В конце концов, любовь — неплохая причина для того, чтобы всё разрушилось. Т/с «Бумажный дом»
Женя лежала на диване, глядя на то, как колечки сизого дыма уплывают вверх к закопчённому потолку и растворяются там. Когда одна сигарета дотлевала, она почти тут же тянулась за новой, не давая своим лёгким отдыха. И мозгу тоже. Она сталась сосредоточиться на своём расследовании, нити которого постоянно ускользали от неё, но мысли её, подобно кольцам табачного дыма, уносились совсем в другом направлении. Неделя прошла с тех пор, как она напилась так сильно, что, кажется, перестала себя контролировать настолько, что очнулась в монастыре. Придя в себя, Женя съездила туда ещё раз два дня назад, но в отличие от всех предыдущих, визит этот продлился не больше пятнадцати минут и не принёс ей привычного успокоения — скорее уж с точностью до наоборот. И отцу Павлу, кажется, было не по себе в её обществе. Женя сразу поняла это: всегда такой спокойный, рассудительный, внимательный и справедливый, он не изменил себе даже когда она, пьяная, самым наглым образом заявилась к нему в дом, но теперь он не мог смотреть на неё или выдержать её взгляд дольше нескольких секунд; говорил он не как прежде, вдумчиво и мягко, фразы его были отрывистыми и несвязными, как будто мысленно отец Павел был где-то далеко-далеко. И хуже всего было то, что Женя была сама виновата в такой перемене отношения. И она это знала. Хотела бы она, чтобы ей было всё равно. Она была равнодушна к большинству вещей на свете после «смерти» отца и даже после его возвращения, но только не сейчас. Так почему она не могла оставаться равнодушной сейчас? Но к её изумлению и раздражению ей не только не было всё равно, нет, с той самой ночи и по сей день её сжигало неимоверное по силе чувство стыда. Так ужасно неловко, наверное, чувствуют себя первокурсницы, если их застаёт вдрызг пьяными молодой преподаватель, в которого они отчаянно и безответно влюблены. Наверное, для кого-то подобные чувства не в новинку — неотъемлемая часть жизни людей, которые зависят от чужого мнения и не желают выходить за границы очерченных обществом приличий и правил. Женя же с того самого дня, когда двенадцатилетней девочкой осталась один на один со странным, плохо годящимся кому-то в отцы и воспитатели нелюдимым мужчиной, привыкла с чужим мнением не считаться. Если бы она считалась… ей, вероятно, стоило бы стыдиться своего по всем меркам ненормального отца, а по достижении восемнадцати лет разорвать с ним любые связи; выбрать другую профессию и не заниматься единственным делом, которое доставляло ей удовольствие; оплакивать Меглина традиционно, а не пытаться отомстить его убийце. Если бы она считалась с чужим мнением, возможно, её жизнь была бы проще и легче, но это была бы не она. Единственным человеком в мире, чьё мнение было важно для неё, был её отец. Когда он ушёл, единственный барометр и ориентир для неё исчез, все обязательства спали с неё, как путы. И она не могла понять, почему сейчас ей вдруг стало важно мнение о ней чужого, едва знакомого человека. Так важно, что даже предполагать, что она разочаровала его, было невыносимо. Но даже снедаемая угрызениями совести, Женя поехала в монастырь — зачем? Она уже знала, с каждым разом всё больше убеждалась, что от этих поездок и бесед толку будет не больше, чем от увещеваний Бергича. Для отца Павла утешение и примирение состояло в его вере, но Жене всё это казалось смешным, и она знала, что никогда не сможет воспринимать хоть немного всерьёз то, что составляло его жизнь. Его вера была основана на слепой безотчетной доброте, но Женя слишком много видела, как люди причиняли зло и страдания другим людям, причём обычно безо всякой на то причины, чтобы даже просто поверить в такую доброту. Все его слова разбивались о воспоминания Жени о маньяках, убийцах, насильниках, ублюдках, которыми в избытке населена Земля; он, возможно, был бы добр к ним так же, как был добр и к ней, а она желала им лишь смерти. В очередной раз Женя думала о том, что орбиты их жизней так далеки, что никак не могут пересечься, но также в очередной раз она ловила себя на мысли, что ей не всё равно, что о ней подумает отец Павел. Этот замкнутый круг мыслей сводил её