Судьба дарует нам желаемое тогда, когда мы уже научились без него обходиться. Кароль Ижиковский
На первый взгляд это было идеальное завершённое дело, составленное профессионалом из профессионалов. Но Женя, привыкшая в работе не слишком полагаться на то, что так отчётливо бросалось в глаза и, особенно, на первый взгляд, буквально ощущала, что здесь что-то не так. Она листала дело и так, и эдак, скрупулёзно перелистывая каждый листик, но всё казалось идеально правильным. Закрыто, пронумеровано и прошито, положено на полку и забыто — такая судьба была у сотен и тысяч расследований, не удивительно, что постигло и это. Удивляло Женю только то, что дело об убийстве жены полковника полиции пылилось не на бесконечных полках архива Следственного Комитета, а в маленьком весьма специфическом архиве её отца. Это была его личная коллекция маньяков, побеждённых и преданных забвению всеми, кроме Родиона Меглина, но что тогда делало здесь дело Веры Стекловой? Женя снова перелистала показания, страшные фотографии жертвы, убитой выстрелом в живот, отчёт судмедэксперта. Подозрительным ей показалось то, что столь важное расследование отдали тогда ничем не примечательному и не слишком опытному сослуживцу отца, хотя у них был Родион Меглин, а дело это было наверняка значительное. Больше ничего не должно было вызывать у неё подозрений. Однако же… Ей всё время казалось, что чего-то здесь не хватает, какой-то небольшой, но очень важной детали. И она была на грани ярости от того, что не могла понять, какой именно. Она пыталась расслабиться привычным для себя способом, но алкоголь не помогал, как и марихуана. В минуты опьянения Жене лишь ещё больше казалось, что она вот-вот должна понять, что же это за недостающая важная деталь, на которой держится весь успех её расследования; она не могла думать ни о чём другом, только об этом, и у неё начинала раскалываться голова. Может быть, морфин и помог бы, как бывало когда-то, но Женя не хотела рисковать: отец взял моду уходить и возвращаться в лофт весьма внезапно, и как раз когда она выучила, наконец, его новые привычки и расписание. А ей не слишком-то хотелось провоцировать Меглина. Их отношения всё ещё были очень хрупкими, шаткими, даже отдалённо не напоминали прежние, но только он стоял между нею и клиникой Бергича, только он один всё ещё препятствовал тому, чтобы её заперли в том ужасном месте. Если он махнёт на неё рукой и отступит, тотчас явится Есеня, свято уверенная в эффективности психиатрического стационара — несмотря на всё то, что там повидала — и при поддержке и полном одобрении своего отца упрячет её туда, откуда ей уже не выйти. В жизни было мало вопросов, в которых Андрей Стеклов и его дочь сходились, и это был один из них. Женя снова с остервенением перелистала дело, как будто силой она могла выжать ответы из этих непокорных листков бумаги. Рука её дёрнулась, один из листков смялся и надорвался; Женя рассеянно, машинально пригладила его, но это, конечно, не помогло. Сегодня она нарушила один из своих самых главных принципов: обратилась за помощью. Конечно, в её работе и раньше были люди, на помощь которых она полагалась: судмедэксперты, Бергич, Глухой. Но совета или настоящей помощи она всегда просила только у Меглина; расследования, которые они вели вместе, были замкнуты только на них. Никто не выносил своё мнение за пределы этого кружка из двоих. Но это был совершенно иной случай: она знала, что её отец против того, чтобы Женя вела это расследование, против того, чтобы она вообще чем-либо занималась. Поэтому впервые в своей жизни она обратилась к кому-то ещё, кто не мыслил так же, как и она. Так же, как Меглин. Она разыскала следователя, который много лет назад расследовал смерть Есениной матери, бывшего коллегу отца, давно и благополучно оставившего службу. Она выглядела не лучшим образом — но и лучше, чем могла бы — и её появление на пороге явно удивило мужчину, прочно уверенного в том, что вся его служба давно осталась позади. Женя кое-как объяснила ему ситуацию, сославшись на некие новые обстоятельства, вынудившие её поднять дело; бывалый следователь наверняка заметил отсутствие у неё удостоверения и, хоть и отвечал, но весьма неохотно. С самых первых мгновений у Жени сложилось впечатление, что он что-то скрывает, и с каждым его словом оно лишь крепло, а к моменту, когда Женя