собой бутылку дрянного коньяка, которую, впрочем, так и не решился откупорить. С двумя Есеня не справится. Это было единственным, что его остановило. — Знаешь?! — Есеня рывком подалась вперёд. От резкого движения её пучок распался, и она нервным жестом заправила упавшую на лицо прядь за ухо. — Ты знаешь?! Почему ты, чёрт возьми, вообще допустил это?! Почему ты оставил её одну?! Ты же знаешь, что она… Он делал всё так медленно, словно она наблюдала за ним в замедленной съемке. Не торопясь докурил, стряхнул пепел, раздавил окурок в пепельнице. Поднял голову, посмотрел на Есеню устало и строго. Упрёки, которыми она хотела осыпать Родиона, замерли на языке. — Я знаю, Есеня. — Родион кивнул, хотя она даже не сказала ничего, с чем он мог бы согласиться. –Знаю лучше, чем ты или Бергич, хотя вы мне и ни за что не поверите, — он усмехнулся, — потому что я вижу в Жене себя. Я недавно говорил с Вадимом… он доказывал мне, что если Женя будет принимать таблетки, всё наладится. Вот только он забыл, что я в курсе, что эти таблетки сделают из неё безвольное животное. А ты помнишь, что было со мной, когда я стал их принимать? Есеня хмуро смотрела на него исподлобья. Воспоминания о том, в каком состоянии она оставила Меглина в клинике только для того, чтобы распрощаться с ним навсегда, были слишком живы — да наверное, они никогда её не покинут, как бы ей этого ни хотелось. Конечно, она не хотела такого же для Жени, которую вопреки всякому здравому смыслу считала своей подругой. И она не хотела для Жени такого финала, какой они устроили Родиону, потому что понимала, что для Жени чуда не случится. Однако согласиться с Меглиным означало позволить Жене и дальше убивать себя наркотиками и самобичеванием, а на это она тоже была не согласна. — Ты начал лечение слишком поздно, Родион. Я знаю, что ты это сделал, потому что таблетки мешали тебе мыслить и работать, но Женя… — Она пожала плечами. — Её и так отстранили, работа до выздоровления ей не светит, отец ясно дал это понять, так что ей терять нечего. — Она знает, как действуют таблетки. Ни один человек в здравом уме не позволит делать с собой такое. — Она не в здравом уме, Родион. Ты должен признать это и не позволять Жене действовать так, как она этого хочет. Он сунул руки глубоко в карманы неизменного плаща, но даже так Есеня видела, что они крепко сжаты в кулаки. Переупрямить Родиона было ничуть не легче, чем переупрямить Женю, и Есеня понимала, насколько трудной была эта задача. Но это было нужно сделать, хотя и бог знает, как. Когда-то, когда с Женей бывало нелегко, Есеня мечтала, чтобы Родион оказался вдруг жив и помог бы ей в этом, но с тех пор, как она узнала, что он действительно жив, всё стало только рассыпаться прямо у неё в руках. Она переложила некоторые вещи на Меглина, считая, что как отец, он лучше справится с Женей, и попыталась немного отвлечься, однако оказалось, что ей нельзя было терять контроль и на минуту. В то мгновение, когда, явившись вчера в лофт без звонка, она нашла Женю в отвратительном состоянии ломки, у неё буквально опустились руки. Казалось, она просто прошла по кругу, и вот ей надо начинать всё сначала. Никогда ещё желание послать Женю к чёрту и выбросить её из головы не было таким сильным. И Есеня просто знала, что не сможет этого сделать. — Ты должен это сделать. Ради неё, — очень тихо сказала она. — Может быть. Но я не могу. Не так-то просто быть тюремщиком собственной дочери, когда понимаешь, сколько боли причинил её, Есеня. Бергич говорил мне почти то же самое, что и ты сейчас, но никто из вас не хочет понять… Или не может? Я не могу просто запереть её в квартире до тех пор, пока ей не полегчает. Знаешь, почему? Потому что она не выздоровеет, может быть, никогда. Потому что когда я просил отпустить меня, она это сделала. Не хотела, но сделала. Там, в больнице, когда вы… она позволила тебе сделать это, потому что я действительно хотел, чтобы всё закончилось так, а не медленной смерти. Женя никогда не хотела этого, она хотела вытащить меня, как ты хочешь этого для неё, мы много раз говорили об этом, и я настаивал… В конечном итоге она сделала так, как я хотел, наплевав на свои чувства. Если я