с ума, но вот уже два дня после своей последней поездки в монастырь она не могла думать ни о чём другом. Её уже мутило от никотина и дыма, всё чаще мысли возвращались к выпивке или морфину, но Женя старалась сдерживаться. Ей нужен был чистый разум, насколько это возможно. И нужно было не ударить в грязь лицом перед отцом Павлом ещё больше, чем она уже умудрилась это сделать. Стук в дверь заставил её опустить руку, протянутую за очередной сигаретой. Первой мыслью было притвориться, что её нет дома, но большая часть людей, которые вообще могли явиться в лофт, имели свои ключи. И раз уж они предваряли своё явно неизбежное вторжение вежливым стуком, значит, они давали ей несколько секунд подготовиться к визиту. Если она не откроет, они всё равно войдут, только застанут её не в самом лучшем виде. Конечно, и Есеня, и её отец видели её и в худших ситуациях, но если уж у неё была в кои-то веки возможность взять ситуацию в свои руки, грешно было этим не воспользоваться. К тому же, может быть, если она встретит их у дверей и даст понять, что не настроена ни с кем общаться, они уберутся прочь? Незваным гостем оказалась Есеня со странно виноватым выражением лица. В отличие от отца, её-то Женя не видела с того дня, когда после пространных рассуждений Меглина о необходимости для них вести отстранённый и замкнутый образ жизни и не иметь привязанностей застала его страстно целующимся с Есеней. Когда отец Павел привёз её сюда на следующее утро, Есени уже и след простыл, но она понятия не имела о том, что тут происходило между ними в её отсутствие, и не горела желанием выяснять. Однако выражение лица Есени навело её на мысль о том, что Стеклова очень хочет ей об этом поведать. — А Меглина нет, — угрюмо буркнула она, заставляя Есеню топтаться на пороге. Это стало для них уже почти дежурной фразой. Решимость в глазах Есени заставило Женю сомневаться в том, что она вот так просто уйдёт. И впрямь, Стеклова протиснулась мимо неё в лофт, и ей ничего не оставалось, кроме того, чтобы закрыть за ней дверь. — Я знаю. Но я не к нему пришла, а к тебе. — И зачем это? Но Есеня не ответила, только прошла вглубь комнаты, окинула как будто ищущим взглядом стол, заваленный бумагами и всяким хламом. Женя насторожилась. Наркотики и алкоголь ещё не довели окончательно её до слабоумия, поэтому папку с делом об убийстве Веры Стекловой она предусмотрительно спрятала. Но уже одно то, что Есеня что-то искала у неё в бумагах, ей не понравилось. — Поговорить хотела. — Так говори. Только побыстрее, а то мне уходить нужно. — Куда это? — На лице Есени мелькнула чуть лукавая улыбка — как луч солнца проглянул сквозь грозовые тучи. — В монастырь поедешь? — Нет, — быстро и резче, чем требовалось, ответила Женя, — по делам. Как будто у меня дел не может быть! Конечно, она никуда не собиралась, но избавиться от Есени ей хотелось уже сейчас. — Родион сказал, ты ведёшь какое-то расследование… Тебя восстановили в СК? Если это так, то я очень рада, думаю… — Никто меня не восстановил, и ты это знаешь, ведь твой отец руководит всем этим. Есеня поморщилась. — Я не слишком много общаюсь с ним в последнее время… по разным причинам. — И одну из них зовут Родион Меглин, не так ли? — Ага. А вторую — Евгения Родионовна, — усмехнулась она. — Но это не единственные причины. — Несколько мгновений Есеня помолчала, хмурясь, как будто над чем-то размышляя. — Но если тебя не восстановили, что это за расследование? — Одно очень старое и скорее всего, безнадёжное дело, Есеня. Старый висяк. Просто мне интересно, способна ли я хоть на что-то ещё… Но я думала, что Меглин тебе обо всём рассказал. На какое-то мгновение идея рассказать Есене о том, что расследование касается её матери, казалось Жене удачной идеей, но она вовремя отказалась от этого. Это было низко, мелочно, а боль, причинённая Есене, едва ли принесла бы удовлетворение Жене, которая всё ещё чувствовала себя чужой, ненужной. И что бы сказал об этом отец Павел? — Нет-нет, он только сказал, что ты над чем-то работаешь. Ну да ладно. В общем-то, я на самом деле не за этим приехала… — со вздохом закончила она, присев на подлокотник дивана и в неловком движении сжав руки между коленями. — А зачем? — скрестив руки на