И случилось же влюбиться в господина мёртвой топи! С ним не сладишь добрым словом, не удержишь на цепи, Не приворожишь на травах — есть один лишь верный способ… …Кровь стекает по ладоням — где ты, милый? хочешь пить? Сны Саламандры — У хозяина болота Для таких, как мы, постоянство — это единственное горе. Смирись. Такова жизнь. Т/с «Белый воротничок»
Женя проснулась от зудящего под кожей беспокойства, дискомфортного ощущения опасности. Несколько мгновений лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к своим ощущениям, заново учась принимать их. Вот уже несколько дней она ничего не употребляла — впервые за несколько недель со своего «воскрешения» Меглин был всё время рядом с нею, она постоянно ощущала на себе его внимательный взгляд; теперь тело жаловалось, но ум был удивительно ясен. Почти забытое чувство, почти как прежде. Инстинкты обострились, и Женя пыталась следовать им. Осторожно открыла один глаз, боковым зрением увидела лежащего рядом с нею на постели мужчину. Сердце пропустило удар, каждый нерв напрягся. Она не помнила ничего такого… но память в последнее время неоднократно подводила её. Лишь спустя несколько мгновений она поняла, в чём дело, и едва не рассмеялась — но всё же сдержалась, чтобы не потревожить сон отца. Она так привыкла быть одна за минувшие месяцы, что всякая человеческая близость казалась ей чем-то неправильным, настораживающим. А вчера всё было так, словно не было между ними ни настоящей агонии, ни ложной смерти, пустой могилы, её настоящих слёз, его настоящего безумия; не было лжи, разлуки и бесконечного недоверия. Меглин рассказал ей о деле, которое они вели вместе с Женей — трудном, запутанном, почти безнадёжном. Иначе бы его не пригласили, ведь в комитете статус Меглина всё ещё был под вопросом. И его рассказ вызвал в Жене кратковременную вспышку интереса и азарта, как бывало прежде, но эта вспышка быстро угасла. В отличие от отца, она о своей работе не слишком распространялась: это дело было для них камнем преткновения, к тому же, оно почти не двигалось, так что хвалиться было особенно нечем. А пожаловаться на то, что она топчется на одном месте, и получить от Меглина снисходительный взгляд и что-то вроде «я предупреждал» ей отнюдь не хотелось. Она не готова была признать поражение. Не перед ним. Никогда в жизни. Украдкой Женя разглядывала лицо отца. Она имела такую возможность почти каждый день на протяжении последних недель, но только сейчас позволила себе. В другое время ей пришлось бы выдержать такой же прямой, пристальный взгляд Меглина, а это теперь далеко не всегда было ей по силам. Усталое, хмурое выражение не покидало его лица даже когда он спал. Женя считала, что там, где он был все те месяцы, ему было легче, но она, конечно, лукавила: там были и боль, и страх, и неизвестность. Ей было горько и одиноко, но и ему тоже. Ей пришлось это признать, как бы ни хотелось оставаться единственной жертвой. Ей было так одиноко, ей нужна была его поддержка… но может, и ему она была нужна? Как ни крути, они оба были виноваты, позволив боли и обидам встать между ними, разбить несокрушимый когда-то союз. Был ли у них шанс вернуть хоть часть доверия и взаимопонимания теперь, когда их странные отношения были пропитаны подозрительностью и наполнены недомолвками? Женя не знала. Она даже не была уверена, что хотела этого. Где-то в глубине души хотела, но теперь это представлялось ей почти невозможным. Она знала, что в следующий раз не переживёт потерю отца. И она всё ещё не доверяла Меглину настолько, чтобы не бояться, что он снова исчезнет. И не знала, сможет ли когда-нибудь довериться по-настоящему. Женя повернулась на спину, упуская из виду отца, закрыла глаза. Она спала не меньше двенадцати часов, уснув примерно на середине рассказа Меглина о расследовании, но всё ещё ощущала свинцовую усталость. Надавила указательными пальцами на глаза, собираясь с мыслями. Ей нужно было решить, как жить дальше. Ей нужно было жить дальше… или всё же не стоило и пытаться? Гораздо проще было отдаться на волю тёмного течения, несущего её к бесславному концу её короткой мрачной жизни; но это было бы поражением, а Женя терпеть не могла проигрывать. Но она была слаба, для того, чтобы не поддаться этому течению, плыть против него, ей нужна была опора. Такая, чтобы закрыть глаза и упасть, зная, что на самом деле сильные руки подхватят, не позволят упасть. Раньше она всегда была уверена, что отец будет тем, кто подхватит её даже в самое последнее решающее мгновение, у самой земли. Теперь… Она упала, а он был слишком далеко. И теперь вместо того, чтобы подать ей руку, помогая подняться, Меглин просто стоял и смотрел со стороны, как она барахтается на дне этой воображаемой ямы… казалось, он был растерян не меньше неё. Так разве она может рассчитывать на него? Мгновение назад она была уверена, что ей нужно что-то поменять в отношениях с Меглиным, попробовать вернуться к тому, что она имела до того, как «ты меня не поймаешь» разрушил их жизнь, а теперь сомневалась. Захочет ли этого отец? Она не понимала, как он относится к ней теперь — а понимал ли он? Пропасть между ними казалась Жене непреодолимой, и теперь всё чаще в трудные мгновения ей приходил на ум вовсе не Меглин, а отец Павел. Он единственный смог пробить брешь в ледяной стене, которой она себя окружила; странным образом в последнее время он был единственным человеком в жизни Жени, в котором она была уверена. Во всяком случае, пока что он ни разу не отвернулся от неё, не выказал даже раздражения, несмотря ни на что. А ведь он мог уже давно отказать ей во встречах, тем более, что особого