покинула его квартиру, только укоренилось. Ушла она с наилучшими пожеланиями, просьбой передавать привет отцу и ещё большим количеством вопросов, чем пришла. Раздражённая собственным бессилием и тупиковой ситуацией, Женя отбросила от себя папку, уже не заботясь о сохранности её содержимого. Нужно было сделать хоть что-то, чтобы не чувствовать себя такой беспомощной и никчёмной. Что-то подобное она чувствовала, когда гонялась за «ты меня не поймаешь» — или он за нею. От одного нахлынувшего воспоминания об этом Женя оцепенела, так и стоя посреди комнаты. Время от времени на неё накатывала беспричинная паника, стоило ей вспомнить о «ты меня не поймаешь», и несколько мучительно долгих мгновений она вспоминала, что сама положила конец этой истории, убедилась самым, быть может, ужасным, но действенным способом, что он перестал быть её ночным кошмаром раз и навсегда. Обычно расследование отвлекало её от мыслей о «ты меня не поймаешь», но не сегодня. Слишком сильно это опустошение, которое она испытывала из-за очередного поражения в неравной битве со старой тайной, напомнило ей безрадостный и извилистый путь, который она прошла, как бы странно это ни звучало, вместе с «ты меня не поймаешь». Был один действенный способ это прекратить. Вернее, два, но морфин она пока что берегла. Женя подошла к столу, где среди неизменных кактусов стояла начатая бутылка коньяка и стакан. Но кое-что изменилось: тут же лежал портсигар Меглина, отполированный годами, миллиардом одинаковых прикосновений, знакомый и родной Жене с детства. В отличие от зажигалки, его Жене отдали после «смерти» отца, и много недель после она спала, засунув его под подушку, словно приблизив к себе Меглина, по которому так тосковала. Она сохранила все до единой сигареты в портсигаре — они были для неё почти священны; даже когда она сходила с ума от желания курить, она не позволила себе взять ни одну из них. Повинуясь внезапному порыву любопытства, понимая, что переступает некую черту, которую сама же для себя провела, границу, отделяющую её собственную личность от личности Меглина, Женя открыла портсигар. Разномастные сигареты, как и всегда, соседствовали друг с другом, но они все были… другие. Человек ожил, вернулся, он курил и добавлял новые сигареты, и так отчётливо Женя не сознавала, что её отец был рядом и снова жил, наверное, ещё никогда. Рука сама потянулась к бутылке. Она и шла сюда за этим, но теперь выпить было почти жизненно необходимо. Алкоголь притупит это отвратительное чувство беспомощности, ненужности, неуместности в этом мире, хоть ненадолго. Пусть потом, когда он выветрится, разум прояснится, а чувства обострятся, будет ещё хуже, она сумеет с этим справиться. У неё есть способ. Спасительная желтоватая жидкость в хрупком стекле ампулы, надёжно припрятанная так хорошо, что ни одна ищейка не найдёт. Потом она сумеет справиться со всем, но сейчас было слишком тяжело. Не глядя, Женя налила в стакан приличную порцию коньяка и залпом выпила. Закашлялась, но налила и выпила снова. Но, поглощённая расследованием, она ничего не ела со вчерашнего вечера, и пустой желудок не принял алкоголь. Её замутило почти мгновенно, и Женя метнулась через весь лофт к ванной, упала на колени перед унитазом, плача от отвращения и жалости к самой себе. Она просидела так несколько минут, даже когда рвотные позывы прекратились, слишком слабая, чтобы встать. Уничтоженная. Но поднялась, в конце концов, и умылась холодной водой, пытаясь прийти в себя. В ней словно жило два человека: один желал бы свернуться калачиком и бесконечно жалеть себя, а другому жалость в любом виде претила. Меглин, усмехнулась она. Ей часто говорили, что она крайне похожа на своего отца, и чаще всего указывали на это как на самый большой её недостаток. А она считала это своим лучшим достоинством… когда-то. А может и сейчас, ведь именно то, что отличало её отца — несгибаемое упрямство, безумная привычка идти до конца, не обращая внимания ни на какие преграды — и помогало ей сейчас противостоять им всем, в том числе и самому Меглину. Вцепившись обеими руками в края умывальника, Женя пристально всматривалась в своё отражение в маленьком зеркале над раковиной. Осунувшееся лицо, черты его будто смазаны, в глазах какой-то голодный блеск, а вокруг них — глубокие тёмные тени; скулы обтянуты бледной кожей, волосы