сделаю из нашего дома филиал психушки Бергича, это будет плохой благодарностью. Есеня насторожилась. — Женя… она хочет сделать с собой что-то? Что она говорила? — Ничего такого, — Меглин поскрёб бороду. — И, возможно, она не станет делать ничего, она, возможно, сильнее меня. Но когда она просит меня оставить её в покое, разве я могу ей отказать? Она поднялась и подошла к нему вплотную. Всмотрелась в тёмные, так хорошо знакомые и, вместе с тем, такие чужие глаза. Родион был спокоен и уверен в своей правоте. Он говорил то, что чувствовал. Он говорил о том, о чём помнил — об одиночестве, которое сделал собственной темницей, которое едва не стало его погибелью. Есеня взяла его руки в свои, заставила разжать пальцы и крепко стиснула их. Впервые с возвращения Родиона она прикасалась к нему не случайно. — Никто не должен оставаться один в такой ситуации, Родион. Никто. Я не хотела этого для тебя, и Женя тоже. Если бы ты позволил нам быть рядом, многого можно было бы избежать. Ты понимаешь? Ты должен понять меня, Родион, — почти умоляла она его, а он не мигая смотрел ей в глаза. — Нельзя оставлять её одну. Ни в коем случае. Потому что одиночество убивает быстрее всякого наркотика. Сердце Есени билось очень медленно. Она облизала губы, и Родион тяжело выдохнул. На мгновение ей показалось, что он поцелует её сейчас; это было бы неуместно, когда они говорят о его дочери, но она хотела этого, стоило признаться. Но он не сделал этого, лишь аккуратно высвободился из её рук. — Одиночество и есть наркотик. И отказаться от него зачастую невозможно. Иначе — смерть.***
— Никто не должен оставаться один. — Это что, что-то из Библии? Павел усмехнулся. Послушать Женю, так он должен был разговаривать исключительно цитатами из Священного Писания. — Нет. Это что-то из личного опыта. Она ничего не ответила. Павел пристально посмотрел на неё и отвернулся, понимая, что слишком долго глазеть просто неприлично. Её не было несколько дней, две назначенные встречи она пропустила, а теперь кожа её приобрела восковидный оттенок, под глазами залегли тёмные тени, губы потрескались; если прежде Женя выглядела просто уставшей, то сейчас она выглядела так, словно по ней неоднократно проехался асфальтовый каток. И бесконечно курила. Она и раньше курила много — Павел всегда этому поражался — но теперь не проходило и десяти минут, чтобы она не потянулась за новой сигаретой. Самые дурные мысли сменяли одна другую в его голове, но он не мог спросить напрямик. Этим он невыгодно отличался от врача: со свойственным ему цинизмом, врач задал бы конкретный вопрос и, возможно, получил бы конкретный ответ. В семинарии его учили быть настойчивым, но мягким, говорить с прихожанами по-отечески откровенно, но всё же сглаживать острые углы. Его учили, что для врачевания человеческих душ, в отличие от тел, скальпель не понадобится. Вероятно, его учителя не знали, что для иных душ нужен не скальпель, а лом. У Жени Родниной была как раз такая: словно раковина моллюска с крепко сомкнутыми острыми створками, защищающими самое уязвимое и дорогое; если слишком настаивать, можно и пальцы в кровь ободрать. Откровенность Жени, иной раз обескураживающая Павла своей резкостью, почти цинизмом, всё же не давала ему обмануться: свою душу Женя не привыкла открывать никому и не собиралась делать исключение для него. Во всяком случае, пока что. — Чёрт! — Она достала из кармана пачку сигарет, очевидно, слишком стремительно опустевшую, и зло скомкала её в кулаке. — О, простите, — обернулась так резко, что Павел не успел отвести взгляд. Криво усмехнулась. — Что? Он покачал головой, чувствуя себя на редкость неловко. Эта девушка обладала удивительной способностью раз за разом выбивать почву у него из-под ног. Он уж думал, что привык к её манере держаться и говорить резко, как на допросе, к её странным взглядам, но всякий раз она снова заставала его врасплох. — Нет, ничего… — И всё же он не мог не ухватиться за эту возможность для диалога. — У вас всё хорошо? Я имею в виду… с отцом?.. Казалось, этот вопрос удивил её. Женя поджала на мгновение губы и ответила сухо: — Спасибо, что интересуетесь, но жизнь этому человеку вряд ли может испортить