толку от них всё равно не было: Есенин план провалился, беседы со священником ничуть не помогали. По правде сказать, каждый раз подъезжая к монастырю, Женя ждала, что вот сейчас он прогонит её. Но этого не случалось, и снова, и снова отец Павел выслушивал от неё разные глупости, позволял плакать и лить яд, а потом успокаивал да так, что иной раз Женя и впрямь чувствовала себя не худшей из людей. Грустно было это признавать, но с отцом она не могла быть и наполовину такой искренней, как с отцом Павлом. Никогда. — Женя? — услышала она вопросительный голос отца и внутренне замерла. Несколько мгновений Женя так и лежала с закрытыми глазами, хотя прекрасно знала, что он знает, что она не спит. Обмануть Родиона Меглина даже в самый худший период его жизни было практически невозможно, не то что сейчас. И уж конечно, не ей. Её-то он всегда читал легко, как открытую книгу. Стоит ей посмотреть на него, как он мигом поймёт, что она сомневалась. А сомневаться при Меглине было нельзя. Не так важно, в чём именно — любые сомнения лишь заставляли его презрительно кривить губы и прищуриваться, словно целясь. Его рука осторожным прикосновением легла на плечо Жени, и это игнорировать было уже невозможно. Да и не могла она пролежать вот так целый день, в конце концов. Но вдруг все недавние мысли о том, что они могли бы примириться и вернуть хотя бы подобие прежних отношений, показались Жене далёкими и нереальными, словно родились вовсе не в её голове. Обида снова распустилась пышным цветком в её груди, как будто не утихала ни на мгновение. — Доброе утро, — буркнула она, садясь на постели. — Как спалось? — Лучше, чем в последнее время, спасибо. — Дежурный ответ на дежурный вопрос. Может быть, он ждал, что и она спросит у него то же самое или ещё как-то поддержит этот обезличенный разговор, но Женя молчала. Она отправилась в ванную, выигрывая себе несколько минут передышки. Воздух вокруг неё будто сгустился, и она постоянно ощущала на себе взгляд отца, как будто он только и дожидался того, чтобы она оступилась. Она знала, что это не так, что это её обида играет с ней злую шутку, но не могла избавиться от этого тягостного ощущения. Ей нужно пережить всего каких-то полчаса, а потом она уедет; потом отец вернётся к расследованию — ведь должен же когда-то закончиться его затянувшийся выходной — и если ей не повезёт, он вернётся поздно вечером. А если повезёт, он уедет ночевать на квартиру, и Женя сможет остаться одна. Организм её всё настойчивее требовал наркотика, а пока Меглин был с ней рядом, это было чем-то из разряда фантастики. Когда она вышла, собравшись с силами, в лофте плавал запах кофе, а Меглин сидел за столом, пил кофе и курил. Подсев к нему, Женя тоже налила себе кофе и закурила. С первой затяжкой в голове немного прояснилось, мысли упорядочились. Не морфин, но хоть что-то. — Это вредно, — он кивнул на чашку в её руке. — А сам-то? Меглин усмехнулся. — Мне уже ничего не страшно. — Мне тоже, и ты знаешь это. Снова между ними повисло молчание. Меглин подождал, пока Женя докурит, потом спросил: — Ты куда-то уходишь? Ему, как всегда, хватило одного взгляда: она затянула волосы в высокий хвост и кое-как замазала синяки под глазами тональным кремом. Нескольких дней под присмотром отца было мало, чтобы она перестала выглядеть измождённой. — Поеду в монастырь. Она заметила, как на мгновение он замер, будто насторожившись. Потом как будто расслабился, но Женя уже знала, что это не так. Его взгляд стал ещё более внимательным. Ей стало ещё неуютнее. — Ты зачастила туда, — заметил он. — Ничего подобного. К тому же, это была ваша идея, я думала, вы будете довольны. — Не моя. Я сразу сказал, что из этого ничего не выйдет. — Голос отца — как ушат холодной воды. Как приговор. Женя пожала плечами. — Ну хотя бы Есеня порадуется, я надеюсь. Меглин откинулся на спинку стула и снова потянулся за сигаретой. — Я серьёзно, Женя. Не думаю, что из этого хоть что-нибудь выйдет. Не думаю, что тебе нужно ездить туда так часто. — Это ещё почему? — она вопросительно подняла брови. — Если ты думаешь, что я ударюсь в религию… — А, ничего подобного я не думаю, — отмахнулся Меглин. — Я не верю в силу молитв, икон и разговоров со священником, и конечно, не думаю, что на тебя это может как-то повлиять… Впрочем, даже если бы ты вдруг стала набожной, меня бы это меньше беспокоило. — Тогда о чём это ты? Он сделал глубокий вдох и долго молча курил. А Женя ждала, приготовившись обороняться всеми силами. Предчувствие у неё было самое скверное. — Я об этом человеке, отце… Меглин нахмурился, как будто забыл имя, но Женя не верила этому. И всё же подсказала: — Павле. — Она играла по его правилам. Пока. — Что с ним не так? — Тебе не кажется, что ты становишься слишком зависима от него? — Что за чушь?! — воскликнула Женя. — Я езжу туда, потому что Есеня посчитала это разновидностью психотерапии — глупо, но мне предложили дядю Вадима как альтернативу. Естественно, я выбрала монастырь. А что бы выбрал ты тогда, если бы мог выбирать? Относительную свободу или четыре больничные стены? Но мне правда нравится с ним разговаривать. Он умеет слушать. И никогда не осуждает, хотя мог бы в ужасе выставить меня за дверь. Отец молчал, и это молчание очень не нравилось Жене. Потом коротко сказал: — Это-то мне и не нравится. Женя всплеснула руками, вскочила. Прежде отец высказывал сомнения об эффективности её поездок, в которой она, впрочем, и сама сомневалась, но он никогда не касался личности отца Павла. Она думала, что он так и будет посмеиваться… и только. И оказалась не готова к чему-то подобному. Она чувствовала