взъерошены. Что ж, каждая чёрточка её лица несла в себе следы глубокого падения. Женя никогда не была слишком критична к собственной внешности, и сложно было ожидать чего-то лучшего спустя месяцы бессонных ночей, алкоголя, наркотиков, изнуряющей борьбы с тенями и призраками, но увиденное в зеркале вдруг почти шокировало её — она не узнавала это злобное уродливое существо, не могла признать себя в нём. Она провела пальцем по брови, потом прикоснулась к холодной поверхности зеркала. Растянула губы в усмешке, так похожей на коронную усмешку Меглина. Его тёмные глаза смотрели на неё из глубины зеркала, и в них была насмешка. — Ничего ты не можешь, — сказало вдруг отражение строго, будто вынося приговор. Виновна. — Даже «ты меня не поймаешь» поймал Меглин, — продолжало отражение, и каждое слово ударом кувалды падало на сердце Жени. — Ты гонялась за ним не один месяц, а Меглину стоило только появиться — и дело было сделано. Где-то на задворках охваченного злостью и паникой сознания Женя осознавала, что дело было вовсе не в ней, а на самом деле в её отце. «Ты меня не поймаешь» нужен был именно Меглин, Женя — лишь его бледная тень, и мнимая смерть Меглина только спутала ублюдку все карты, так что ему пришлось довольствоваться тенью. Будь Меглин жив, он бы продолжил мучить его, пока не загнал бы его в настоящую могилу. И лишь тогда бы принялся за Женю, если бы, конечно, смог. Но голос разума оказался слишком тихим. Набат стучал куда громче. Приговорена. — Заткнись! — закричала Женя и, размахнувшись, всадила кулак прямо по центру зеркала. Отражение треснуло, распалось на множество кусочков, черты такого знакомого лица исказились в гротескной картинке, словно кто-то изрезал фотографию и неправильно сложил обрезки. Боль, огнём охватившая руку, отрезвила её. Женя зашипела и отдёрнула руку, и тут же картинка со звоном блестящих кусочков осыпалась в раковину. Мельчайшие поблёскивающие осколки впились в кожу, струйки крови стекали по костяшкам рук и пальцам. Женя засмеялась и тут же застонала от боли, прижала израненную руку к груди, не заботясь о том, что кровь испачкает футболку. Есеня Стеклова была прирождённым следователем. Во всяком случае, нюх на всякого рода неприятности у неё был великолепным. Прежде Женю мало интересовал тот факт, что Есеня получила ключи от лофта и фактически неограниченный доступ к нему, право являться без спроса в любое время суток. Но трудно было представить более неподходящее время для визита Есени, чем те минуты, когда Женя прижимала к кровоточащей руке кухонное полотенце, сидя прямо на полу посреди лофта. На полотенце уже было немало кровавых пятен, и на это сразу же обратила внимание Есеня — как и на стойкий запах коньяка, висевший в воздухе, и открытую бутылку на полу рядом с Женей. — Что случилось?! — С грохотом захлопнув дверь и бросив на пол сумку, Есеня подлетела к Жене и с силой встряхнула её за плечи. — И так паршиво, ты можешь меня не трясти? Беспокойный взгляд Стекловой метался от лица Жени к бутылке, потом к кое-как замотанной полотенцем руке, потом обшарил стол и пол рядом с нею — в поисках шприца, не иначе. — Я не кололась, — сочла нужным заверить её Женя, — и не пила. — Да ну? — Выражение лица Есени немного смягчилось, несмотря на недоверие, так и звучавшее в голосе. — Пыталась, — Женя усмехнулась. — И обрабатывала раны. — Она кивнула на руку. — Что значит… пыталась? И откуда у тебя раны? — Есеня схватила Женю за здоровую руку, отняла её и полотенце от ран и ойкнула при виде крови. — Ты будешь счастлива узнать, что мне стало плохо, — съязвила она. Есеня, смачивавшая коньяком аккуратно сложенное полотенце, подняла на Женю взгляд. — Ничего я не буду счастлива, — с этими словами она крепко прижала пропитанную спиртом ткань к ранам, и Женя сквозь зубы выругалась. — Я не хочу, чтобы тебе было плохо, Жень. Что бы ты там себе ни думала. — Садюга! — Женя сбросила ладони Есени со своей руки и осторожно промокнула раны. — Так что случилось? — Я разбила зеркало. — Просто разбила? — уточнила Есеня. Но, несмотря на кажущийся невинным вопрос, Женя мгновенно ощетинилась. — Просто разбила! Такое бывает, представь себе! Есеня медленно выдохнула через нос. Об этом Бергич предупреждал: Женя больна, с ней будет трудно. Иногда — невыносимо. Есеня обещала справиться… Себе обещала, Бергичу, Меглину, даже Жене