даже смерть или воскрешение. Павел почувствовал, что краснеет. — Нет, я имел в виду… у вас с ним. — Как обычно, — так же лаконично ответила она, — кое-как уживаемся рядом. Пока это необходимо… Казалось, она отрезала любую возможность для продолжения разговора, и Павел мучительно подбирал слова, чтобы задать правильный вопрос. И снова Женя ошеломила его, совершенно неожиданно заявив: — Я знаю, как я выгляжу. И наверняка вы хотели задать вопрос… — она многозначительно подняла брови, — не про отца. — Нет, мне в самом деле интересно, как складываются ваши с ним отношения. — И, хотя со слов Есени он знал, насколько этот человек важен для Жени, о Родионе Меглине они почти не говорили. — Никак. Но, если вам интересно, — а вам интересно — я сорвалась. Он должен был помнить, что по роду своей деятельности она привыкла улавливать любое движение, перемену выражения лица, глаз, интонации. Он должен был помнить, но совершенно об этом забыл. И попался, как мальчишка. — Что? — Укололась, — совершенно будничным тоном пояснила Женя и одарила Павла таким прямым взглядом, что он был вынужден отвернуться. Павел сглотнул. Почему-то он знал, что ответ будет примерно таким, и всё же он его неприятно удивил. И любые слова, любой вопрос сейчас казались ему глупыми и неуместными, но молчание стало бы ещё более тягостным. — Почему? Женя издала странный звук, нечто среднее между смешком и фырканьем, и искоса посмотрела на Павла, и на этот раз он выдержал этот взгляд. — А как вы думаете? Это называется наркоманией — если это слово употребляется здесь, в ваших высших чертогах. — Всё ещё комкая в руке истерзанную картонку, Женя возвела взгляд к позолоченным куполам храма. Казалось, она бы предпочла вцепиться ему в глотку, и сигаретная пачка спасала его от её цепких пальцев. — Ещё как употребляется, вы не правы. Но просто что-то же вас подтолкнуло. — Мне было плохо, мне нужно было уколоться. Вот и всё. Не ищите чего-то сверхъестественного или необычного в этом. Это случается снова и снова, пока есть возможность достать наркотик, я и так старалась держаться… ну, сколько могла. Я ведь говорила вам, что ничего не получится. А теперь можете прочитать мне мораль и намекнуть, чтобы я больше сюда не являлась, — почти зло выпалила она. Чего она хотела от него? Чтобы он действительно прогнал её и велел больше никогда не появляться в монастыре? Чтобы отвернулся от неё, напустив личину осуждения и высокомерия? Чтобы признал своё поражение? Это было бы легче всего, сбросило бы с его плеч тяжелейший груз и позволило бы и дальше заниматься тем, что он умел лучше всего и любил на самом деле; и где-то в глубине души он хотел поддаться этому соблазну, особенно привлекательному теперь, когда Женя сама подталкивала его к этому. Он мог бы распрощаться с ней прямо сейчас, раз и навсегда… но не сумел. Да и, признаться, не слишком-то и хотел. О причинах он себе размышлять запретил, понимая одно: как бы ни было ему тяжело, этой запутавшейся и очень одинокой девушке было стократно тяжелее. Иначе бы она не искала утешения и прибежища в наркотическом и алкогольном дурмане. И, в конце концов, выбравшись из цепких лап морфина, Женя снова приехала сюда. К нему. Это удивительно приятно грело душу, хотя, конечно, тщеславие было грехом, стоящим лишнего часа за молитвой. Стараясь избегать его, Павел говорил себе, что раз Женя нуждалась в нём, он не имел права отступать. Только и всего. Иных чувств он старался себе не позволять. — Не собираюсь я этого делать, даже и не думал, — максимально непринуждённо сказал он, будто и не заметил резкого выпада Жени. — Мне просто захотелось понять… В конце концов, как ваш… врач, я должен был бы знать всё. — Вы не врач, — огрызнулась она, — и знаете вы уже достаточно. — Меланхоличное, но расслабленное состояние, в котором она пребывала с момента приезда, сменилось почти осязаемым напряжением. Павел, казалось, мог увидеть эти колючки беспричинного гнева и сарказма, которыми ощетинилась Женя в попытке защититься. — Ну, нечто близкое к нему. Кажется, так мы условились. И вы были… одна?.. — Как ни в чем не бывало, продолжил он. — Когда это случилось? — Конечно! Думаете, есть удовольствие