расставленную ловушку, но всё ещё не могла понять, в чём она заключается. — Ему просто всё равно, поэтому он и может вот так беспристрастно слушать. То, чего не можете сделать ты или Есеня, даже если бы захотели. Но вы и не хотите… Она говорила о том, в чём была убеждена. В чём хотела себя убедить. В несколько последних встреч Женя заметила кое-что… нет, наверняка придумала себе, слишком одинокая и разбитая, чтобы адекватно воспринимать участие другого человека в её судьбе. Наверное, об этом и говорил Меглин. В то мгновение она была глупа, но потом поняла, что ошиблась, что это просто не может быть правдой… Он зря беспокоится. — Ты права: мы не можем быть равнодушными. Но и этот человек… Не хочу на него наговаривать, — Меглин поднял руки ладонями вперёд, будто оправдываясь, — но не все могут сохранять безразличие даже по отношению к незнакомому человеку. — Он священник, это его работа, — отрезала Женя. Она и сама не понимала, почему так сильно, почти яростно сопротивлялась. Наверное, все дело было в том, что её отец прямо сейчас пытался отнять то единственное, что принадлежало в этой жизни ей одной. — Как врач. Ты бы не переживал так, если бы я ездила на приём к дяде Вадиму, верно? — Если бы ты решила делать это добровольно, я бы очень сильно занервничал, — попытался отшутиться он, но глаза его были серьёзными. Женя натянуто улыбнулась. Ей было вовсе не смешно. Ещё некоторое время назад ей было больно от того, что отец так долго не интересовался ею, оставил её на произвол судьбы, на растерзание «ты меня не поймаешь» — и вот она предпочла бы, чтобы Меглин вновь перестал вникать в подробности её жизни. Но к её визитам в монастырь он, похоже, питал самый живой интерес. — Что происходит? Тебе было плевать на то, чем я занимаюсь и как спасаюсь, и вот ты читаешь мне нотацию о том, что я должна быть… осмотрительнее? Серьёзно?! И это с монахом-то? Глупее я от тебя ничего не слышала. — Женя, — он поморщился и снова закурил, — я не имею в виду, что он причинит тебе вред или что-то ещё в таком роде, я ведь не совсем сошёл с ума, что бы там ни казалось! Я говорю о неприятностях другого рода… Прогресс может оказаться обманчивым, а «побочный эффект» может нивелировать все твои старания. Если ты, конечно, стараешься. — Меглин смерил её поистине учительским строгим взглядом. Ей пришлось снова сесть напротив него. Жене казалось, что она всё ещё под воздействием наркотика — настолько всё происходящее казалось ей нереальным и было непонятно. Её отец, которому всегда было плевать на то, как и с кем она проводит время, лишь бы во время очередного следствия её не прикончил очередной маньяк, вдруг читает ей — что это вообще было? Лекция о взаимоотношениях с мужчинами? Глупо, поздно и неактуально, ведь единственным мужчиной в её жизни, кроме него самого, был монах. Об опасности «опиума для народа»? В отличие от морфина, к религии её ничуть не тянуло; все старания отца Павла тут разбивались о железобетонный прагматизм Жени. — Как могу, — процедила она. — И всё ещё не понимаю, куда ты клонишь. — Иногда такое участие со стороны другого человека… опьяняет. А похмелье потом оказывается болезненнее, чем можно было представить, — очень серьёзно сказал он. — Тебе-то откуда знать? Ей всегда казалось, что её отец был слишком закрытым человеком, даже её он не допускал за свою идеальную броню. Она всегда видела лишь отблески его настоящих эмоций, как игру тысяч теней на ширме в китайском театре. Откуда ему знать, каким может быть настоящее участие? Её тон был достаточно резким, и Женя ожидала, что отец сейчас ответит какой-нибудь колкостью, так что была удивлена, когда он улыбнулся. Улыбка была необычной для него, словно он видел что-то, за чем давно и безответно скучал. — Знаю, потому что сам когда-то через это прошёл. Твоя мать появилась в моей жизни в один из самых тяжёлых периодов. На работе были проблемы, я пил и употреблял так много, что вообще плохо помню, что происходило. Бергич пытался мне помочь, но я не слишком жаждал его помощи. — Он выразительно поднял бровь, и в этом взгляде Женя прочла «как ты» и фыркнула. — Так близко к краю я на тот момент ещё не подходил. А Наташа неожиданно не испугалась парня вечно под кайфом или в похмелье, странного, нелюдимого, с весьма мутными перспективами и приступами агрессии. Наверное, сначала это была просто естественная жалость женщины, инстинкт. Мне понадобилось немного времени, чтобы я стал зависим от неё и её поддержки не хуже, чем от наркотика. И всё казалось безоблачным… Потом появилась ты, и некоторое время мы жили в подобии нормальной жизни. Но Наташа думала, что она спасла меня раз и навсегда тогда, что всё это в прошлом, никогда не повторится. С моими странностями всю жизнь она мириться была не намерена, несколько раз я лежал в больницах по её настоянию, каждый раз она ждала, что рецидива не будет. Когда случился очередной рецидив, она забрала тебя и ушла, возможно, ты это уже помнишь. Когда мой разум прояснился, мне было так больно, меня обуяла такая злость, я тебе и передать не могло. Если бы не Бергич, не знаю, что бы со мной было; мне кажется, я был способен на всё. Но любой человек устаёт, Женя, и тогда его сострадание превращается в презрение. Она потянулась к сигаретам. Табак едва ли мог спасти её от почти шокового состояния, в котором она сейчас пребывала, но ей нужно было хоть что-то… Женя уже плохо помнила мать: её образ почти вытиснился ярким образом отца. Единственное, что хорошо отложилось в её памяти — то, что по мере того, как Женя становилась старше, ей становилось всё сложнее найти общий язык с матерью, и всё больше