обещала, пусть и мысленно, заодно представляя себе, что бы сказала ей Женя, если бы она озвучила своё обещание. Но сегодня, увидев Женю с окровавленными руками, она почти потеряла голову от ужаса; она решила, что случилось худшее, непоправимое. Ведь прежде, даже будучи ослеплённая яростью или опьянённая морфином или алкоголем, Женя не причиняла вред самой себе. Она пыталась ранить Есеню, это так, и воспоминания о том вечере всё ещё заставляли Стеклову вздрагивать время от времени, но саму Женю вёл хорошо отточенный инстинкт самосохранение. И эта жуткая картина показалась Есене переломом, чертой, за которой уже ничего не будет как прежде. Но понаблюдав за Женей несколько минут, Есеня пришла к выводу, что она была такой же, как и всегда в последние месяцы: острой на язык, угрюмой, злой, но не похоже было, чтобы Женя собралась сводить счёты с жизнью; она, похоже, даже не кололась и не курила травку и как будто даже не выпила. Возможно, это и впрямь был несчастный случай, неудачное совпадение? Войдя в ванную, чтобы помыть руки, Есеня действительно увидела пустой прямоугольник рамы, в которой в прошлый её визит было грязноватое зеркало. — Есеня, найди бинты! — донёсся до неё крик Жени. — Они в шкафчике там! Радуясь тому, что Женя ещё способна мыслить здраво и осознанно просит помощи, Есеня безропотно достала из пыльного настенного шкафа всё, что она просила. Пока она возилась с нехитрым замком и рылась среди давно позабытых пузырьков, руки её тряслись, и она несколько раз едва не уронила бинты. Больше всего на свете ей хотелось сейчас дозвониться до Родиона, дождаться его приезда и бежать без оглядки прочь от лофта и Жени. Но она знала, что если сделает это, потеряет последние крохи доверия Родниной; Жене явно лучше было остаться один на один с проблемой и своими страхами, чем в очередной раз предстать перед отцом слабой и беспомощной. И плевать, что ей самой бы сейчас помощь очень не помешала. Ради Жени она должна справиться сама. Вернувшись, она высыпала на колени Жене, всё так же сидевшей на полу, упаковки с ватой и бинтами. Роднина только кивнула, не глядя на Есеню, выудила из кармана пачку сигарет, помогая себе зубами, достала одну и чиркнула зажигалкой, закуривая. Каждое движение её выглядело резким, не женственным… и она сейчас была так похожа на Меглина, что дух захватывало. Вот она, девочка, получившая не материнское воспитание, а воспитание жёсткого, циничного, язвительного мужчины. Впервые Есеня задумалась, не была ли она сама так же похожа на своего отца, как Женя на Родиона? Ведь они оказались в одинаковой ситуации, разве что Женю утрата настигла в более старшем возрасте — и, похоже, к тому времени она уже больше взяла от Родиона, чем от своей матери. Что ж, упрямством она точно пошла в своего отца, и это было даже к лучшему. Иначе она бы действительно давно уже сбежала. — Расскажешь? — снова попыталась она. Вместо ответа раздался шелест разрываемой упаковки. — Нет. Несколько мгновений она молча смотрела, как Женя сражается с непокорным бинтом. — Давай помогу, — предложила наконец. Но Женя, затушив сигарету и отбросив от себя окровавленное полотенце, щедро полила свои раны коньяком, поморщилась и, приложив вату к ранам, начала наматывать бинт. Для человека, орудовавшего одной рукой и помогавшего себе зубами, повязка получалась довольно неплохо. — Давай помогу, — повторила Есеня. — Спасибо, но я справлюсь сама, — пробурчала она, кое-как закрепляя узел на запястье. Полюбовалась несколько секунд, а потом резко поднялась. — Ты остаёшься или поедешь… домой или куда там? — А ты-то куда? — опешила Есеня, глядя, что Женя потянулась к ключам от машины. — Ты ранена и… пила. — Ничего я не пила. — Женя накинула толстовку, скрывая повязку под длинным рукавом. — И рана пустячная. У меня дела. Подойдя к двери, Женя остановилась возле неё, приглашающе и с вызовом глядя на Есеню. И ей ничего не оставалось, как подчиниться, хотя она совершенно не понимала, куда это так резко собралась ехать Женя, а сердце её переполнилось тревогой.***