в том, чтобы кто-то видел тебя в этот момент? — А ваш отец? — Он ушёл. И спасибо ему за это. Хотя почти наверняка он сделал это ради себя самого, потому что ему тоже не слишком нравится быть моей нянькой… или тюремщиком. Бергич и Есеня настаивают на этом, но никто из них не провёл со мной дольше двух дней подряд, равно как и с Меглиным. Поэтому они не понимают, насколько это невыносимо. — Невыносимо? Она вздохнула и буквально рухнула на скамейку, рядом с которой стояла, словно у неё подломились колени. Павел несколько мгновений смотрел на неё, а потом осторожно пристроился рядом. Женя молчала, только отбросила с лица волосы и, выудив из кармана резинку, завязала небрежный пучок. Два или три раза провела по голове, будто поправляя незатейливую причёску, нащупала выбившиеся пряди, но будто бы не заметила их. Опустила голову, спрятав лицо в ладонях. — Почему невыносимо? Ведь вы… у вас с отцом были хорошие отношения, насколько я могу судить. — Это Есеня вам сказала, не я, — её голос звучал глухо из-за прижатых к губам ладоней. — А это не так? — Что было, то было. — Что же изменилось? Он видел, как она напряглась всем телом, даже дыхание затаила. Подумал, что она вот-вот разрыдается — а он ещё ни разу не видел, чтобы Женя плакала по-настоящему. Однажды он подумал, что она и вовсе не умела, но, конечно, это было не так. А ей бы не помешало выплакаться, как следует, облегчая душу настоящими горькими слезами, ведь в неё столько этой горечи накопилось… Но, вопреки всем ожиданиям Павла, она резко вскинулась, и сухие глаза у неё горели гневом. — Всё! Всё изменилось! Вы вот говорите, что человек не может, не должен быть один, но как быть, если только одиночество и спасает?! Вы так говорите — наверное, у вас был кто-то, кто делал ваше одиночество невыносимым… Я имею в виду, без кого вам было действительно плохо. И, в конце концов, у вас есть ваш бог. А мой отец… — Женя раздражённо передёрнула плечами. — Он далеко не божество, ну или божество злобное, низменное, эгоистичное. Такие бывают? Так или иначе, он был мне самым близким человеком, это правда, но он пожелал умереть. И умер, а я его оплакивала, как… я никогда не думала, что можно так тосковать по кому-то. И я почти смирилась… почти, понимаете? Почти научилась жить без него… Я не могу просто сделать вид, что ничего не произошло, и снова жить с ним рядом. Я не могу… — Она посмотрела на Павла, и во взгляде её была такая мука, что у него самого защемило сердце. Это было неправильно: он подпустил её слишком близко. — Он снова уйдёт, рано или поздно. Все уйдут. Все уходят. Так что лучше пусть я буду одна, всегда одна. И сюда, — она поднялась, пошатываясь, как будто последние силы ушли у неё на эту длинную жалобу, — я тоже больше не приеду. Думаю, так будет лучше. Вы не понимаете… — Она покачала головой и отмахнулась. Женя шаталась, как пьяная, когда сделала несколько шагов в сторону. Сперва растерянный Павел не знал, что сказать ей в утешение — казалось, такую боль нельзя излечить ничем. Одно только он знал наверняка: нельзя позволить ей уйти в таком состоянии, да просто уйти. Ему хватило двух широких шагов, чтобы нагнать Женю; он обошёл её, и она едва не налетела на него, выставила руки вперёд для сохранения равновесия и упёрлась ему в грудь. А он осторожно сомкнул пальцы на её запястьях, удерживая. Женя попыталась вырваться, и он чуть усилил хватку. Женя как будто пришла в себя. Глаза её сузились, взгляд из плавающего стал цепким, внимательным. — Святой отец, работа выработала во мне определённые рефлексы, так что не делали бы вы этого. Он пожал плечами. Павел действовал по наитию, не зная, чего ждать от Жени: она могла бы ударить его или разрыдаться прямо сейчас. Бог знает, что подумают, если увидят их вот так, держащимися за руки, но ничто на свете не заставило бы его отпустить Женю. — Вы можете положить меня на лопатки, но я вас сейчас одну не оставлю. Не хочу брать грех на душу. Она долго смотрела на его пальцы на своих запястьях, тяжело дыша, потом подняла взгляд. — Вы совершаете самую большую ошибку в своей жизни, отец. — Может быть. Но у этой ошибки есть благая цель, так что, думаю, Господь воздаст мне и за неё.