общего находилось с отцом. Наверное, именно это и привело её, в конце концов, туда, где она оказалась сейчас. Её отец не был идеалом, и семья, в которой она выросла, не была идеальной, но вот так узнать, что и обстоятельства знакомства её родителей были… странными, было тяжело. Женя нечасто думала о детстве, но в самые сложные времена она иногда заглядывала в те воспоминания, чтобы просто напомнить себе о том, что быть нормальной возможно. Однако всё оказалось ещё хуже, чем она помнила. — Как это мило. Ты решил вообще не оставлять мне шанса? — Нет. Но ты имеешь право знать, к тому же, должна знать, как бывает. С такими, как мы, тяжело другим людям. Только друг с другом… Женя смотрела прямо ему в лицо. — Друг с другом нам теперь тоже тяжело, если ты не заметил. Он промолчал. Мелко задёргалась мышца на его щеке. Завеса дыма от Жениной сигареты разделяла их, словно несокрушимая стена. Меглин провёл рукой по бороде, мышца перестала дёргаться, будто он одной только силой разума справился с чувствами. — К тому же, Женя, если ты планируешь вернуться к работе, — а я надеюсь, что это так — помни о привязанностях. Они нам ни к чему. Никакие. Потому что это слабое место, а они нам не нужны. Женя затушила сигарету о дно пепельницы. — Было бы неплохо, если бы ты рассказал о своих надеждах Стеклову. Ну а пока мне всё-таки пора. Отец Павел будет меня ждать. Она поднялась и, не оглядываясь, вышла из лофта. Слова отца заронили в ней не одно зерно сомнения, но она старалась им не поддаваться. Если она сейчас потеряет поддержку отца Павла, ей не выкарабкаться. Лишь сев за руль и повернув в замке ключ зажигания, она вдруг осознала, что именно об этом и предостерегал её Меглин.***
Войдя в лофт, Есеня несколько мгновений думала, что в нём никого нет — такая стояла тишина. Она едва не ушла, когда заметила Родиона, одиноко сидящего за столом, закрыв руками лицо. Перед ним стояли початая бутылка коньяка и наполненная рюмка. Сердце её упало, хоть отпито из бутылки было совсем немного. Но Родиону совсем нельзя было пить… Она с трудом сдержалась, чтобы не подбежать к нему и не смахнуть со стола бутылку и рюмку. Ей не справиться с двумя — вот и всё, что крутилось в голове. Есеня была близка к отчаянию, когда Родион пошевелился, поднял голову и легко улыбнулся. Взгляд его был ясным… во всяком случае, Есеня ожидала худшего. Она подошла ближе, почти без опаски. Несмотря на радость от того, что Родион жив, на азарт от возобновившейся работы с ним и робкие надежды, о которых Есеня запрещала задумываться даже самой себе, она всё ещё не была уверена, что знает этого нового Родиона. О старом она могла рассказать всё до мельчайших подробностей, она чувствовала его; но тот Родион остался в остывающей воде в холодной ванной психиатрической больницы, он был убит её собственной рукой, а к новому Родиону она всё ещё не могла приноровиться. Единственной темой, в которой она чувствовала себя уверенной, как это ни парадоксально, была проблема Жени. Это было то, что однозначно объединяло их с Родионом. Но строить отношения с ним на трагедии его дочери казалось Есене слишком циничным, поэтому она медлила и оттягивала момент откровенного разговора, хотя ей так хотелось расставить все точки над «i». — Я не ждал тебя, — в его голосе звучало удивление, но не было ни капли неприязни или холода. К тому же, голос казался твёрдым, трезвым. Есеня осмелела и подошла совсем близко. — Я знаю… Мы с Женей не договаривались на сегодня. Но я ехала мимо и решила заехать. И кажется, вовремя? — Она кивнула на рюмку. — Или наоборот? Тебе же нельзя, Родион! — не сдержалась она. — Да знаю я, — только и отмахнулся он. Широким жестом отодвинул от себя рюмку и повернулся к Есене. — Всего одну… Поверь, это было необходимо. — Так уж? Он усмехнулся той ухмылкой, от которой у Есени замирало сердце и одновременно появлялось ощущения абсолютной собственной незначительности. — Ты знаешь, какой необратимый эффект может произвести стресс на повреждённый болезнью головной мозг? — он говорил серьёзно, но её не покидало ощущение, что над ней издеваются. В довершение всего Родион постучал по своей голове. — Мне кажется, рюмка коньяка куда полезнее, чем стресс. Они ступили на зыбку почву спора, и Есеня почти никогда не выходила из перепалок с Родионом победительницей. Он не был пьян — это очевидно, он выпил совсем немного и не употреблял ничего более сильного. Может быть, она зря всполошилась? Но тревога продолжала подтачивать её, и лишь спустя несколько минут бессвязной болтовни ни о чём, он поняла, что именно было не так. — А где Женя? — спросила она, приготовившись услышать всё, что угодно. — Понятия не имею. — Не так уж плохо. — Мы немного… кхм, повздорили, и она уехала. — Уехала?! Куда?! — Последние дни для Жени прошли, казалось, не так плохо, но она всё ещё была больна, и срыв мог случиться в любое мгновение. Только Родион верил, что его дочь сможет вернуться к нормальной жизни без какой-либо терапии, лишь усилием воли. — Я точно не знаю, но догадываюсь. — И судя по тону, догадки эти ему отнюдь не нравились. Но Есеня, не вполне понимая причину недовольства Родиона, понимала, что он имеет в виду. — Хочешь сказать, она поехала в монастырь? Он кивнул с таким видом, словно Женя отправилась прямиком к дьяволу. Она не понимала, что происходит. Хотя нельзя сказать, что её саму не удивляло то, что Женя стала частой гостьей у отца Павла — учитывая первоначальную реакцию Жени на её предложение. Пока Есеня не видела существенных результатов и, как все остальные, начала сомневаться в том, что что-то получится. Но в то же время она была