Ворота обители никогда не закрывались, ни днём, ни ночью — на этом Павел настоял, как только стал настоятелем монастыря. По его мнению доступ к утешению и покаянию заблудшие души должны иметь круглосуточно, однако тут его суждения в корне разошлись с мнением монастырского сторожа Максимыч. Максимыч занимал эту почётную должность чуть меньше, чем Павел жил на свете, помнил двух предыдущих настоятелей и, поскольку был человеком светским и не слишком верил в чьи бы то ни было угрызения совести или внезапные благие душевные порывы, считал, что ночных гостей в монастыре может заинтересовать только церковное облачение, несколько старинных икон в дорогих окладах да не слишком богатая казна. Короче говоря, точку зрения Павла он ничуть не разделял, и чтобы избежать конфликта с этим патриархом, Павел решил запирать на ночь храм, но оставлять открытыми ворота монастыря, чтобы все страждущие могли получить доступ хотя бы в его домик — а в остальном по ситуации. Но, опять-таки по совету Максимыча, у дверей Павел поставил биту на тот случай, если слова божьего будет недостаточно для незваных гостей; к его досаде и плохо скрываемому торжеству Максимыча, она почти понадобилась ему дважды, а ещё два раза в его обитель стучались припозднившиеся путешественники, у которых в окрестностях монастыря спустило колесо. Молитва же не понадобилась ни одному из его ночных гостей. Он уже собирался ложиться спать, когда раздался стук в дверь. Была уже почти полночь, ночь была пасмурной, безлунной, и единственным источником света в монастырском дворе был фонарь над его крыльцом, но визитёр стоял так, что невозможно было его разглядеть. Снова надев и застегнув рубашку, Павел на мгновение помедлил у двери, бросив взгляд на биту. В конце концов, она стояла так, что ему хватило бы одного движения… не стоило пугать гостя, встречая его с битой наперевес, к тому же священнику это было не к лицу. Но, едва приоткрыв дверь, он понял, что бита ему не понадобится. Пусть даже Женя Роднина была не самым желанным гостем в полночь. — Вы? — удивился он. Жёлтый свет фонаря падал на её лицо как-то сбоку, придавая ему странное выражение. — Я… кхм… не вовремя? — она бросила вопросительный, но достаточно красноречивый взгляд ему за спину. Павел почувствовал, что краснеет, хотя для этого не было совершенно никакого повода, и в очередной раз изумился, как эта девушка умеет выбить твёрдую почву у него из-под ног одним только взглядом. — Я собирался ложиться спать. У вас всё нормально? Или что-то случилось, что вы приехали так поздно? Он всмотрелся в лицо Жени, ища в нём следы трагедии и боли. Но она была такой же бледной, усталой и мрачной, как обычно, так что, вероятно, всё шло так же плохо, как и обычно, и не случилось ничего из ряда вон выходящего. Павел уже сомневался, увидит ли когда-нибудь Женю Роднину цветущей и счастливой. Женя бросила взгляд на наручные часы, и реальность, связь с которой она утратила, пока наматывала километры по Москве и ехала сюда, обрушилась на неё со всей своей беспощадностью. Она растерянно посмотрела на Павла и только сейчас поняла, что впервые видит его без рясы, а только в рубашке и брюках, как обычного мужчину. Казалось, он даже стал выше и шире в плечах, только взгляд остался таким же мягким и внимательным. — Нет, ничего не случилось. — Инстинктивно она спрятала забинтованную руку в карман. — Просто я… мне нужно было поговорить с вами, а на трассе была авария, так что пришлось довольно долго простоять в пробке… Конечно, никакой пробки и в помине не было, вот только даже весьма далёкой от любых романтических историй Жене интуиция подсказывала, что о девушке, примчавшейся среди ночи к мужчине, пусть даже этот мужчина был монахом, может сложиться определённое мнение. Оставалось только надеяться, что все обитатели монастыря спали, и от её ночного визита не пострадает репутация Павла. — А я не привыкла прерывать дело на середине. Он тихонько засмеялся. — Да, я это уже понял. — Извините. Я действительно не вовремя: нормальные люди в такое время спят, только ненормальным не спится. Я, наверное, поеду обратно. В другой раз… — Подождите. Если вы приехали, несмотря на позднее время, полагаю, для вас это было действительно важно. О чём вы хотели поговорить? Женя вздохнула, отступила на шаг и вытащила сигареты из кармана. От взгляда Павла не укрылась повязка на её руке, и он вопросительно поднял брови, но Женя проигнорировала это. Пальцы правой руки слушались плохо, на мгновение Женя задалась вопросом, не повредила ли она сухожилия, но возможно всё дело было в боли, десятком иголок впивавшейся в руку при каждом движении. — Мне просто необходимо покурить, а я не хочу, чтобы дым шёл в дом, — пояснила она. — Ладно. — Павел вышел на крыльцо и закрыл за собой дверь. Женя уселась на верхнюю из трёх ступенек и с наслаждением затянулась. Павел сел рядом с нею и некоторое время молчал, пока она курила. Но всё это время она чувствовала на себе его взгляд, и казалось, под этим взглядом рука начинала болеть всё больше. — Вы же знаете, что самоубийство — смертный грех? Она сделала последнюю затяжку и искоса посмотрела на Павла. — Вы же знаете, что для меня не существует десяти заповедей, а только уголовный кодекс? — в тон ему ответила она. Он усмехнулся. — А вы не исправимы. Женя затушила сигарету о ступеньку, глядя, как кончик её осыпается серым пеплом, разлохмачивается. Не поднимая взгляд, сказала: — Меня не нужно исправлять. Мне казалось, хотя бы вы это понимаете. Мой отец хочет меня исправить, Бергич хочет меня исправить, Есеня хочет меня исправить… все они хотят наставить меня на путь истинный, — горькая насмешка скользнула в её слова. — Теперь и вы тоже? Павла удивило, сколько обиды прозвучало в голосе Жени — будто он внезапно разочаровал её. — Я? Нет, я… нет. Извините. Видите ли, я просто верю, что десять заповедей актуальны для каждого из нас. Возможно, это прообраз каждого уголовного кодекса на свете. — Ну, — она подняла голову, — если мне не изменяет память, в уголовном кодексе нет ничего о самоубийцах. Если, конечно, вы не тот, из-за кого совершено самоубийство… И я не резала вены, если вы об этом. — Да, я об этом. И я очень рад, — искренне сказал он. — Просто ваша повязка навела меня на определённые мысли… А что случилось? Но Женя словно не слышала его вопроса. — Если я попытаюсь что-то с собой сделать, меня мгновенно поместят в психушку. Думаете, я настолько глупа? — Нет, Женя, нет. Что случилось? Она вдруг замерла, глядя в одну точку, обхватив забинтованную руку свободной. Павел до сих пор не знал, была ли она под кайфом или, может быть, пьяна, и столь резкая перемена напугала его. Он осторожно коснулся её плеча, и Женя вздрогнула, словно придя в себя. Взгляд её был осмысленным и ясным, и у него отлегло от сердца. — Что случилось? С вашей рукой, — пояснил он на всякий случай. Женя посмотрела на руку, потом отмахнулась. — Пустяки! Зеркало разбила. Он посмотрел на неё строго, как отец, требующий от ребёнка говорить только правду. Как будто ему не всё равно. Немало людей пристально следило за Жениной жизнью — пристальнее, чем ей хотелось бы — но именно рядом с отцом Павлом Женя не чувствовала себя бесконечно виноватой. В нём не было этого напора, к которому она, всю жизнь проведшая в окружении следователей, привыкла; он ждал доверия собеседника ненавязчиво, как будто его можно было легко обмануть, как будто он и понятия не имел, лгут ему или говорят правду, как будто ему и дела не было до того, лгут ему или нет. Её отец в доверии не нуждался — ему нужна была лишь правда, любой ценой. — Понимаю, о чём вы подумали, но… нет. — Женя посмотрела на свои забинтованные руки, словно видела их впервые. Боль пульсировала под повязками, а мысли о морфине становились всё навязчивее. — Я ведь знаю всё об убийствах, самоубийствах… Если мне нужно будет уйти из жизни, я найду другой способ, менее… явный. На случай неудачи, вы понимаете? Морфин был прекрасным обезболивающим. Не будет ничего дурного, если на этот раз она использует его по прямому назначению. Никто не сможет обвинить её в зависимости… Отец Павел вдруг схватил её за предплечье, порывисто стиснул его, и невероятная боль пронзила всю руку Жени до самого плеча. Женя вскрикнула и дёрнулась, и он отпустил её и отпрянул так же резко. Обычно спокойные, как два тихих озера, его глаза потемнели от гнева, который изумил Женю. — Даже не думайте об этом! Даже мысли эти… — Он тряхнул головой и провёл ладонью по лицу. Взгляд его задержался на бинтах. — Извините, — запоздало произнёс он. — Просто мне невыносимо слушать даже как вы рассуждаете об этом. Если вы не верите в Божью кару… — в его голосе зазвучало удивление. — Если вы не верите в неё, просто подумайте, чего себя лишаете, что сами отберёте у себя всё возможности, а ведь это не столько эгоистично, сколько глупо! Множество людей молится о том, чтобы прожить ещё хоть день, и готово взять на свои плечи любые трудности, чтобы только его получить. Вам сложно и грустно, одиноко