рада, что Женя смогла отвлечься хоть на что-нибудь. А ещё ей было очень интересно, о чём Женя разговаривает со священником, но когда она попыталась осторожно узнать это, натолкнулась на мёртвое молчание бывшей напарницы. Но может быть, Родион что-то узнал? Да и что, в сущности, могло так сильно его насторожить? — Разве это… плохо? — Это бесполезно! — повысил голос он. Она почувствовала укол обиды. — Я хотела, как лучше, знаешь ли. Родион резко встал, отошёл вглубь комнаты и вернулся с пачкой сигарет. Буквально упал на стул и закурил. — Я же тебя не виню. Я вообще никого не виню. Просто… Это неправильно. — Почему? Может быть, это пойдёт ей на пользу. Терять Жене… — тихо сказала она, — уже почти нечего. И ты это знаешь. Мы все это знаем. Дальше — только отделение Бергича, а ты ведь тоже не хочешь, чтобы она туда попала. Разве так не лучше?.. Он замотал головой. На какое-то мгновение он напомнил Есене Родиона в прошлой жизни, в те страшные предшествовавшие приступам секунды. И это напугало её. Тогда она знала, что делать, её движения были отточены до автоматизма. А что ей делать сейчас? Но к её огромному облегчению ничего не произошло, Родион так же сидел и курил, разве что стал ещё более мрачным. — Видишь ли, я никогда не доверял церкви и священнослужителям, хотя отлично знаю, как много людей в минуты отчаяния ищут там спасения. Но это опасно. Для Жени это опасно вдвойне, ведь достаточно много вещей в её жизни должны оставаться тайной: её пагубные пристрастия, то, что случилось… в больнице со мной… — Есеня закусила губу: не стоило Родиону знать, что они обе разболтали отцу Павлу обо всём. — Хуже всего то, что это мы толкнули Женю к этому. — Хочешь сказать — я, — поправила его Есеня. — Нет. — Но ведь это я предложила! — Есеня, я хочу сказать то, что сказал. Мы все хороши! Посмотри, как это выглядит со стороны: мы оттолкнули Женю, толкнули её навстречу чужому человеку, с которым, предполагается, она будет максимально откровенна. Клянусь, когда-то мне казалось, что так будет легче. Сам я не могу упрекать её или поучать, мой собственный пример — явно не то, что ей стоит брать за ориентир, так что у меня просто язык не поворачивался… А что взамен? Больница Бергича, — буквально выплюнул он. — Любой выбрал бы церковь. — Похоже, ей действительно легче после поездок в монастырь. Хотя она не стала ни на шаг ближе к религии. — Это-то меня и пугает, — буркнул Родион. — Если её не занимают иконы и молитвы, но при этом её снова и снова туда тянет, дело может быть только в одном. — В чём же? — В ком. — Он выразительно поднял брови, как будто недоумевая, как это она ещё не догадалась. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить подозрение Родиона. Есеня фыркнула. — Что за бред? — Думаешь? — Он даже не попытался скрыть сарказм, но Есеня предпочла не замечать этого. — Ей просто нужен человек, который бы мог выслушать её без осуждения. И при этом не пытаясь уложить её в психдиспансер. Только и всего. — Сама себе она казалась убедительной, но под взглядом Родиона зерно сомнения, которое он заронил, дало ростки. — Может быть, ей и нужен был как раз чужой человек? Мы слишком… заинтересованы? Мы не сможем оставаться спокойными и беспристрастными. Некоторое время Родион молча курил, обдумывая сказанное ею. Отчасти Есеня понимала волнение Родиона, но в то же время она была рада, что хоть что-то в этом мире принесло измученной Жене успокоение, которого не могли дать ей они, люди, которые её любили. — Я не хочу потерять её, — вдруг тихо произнёс он. И тут её осенило! Наверное, этого стоило ожидать. Она до сих пор не знала, были ли у Жени прежде романы или мимолётные влюблённости, о которых знал Родион, или отец был для Жени всегда единственным и главным мужчиной в жизни. Может быть, будь это просто парень, любовники, Родиону было бы проще… Но смириться с тем, что кто-то занял его место, что кто-то станет понимать Женю и поддерживать там, где Родион потерпел сокрушительную неудачу, он не мог. Похоже, что одна только мысль о том, что Женины душа и привязанность могли принадлежать кому-то другому, причиняла ему боль. — Да ты ревнуешь! — выдохнула Есеня, не в силах сдержать улыбку. — Ревнуешь Женю к священнику! Но она всегда останется твоей дочерью, а ты — её отцом, что бы между вами ни происходило. Просто сейчас ей нужен… кто-то другой. Он невесело усмехнулся и покачал головой. — Всё это может очень плохо закончиться, Есеня, — вздохнул он. — То, что она может стерпеть от меня, что она в силах вытерпеть, может сломать её, если будет исходить от другого человека. Она кажется человеком из стали, но сейчас она слишком хрупка, одно неверное движение и, — он щёлкнул пальцами, — она сломается. Тогда мы уже ничего не сможем поделать. Я не хочу этого. Я не хочу, чтобы ей было больно. Так сильно изменился Родион, или это всегда было в нём? Это было так похоже на обычное волнение отцов о своих дочерях, так сильно не вязалось с тем, что она всегда видела в нём, в них. Может быть, и для неё в этих переменах есть шанс? Что касается Жени, Есеня верила, что опасения Родиона беспочвенны. Что бы там ни чувствовала Женя — да и способна ли она ещё чувствовать? — отец Павел явно был профессионалом на том пути, который он выбрал. На него можно было положиться. Она положила руку на руку Родиона, лежащую на столе, и слегка сжала её. — Всё будет хорошо, я уверена. Он накрыл её руку своей, и по телу Есени пробежала волна жара. Она была уверена, что Родион заметил румянец, вспыхнувший на её щеках. Что теперь ей делать? Было страшно, словно она стояла на берегу глубокого тёмного озера. У неё было