и больно — я это понимаю; но это может закончиться, пройти, и только смерть — вечна. — Спасибо, — пробормотала Женя. — Наверное, вас очень любят ваши прихожане. Но я действительно не собиралась делать ничего такого. Он рассеянно кивнул. Теперь отец Павел казался смущённым собственной вспышкой. Женя достала из кармана истерзанную пачку, затем сигарету. Щёлкнула зажигалкой и с наслаждением затянулась. Медленно выдохнула дым, глядя, как серые струйки поднимаются вверх, как красным светится кончик сигареты. Она курила совсем недавно, но только новая доза никотина могла ненадолго унять знакомый зуд, понимавшийся из глубины её существа. Мысли о морфине становились всё навязчивее по мере того, как нарастала пульсирующая в руке боль. Над их головами раздавался очень тихий размеренный стук — это глупые мотыльки настойчиво бились о раскалённую лампу, принимая убийственный электрический жар за солнце. — Знаете, почему я приехала? Почему приезжаю сюда снова и снова, хотя обещала себе и вам покончить с этим? Почему приезжаю, хотя не верю, что это поможет? Что вообще хоть что-нибудь поможет. Женя курила, а он смотрел на неё — она почувствовала его удивлённый взгляд на себе, но не повернулась. — Вы пообещали Есении Андреевне. — И да, и нет. Я могла бы наплевать на это обещание и послать Есеню с её затеями к чёрту… извините, святой отец. Потому что ни я, ни она на самом деле не верим, что из этого будет какой-то толк — просто Есеня слишком упряма, чтобы это признать, а я слишком устала, чтобы ей это доказывать. — Тогда почему? — после небольшой паузы недоумённо спросил отец Павел. Она докурила сигарету в две быстрые затяжки и улыбнулась. — Потому что вы меня не жалеете. А мне до смерти надоела жалость, просто осточертела. Отец Павел удивлённо хмыкнул: — Но мне жаль вас, Женя. По-настоящему, искренне… — Может быть, — мотнула она головой. — Но это… другая жалость. Возможно, вы сочувствуете мне, как сочувствуете другим заблудившимся или попавшим в беду — работа у вас такая. Мой отец или Есеня, или дядя Вадим — они тоже жалеют меня, но не так. Они… рядом с ними я чувствую себя смертельно больной и никчёмной, им жаль меня, как жаль любого человека, превратившегося в развалину, инвалида… когда сделать ничего нельзя. Я понимаю, что на самом деле это так, но одно дело — понимать самой, и совсем другое дело, когда тебе почти прямо в лицо это говорят. Они, конечно, молчат, но я вижу, как они смотрят на меня. Я знаю, что я безнадёжна, но мне совсем не хочется слышать это. — Вы не безнадёжны, — быстро сказал он. — Я знала, что вы так скажете. Вы всегда так говорите. И это приятно слышать, даже если это ложь. Но с вами действительно ощущаешь себя… не так. Иногда приятно немного обмануться. — Послушайте, Женя. Я… мне очень приятно, безусловно, но это только показывает, что в глубине вашего существа в вас есть силы жить дальше. Вам нужно просто что-то… какая-то опора. Я могу вам её дать, просто позвольте мне показать вам, какой бывает вера. — Нет! — резко ответила она — резче, чем ей хотелось бы. Отец Павел нахмурился. — Я не верю во всё это, вы знаете. Только, пожалуйста, не пытайтесь меня переделать. Они все пытаются, не делайте этого хотя бы вы. Лишь на мгновение она встретилась с ним взглядом — и только для того, чтобы заметить, как вспыхнувший в глубине глаз огонёк погаснет. Будто он хотел сказать что-то ещё, но передумал после её выпада. Отец Павел быстро отвернулся от неё и задумчиво почесал подбородок. Женя заметила в его бороде несколько седых волосинок и невольно задумалась о том, сколько же ему лет. Она полагала, что около сорока, но могло быть и больше. Иногда он говорил как человек, годившийся ей в отцы, а иногда — как её сверстник. И Женя порой не знала, как себя с ним вести. Впервые в жизни. Неловкое молчание затягивалось. Женя чувствовала, что наговорила лишнего, и если скажет ещё хоть слово, то окончательно превратится в ноющую неудачницу и перестанет уважать себя, даже если отец Павел и отнесётся к этому как к чему-то естественному. И ей казалось, что и отец Павел не может подобрать правильные и нужные слова — возможно, впервые в своей жизни. И было кое-что ещё: боль и хорошо знакомое онемение в каждой мышце тела усиливались, в висках начало пульсировать. И хоть она получила от общества отца Павла некоторое успокоение, но