лишь два выхода: прыгнуть, не задумываясь о последствиях, или развернуться и уйти, скорее всего, без шанса вернуться. Однажды она уже ушла, убежала сломя голову, отсекла все нити, связывающие её с Родионом… Струсила. — Я рад, что ты приехала. Жаль только, Женю ты не застала. Тебя бы она, может быть, ещё послушала бы. — Это вряд ли, — усмехнулась она, — ты ведь её знаешь. Но я приехала не только ради Жени… Он поднял на неё взгляд, и впервые за все последние недели Есеня увидела в глазах Родиона живой блеск. Впервые она поняла, что совершенно зря боялась. — И я очень этому рад. Что бы мы без тебя делали? Больше они не говорили. Родион наклонился к ней, и Есеня с радостью откликнулась, как будто только ждала знака. Впрочем, как оно и было, и может быть, ей стоило стыдиться этого… Но ей ничуть не было стыдно. Он поцеловал её осторожно, будто ожидая, что она отстранится и уйдёт, но этого, конечно, не произошло. Есеня и сама не заметила, как оказалась сидящей у него на коленях, прижимающейся к его груди, зарывшейся пальцами в его волосы. Борода Родиона колола её кожу, она так хорошо помнила эти ощущения и не верила, что это не сон. Сбывшийся сон. Грохнула о стену железная дверь. Есеня вскочила, пылая от стыда, как школьница, застигнутая за каким-то непотребством. Раньше, чем она успела понять, что происходит, Родион положил ладонь ей на предплечье, удерживая её; сам он и не пошевелился, только повернулся на звук. А в дверях лофта, чёрная тень в прямоугольнике солнечного света, стояла Женя. И хоть Есеня не могла видеть выражения её лица, сердце её затрепетало от дурного предчувствия. — Никаких привязанностей, вот как? — ядовито произнесла она, глядя только на Родиона. — Так ты, кажется, говорил? И что я вижу? — Она дёрнула головой в сторону Есени. — Это не привязанности?! — Женя… — промямлила Есеня. Но Женя даже не обратила на неё внимания. Взгляд её был прикован к Родиону. Воспоминание вдруг прошибло Есеню холодным потом: почти так же выглядела и говорила Женя в больнице, перед тем, как она вонзила ему в грудь перочинный ножик. То же неимоверное напряжение, боль и недоверие… А после этого Женя сорвалась с катушек. — Ты не в себе, — спокойно произнёс Родион. Есеню эти слова хлестнули, будто бичом; Женя только поморщилась и хмыкнула. — Да, наверное. Раз послушала тебя и поверила тебе. Опять. Мог бы просто сказать, что просто списал меня, что считаешь, что жизнь не для меня. Это, по крайней мере, было бы честно. — Я вовсе так не… Женя! — Окликнул он её, видя, как она поворачивается, чтобы уйти. Она только махнула рукой. — Не надо! Мне и без того всё понятно! Потянувшись, она схватилась за ручку двери и с таким же грохотом, как минуту назад, захлопнула за собой дверь, отсекая их от солнечного света. Электрический свет показался Есене ужасно тусклым. Она упала на стул, закрыла лицо руками. Мысли её лихорадочно метались в мозгу. Что теперь делать? Женя не станет слушать — во всяком случае, пока что. Почему Женя не уехала в монастырь? Почему она не закрыла дверь на замок? Нижний, самый надёжный. Звон ключа дал бы им мгновение, чтобы подготовиться… Почему они должны прятаться? Почему ей, чёрт возьми, так стыдно и так… страшно? Она почувствовала едкий запах дыма. Есеня подняла голову: Родион снова курил, лицо его было непроницаемо. Несколько мгновений она просто наблюдала, как становится более ярким и тут же тускнеет кончик его сигареты, борясь с желанием взять у него сигарету и как следует затянуться. Она ведь бросила и решила, что не вернётся к этой дурной привычке. — Что ты там говорил о разбитом сердце?***
Он работал над проповедью, которую должен был произносить после службы в воскресенье, но мысли постоянно уносились, будто непостоянные птицы, и возвращались к вещам, о которых думать не полагалось. Или во всяком случае, не так часто и много. В дверь постучали, и Павел смог отвлечься совершенно законно. Отложил ручку и лист со всего-то двумя строками, но прежде, чем он смог с достоинством ответить, дверь распахнулась и в кабинет буквально ворвалась тётя Лена. Сейчас она была просто воплощением праведного гнева и возмущения и выглядела как настоящий ангел мщения. Павел знал лишь одного человека, способного вызвать в тёте Лене такие чувства, и сердце его непростительно ёкнуло. Она не приехала сегодня, хоть они и договаривались, и он долго гадал, случилось ли что-то, или она просто решила проигнорировать договорённость… Кажется, ему всё-таки удалось сохранить спокойное и сдержанное выражение лица; хоть взгляд его и метнулся за спину тёте Лене, она этого не заметила. — Святой отец! — Она буквально задохнулась от возмущения. — К вам… к вам там снова эта девица! Теперь сомнений у Павла не осталось. Тётя Лена перевела дыхание и добавила ещё более осуждающе, если такое вообще можно было представить: — В совершенно непотребном виде! Насколько он знал Женю, она всегда выглядела так, что для людей вроде тёти Лены это было «непотребным видом». Однако жар, с которым выпалила она эти слова, заинтриговал его и немного рассмешил, хотя он и постарался сдержаться. А где-то в глубине его души под слоем любопытства и сострадания, которые он привычно испытывал при мысли о Жене Родниной, растекался жар от того, что она совершенно очевидно нуждалась в нём. Это было не слишком-то прилично для любого мужчины, а для монаха — вовсе преступно. Но он ничего не мог с собой поделать. — Ну… вы не должны так говорить. Это заблудшая душа, нуждающаяся в помощи Господа и нашей, тётя Лена. Что бы мы ни думали о людях, мы не должны отталкивать их, если они пришли к нам за помощью, — строго сказал он. — Да, отче. — В голосе тёти Лены звучала покорность, которую вовсе не выражало её лицо. Он знал, сколь придирчивы к правилам и приличиям люди, причастные к церкви, но не имеющие сана, не посвятившие себя Богу на самом деле. Для них важно внешнее, то, что теряет смысл, когда человек по-настоящему погружается в веру — и когда вера проникает в каждую клеточку тела. — Итак? Где же она? Он ждал, что Женя вот-вот войдёт в его кабинет, но вместо этого тётя Лена развернулась к выходу. — Идёмте, отче. Я думаю, вам стоит увидеть всё… Тогда, может быть, вы поймёте, что зря тратите своё драгоценное время и внимание на эту девушку. Она того определённо не стоит. Павел ускорил шаг, переполненный тревогой. Он отрезал: — Это уж позвольте мне решать. Тётя Лена осталась в стороне, когда он шагнул за ворота монастыря. Конечно, никто не открыл ворота, чтобы машина въехала во двор — сегодня, кажется, Женя могла не рассчитывать на милосердие служащих и прихожан. Поэтому она как-то нетвёрдо переминалась с ноги на ногу, стоя у знакомого «Мерседеса». — Что-то случилось? — Её вид встревожил его, и теперь Павел понимал, что она приехала вовсе не из-за того, что они договаривались. Она как-то странно размеренно покачала головой. И тут Павел понял, что она пьяна… или хуже. Ошеломлённый, он поискал глазами Есению или Жениного отца, которого никогда не видел, но о котором столько слышал и очень надеялся увидеть сейчас — словом, кого-то, кто мог бы привезти Женю сюда. Не нашёл. И в следующий миг осознание всей страшной тяжестью навалилось на него. Она приехала сюда одна. К нему. Подвергая себя смертельной опасности. В два шага он преодолел разделяющее их расстояние, схватил Женю за плечи. Ему хотелось встряхнуть её, приводя в чувство, накричать на неё, отругать за неосторожность и пренебрежение собой. Но, хвала Господу, он ещё помнил, что на него смотрят. Поэтому он только стиснул плечи Жени и вдруг почувствовал, как она обмякает. Её взгляд блуждал по его лицу, и вдруг она улыбнулась. И лицо её приобрело какое-то обиженное детское выражение, утратив прежнюю жёсткость и замкнутость. — Что ты натворила? — он почти шептал, не желая, чтобы кто-то слышал его. Он обвинял, но не осуждал по-настоящему, он всего лишь так сильно испугался. Эти слова были только для неё, между ними, ни для кого больше. — Что ты здесь делаешь? — Он почти никогда не говорил «ты» даже тем, кто был у него в подчинении или своим духовным детям, но сейчас Павел был просто не в состоянии следить за своими словами: его переполняли эмоции. — Как ты… это же опасно! Ты должна… Он едва не произнёс «вернуться домой», но вдруг понял, что она действительно может прямо сейчас сесть в машину и вернуться в Москву. И погибнуть по дороге, быть может. Он достаточно хорошо узнал Женю, чтобы понимать, что для этой девушки нет ничего невозможного. И что с нею ни в чём нельзя быть уверенным. — Да плевать. — Женя небрежно отмахнулась. — Мне просто нужно было… — Мне не плевать, — строго, хоть и тихо ответил он. — А должно бы быть, — пробормотала она едва слышно. Женя несколько раз поменялась в лице. Взгляд её был нетвёрдым, даже тёмная радужка не могла скрыть расширенных зрачков. В конце концов её брови игриво изогнулись. Павел вздохнул: только очень пьяный человек может корчить такие рожицы настоятелю монастыря. — Ох, святой отец, это уже неприлично. Он поднял глаза к небу. Так ли всё было заметно? И… что, собственно? Он переживал за неё, это правда, но разве Женя не давала поводов? Всё остальное было неважно. Во всяком случае, это должно было быть неважным. — Так что тебе нужно было? — Сюда, — просто сказала она. — Но наверное, мне действительно лучше уехать. Из-за меня ваша репутация под угрозой, святой отец. — И почему его сан в её устах звучал как издёвка? Она попробовала вывернуться из его рук, но конечно, он не позволил. — Вы действительно думаете, что я отпущу вас в таком состоянии куда-то, тем более позволю сесть за руль? — Он вернул своё самообладание и необходимую дистанцию. — Идёмте. Павел повёл Женю во двор, потом — в маленький домик настоятеля; он чувствовал на себе взгляды нескольких своих братьев, случившихся во дворе. И взгляд женщин, помогающих в храме, конечно же. Возможно, позже ему придётся объясняться с епископом, почему в дом настоятеля мужского монастыря входила женщина, да ещё и в таком состоянии, но иного выхода он сейчас не видел. Женя изрядно его напугала своим появлением и видом, и думать он сейчас мог только о том, чтобы как-то помочь ей. А помощь ей сейчас явно была необходима. Павел видел: что-то случилось. Пока они шли, она неосознанно жалась к нему, и даже намёки на какую-либо весёлость испарились. Так выглядят люди, закоченевшие от долгого пребывания на холоде; несмотря на лето, пальцы Жени были холодными, холод стоял и в глазах. В доме Павел усадил её на диван и ушёл на кухню, чтобы сделать чай — травы и душистый мёд были лучшими лекарствами от стресса и похмелья, в этом он знал толк. Но когда вернулся с большой чашкой, застал Женю скорчившейся на диване и рыдающей. Сел рядом с ней, взял её за руки. Она повернула к нему заплаканное лицо, и поток откровений хлынул из неё. Правда, мало что можно было уяснить из её сбивчивой речи, кроме одного: всё дело было в её отце. Сложный клубок их взаимоотношений невозможно было распутать, только разрубить раз и навсегда, но Женя боялась это сделать, а её отец, похоже, не хотел. Она говорила, говорила, говорила… а потом вдруг замолчала, крепко сжав губы, будто бурный поток иссяк. — Вы бы позвонили отцу… Что бы между вами ни произошло, наверняка он