лишь душевное, телу нужен был морфин, чтобы всё встало на свои места. Она слишком долго держалась и без того, чтобы её можно было обвинить в злоупотреблении. Она поднялась. — Извините. Я наговорила прилично глупостей и была слишком резка, а вы не заслужили этого. Вы делаете то, к чему привыкли, что знаете… и так, думая, что это правильно. Для кого-то это действительно так, но не для меня. Мне достаточно знать, что где-то есть человек, который может выслушать меня, но не поучать… — Женя скосила на него взгляд и улыбнулась, — или не слишком поучать; не пытаться напичкать меня таблетками или отправить в реабилитационный центр. Потому что ему, в сущности, всё равно. Спасибо вам за это. А теперь я поеду, пожалуй, и так слишком поздно… но я приеду ещё, если вы позволите. Не дожидаясь ответа, она стала спускаться с крыльца. Возможно, она боялась, что он не позволит ей, хотя, конечно, она отняла у него уже пару часов сна, и только поэтому стоило торопиться. Его голос заставил Женю замереть на мгновение, когда ноги её коснулись земли. — Но мне не всё равно, Женя. Женя обернулась и увидела, что он напряжённо смотрит ей вслед, так же сидя на скамейке. — Я вам не верю, — ухмыльнулась она. Руки дрожали, пока она проворачивала ключ в замке, молясь, чтобы любые дела и обстоятельства удержали Меглина и Есеню вдали от лофта ещё хотя бы несколько часов. Замок плохо слушался её дрожащих пальцев, и Женя чертыхалась сквозь зубы. Наконец дверь распахнулась, Женя на ватных дрожащих ногах ввалилась в комнату — её встретили благословенные темнота, тишина и одиночество. Пока она боролась с замком, раны на руке открылись, на повязке проступила кровь, но Женя не замечала ни этого, ни боли; от облегчения и предвкушения по щекам у неё текли слёзы, но и их она не замечала. Всё, о чём она могла думать, это морфин, металлический блеск иглы и расслабление, растекающееся по телу. Она добралась до своего тайника с наркотиками, схватила ампулу и шприц и проковыляла к дивану. Здесь же лежало дело об убийстве Есениной матери — интересно, не попалось ли оно на глаза Стекловой? — но Женя лишь скользнула по нему равнодушным взглядом. Потом, когда наркотик окажет своё живительное действие, у неё будут силы подумать, и, может быть, у неё получится сложить этот трудный паззл, найти недостающий элемент… Но сначала она должна получить свою дозу.***
Ночные часы медленно текли мимо него, а Павел лишь ворочался в постели, мысленно отсчитывая, сколько времени ему ещё осталось на сон. Странный ночной визит Жени Родниной взбудоражил его сильнее, чем он готов был признать, а ещё больше — её слова. Она была не здорова, и не всякие слова её нужно было воспринимать за чистую монету. Она нуждалась в помощи, страх и одиночество вынуждали её искать эту помощь где угодно, хотя ему отчасти льстило, что она ищет её не где-нибудь, а у него. И, конечно, было лучше, чтобы она искала помощи в его монастыре, а не на дне бутылки или в шприце с морфином. Но, сколько бы Павел ни пытался убедить себя, что всего лишь рад, что его слова и, может быть, отзвуки веры заставили её задуматься над своим поведением и жизнью, было и кое-что другое, что Павел признавал неохотно. Он и прежде замечал это — угрожающие, как отзвуки набатного колокола, тени чувств и ощущений. И вот сегодня… Павел предполагал, что эти низменные чувства умерли в нём, в тот день, когда он надел рясу и решил для себя, что отныне посвятит себя только Богу, но как же он ошибался! Её слова о том, что он особенный для неё — пусть это не значило ничего, кроме того, что Женя действительно имела в виду — всколыхнули в нём нечто тёмное и весьма далёкое от монашеского образа жизни. Вероятно, каждому мужчине нужно быть особенным для кого-то, ощущать себя опорой для хрупкого женского силуэта. Он считал, что отдав себя пастве и своим братьям без остатка, сполна исполнит это предназначение, ведь он был опорой стольким людям. Но этого оказалось мало. И только теперь, после запальчивой исповеди Жени, он почувствовал себя живым. Цельным. Поняв, что ему не уснуть, Павел выбрался из кровати и подошёл к маленькому импровизированному алтарю. Далеко на горизонте брезжил рассвет, нежные розовые лучи разгоняли тьму. Павел опустился на колени и осенил себя крестом. — Господь мой, прости мне мои прегрешения… Эту исповедь он мог доверить только Ему.