волнуется. — Нет, — покачала головой Женя. — Не думаю. — Голос её был сухим, безжизненным. Потом она подняла на Павла заплаканные блестящие глаза и как-то странно улыбнулась. — А даже если бы я знала, что он сходит с ума от беспокойства, я бы не позвонила. У меня нет телефона. Это так забавно, знаете? Когда-то у него не было телефона, мешала паранойя; теперь он, наверное, выздоровел, раз купил себе телефон, ну а я ни с кем не говорила по телефону с тех пор, как мне в последний раз позвонил «ты меня не поймаешь». Ничего не могу поделать с отвращением и страхом, — пожала Женя плечами. К чаю она так и не притронулась. Похоже, силы покинули её окончательно: вынув из кармана пачку сигарет, она достала одну и, видимо, собиралась подкурить, совсем забыв о том, где находится, но вдруг пальцы её расслабились, сигарета упала на пол. В первое мгновение Павел испугался, а потом понял, что она отключается. Не удивительно. Он раздумывал недолго. Поднялся, подхватил Женю на руки — она была лёгкой, почти невесомой, голова её опасно доверительно легла ему на плечо, руки повисли, словно безжизненные плети — и отнёс на свою постель. Потом опустился на колени перед небольшим иконостасом и долго молился, прося Господа даровать ему трезвый разум и выдержку. Покончив с молитвой, Павел сел на стул возле кровати, взяв книгу, но взгляд его то и дело возвращался от текста к спящей девушке. Сейчас Женя казалась беззащитной, словно дитя, беспомощной и хрупкой, но он так же помнил, что она может быть жёсткой и опасной, надломленной и источающей яд. Даже спокойное сейчас лицо её всё равно казалось изменчивым, как будто на нём играли, сменяя друг друга, тени боли, отчаяния, жестокости. Сегодня он увидел распахнутую душу Жени, израненную и измученную, и тут же видел, как она замкнулась, спряталась, как моллюск в раковине. Он был не таким, он не умел лукавить или скрываться, он не поспевал за этими переменами в ней. Он хотел убежать, дистанцироваться, быть равнодушным — и всё равно эта девушка притягивала его, словно магнит. Женя проснулась с ужасной головной болью, но не это на самом деле мешало ей; в отличие от вчерашнего пробуждения, ей не было тревожно, но присутствовало некоторое чувство неуместности. Стоило ей окинуть взглядом комнату, в которой она находилась, она быстро и с оглушающим чувством стыда поняла, почему: в углу перед иконами мигал крошечный огонёк лампады, на стуле возле кровати, свесив голову на грудь, спал отец Павел. С трудом подавив ругательство, Женя закрыла лицо руками. События вчерашнего дня в её памяти были лишь несвязанными обрывками, некоторые и вовсе подёрнуты пеленой — не разобрать, было ли это на самом деле или приснилось ей. Но её тело безошибочно сигнализировало о том, что вчера она здорово надралась. Вот только каким образом она попала в монастырь? Отец Павел, видимо, спал очень чутко, потому что стоило ей пошевелиться, садясь на кровати, как он сел прямо и открыл глаза. Женя лишь на мгновение встретилась с ним взглядом и тут же отвела глаза — такого чувства стыда она давно уже не испытывала. А он зевнул, взъерошил волосы на затылке и улыбнулся. — Извините, — буркнула Женя на всякий случай, тщетно пытаясь вспомнить, что говорила или делала вчера. — Доброе утро, Женя, — абсолютно будничным тоном сказал он, будто не было ничего необычного в том, что она просыпается в постели настоятеля мужского монастыря с жутким похмельем. — Как вы себя чувствуете? Женя сделала неопределённый жест. — Мне даже представить сложно, что я вам тут вчера наговорила. — Пустяки, — отмахнулся он. Взгляд его был сочувствующим, добрым, и Женя поняла, что никогда в жизни не узнает, что произошло здесь вчера. — Но дело не в том, что вы говорили или делали, а в том, что вы подвергли себя смертельной опасности. Или опасности убить кого-то, взять грех на душу и угодить за решётку, что ничуть не лучше. Пообещайте мне, что вы больше никогда так не поступите, хорошо? Она знала, что он прав и, наверное, имеет право так с ней говорить, но его менторский тон вызвал в ней раздражение. — Постараюсь, но ничего не могу обещать. Наверное, мне пора. — Она выбралась из-под одеяла. К её удивлению, встал и отец Павел. — Я отвезу вас. Не думаю, что вам стоит садиться за руль. Она бы хотела возмутиться и возразить ему, — потому что это было то, что Женя чувствовала — но когда она поднялась на ноги, её замутило, и мир покачнулся. В самом деле, было просто чудом то, что она вчера не врезалась в один из многочисленных столбов по пути сюда, не сбила никого и не попалась патрульным. Отец Павел правильно воспринял её молчание за согласие. Но Женя не могла совсем откровенно покориться. — У вас что же, и права есть? Он вдруг засмеялся. — Несмотря на рясу. И телефон, в отличие от вас. — Тебя, — вдруг сказала она. — Что? — Ну… — Она на мгновение замялась. — Мне кажется, вы вполне можете обращаться ко мне на «ты». Я слышала, что некоторые священники так говорят своим прихожанам. И хотя в нашем случае это не совсем то, мне кажется, так будет удобнее. Правильнее… — Хорошо, — коротко отрезал он. Протянул руку, и Женя вложила в неё ключи от машины. Вот так легко, одним словом, одним движением она стирала все границы, которые он так долго выстраивал между ними. Понимала ли она, что делает? Едва ли. Сейчас Павел больше всего жалел, что предложил отвезти её домой — ему бы погрузиться в чтение и молитву, чтобы остудить голову, а не проводить с Женей наедине два часа. Но отказываться от своих слов он не стал. Сегодня он поможет ей, как и должен, а потом… Господь покажет ему верный выход из этого тёмного удушающего лабиринта.