груди, поинтересовалась Женя. Хотя она и так прекрасно знала, зачем. Это было написано на лице Есени так же откровенно, как если бы она написала каждое слово мелом на стене. — Я… мы с твоим отцом… — Она отчаянно покраснела, и Женя не смогла сдержать усмешки. — Похоже, у нас есть второй шанс. — Ладно… — Конечно, она это уже поняла ещё в тот день, когда застала их целующимися. Потом, когда у неё наконец прошла адская головная боль, и Женя могла снова мыслить связно, она хотела расспросить отца, но язык не повернулся. — Я и без тебя догадалась, Есень. Но я-то тут при чём? Меглин уже большой мальчик, моё одобрение, разрешение или благословение ему не нужно. Если бы для него это что-то значило, он бы мне рассказал, так и хотелось сказать ей. Всё больше и больше ей хотелось уязвить Есеню, хотелось стереть это торжество удачливой, любимой женщины, которое так и проглядывало в её взгляде сквозь смущение и неловкость. Могла ли она сказать откровенно, что завидовала Есене? А было ли что-то позорное в том, что погибающая в замкнутом кругу своих страхов, неудач и зависимостей, она завидовала тем, кто уверенно и с надеждой смотрел в будущее? Она могла бы одной фразой заставить Есеню сомневаться во всём, что происходило с нею… если бы была уверена в правдивости своих слов. Когда-то она действительно могла с уверенностью сказать, что если Меглин не поделился с ней чем-то, то это не играет никакой роли в его жизни. Вернее, ему даже не требовалось произносить что-либо вслух — она читала всё по его лицу, по взгляду, по выражению глаз. Но не теперь. Теперь не было ничего удивительного в том, чтобы узнать о личной жизни отца от кого-то другого. - Мне важно знать, что ты скажешь, даже если ему — нет. — Голос Есени звучал твёрдо и убедительно. Женя только пожала плечами. — Пускай. Мне, в общем-то, всё равно. Если бы всё было как раньше, я бы тебя, наверное, предостерегла, напомнила тебе, кто такой Родион Меглин, и чего ты можешь лишиться рядом с ним. Но не теперь. Сейчас ты знаешь его лучше, а я — не знаю совсем, сейчас он в этом доме здравый разум, а остерегаться нужно меня. — Есеня хотела, вероятно, что-то возразить, но Женя жестом прервала её. Меньше всего ей сейчас хотелось слушать неискренние уверения в том, что она рассуждает вполне трезво, что её болезнь излечима, и она ничем не отличается от всех остальных. — Поэтому ты можешь передо мной не распинаться. А ещё лучше бы ты посоветовалась с Меглиным, прежде чем ехать сюда, или со своим отцом; каждый из них сказал бы тебе, что с сумасшедшей нечего разговаривать лишний раз, и что меня ваши дела касаться теперь не должны. Она демонстративно повернулась к столу, начала бездумно, машинально перебирать бумаги. Она даже не видела, что было написано в этих бумагах, да ей это было и неинтересно — боковым зрением Женя следила за Есеней, ожидая, пока та уйдёт. Немного подумав и переварив то, что ей высказала Женя, Стеклова поднялась и сделала несколько шагов к Жене. Она так и не решилась приблизиться вплотную или прикоснуться, но Женя даже глядя искоса, видела досаду на лице Есени. — Я люблю его, Женя, — тихо сказала она, — всё ещё люблю. — Это не моё дело, я уже сказала тебе. Раньше это меня касалось, но сейчас… — Это и сейчас тебя касается! — воскликнула Есеня, кажется, разозлившись. — Потому что Родион — твой отец, а я — твой друг, даже если тебе не хочется это принять, и ты изо всех сил пытаешься оттолкнуть нас! Женя круто развернулась, вперившись взглядом в лицо Есени. Под этим взглядом запал Стекловой, кажется, стал угасать. Сделав шаг назад, Женя вцепилась пальцами в крышку стоящего за ней стола, сдерживая вдруг одолевшую её дрожь. Злость, ревность, безотчётная тревога всколыхнулись в ней, захлёстывая всё её существо, выбивая её из колеи, стирая всю ту рассудительность, на которую она так долго настраивалась. Дрожь отдавалась где-то в груди, будто набат, взывая к самым тёмным инстинктам. Она не терпела, когда на неё кричали — всё равно, кто, и уж тем более не Есеня! Она не давала повода говорить с нею так, она просто хотела, чтобы её оставили в покое в её тьме, позволили слиться с этой темнотой, стать её незаметной частью! Так почему же они просто не могли отпустить её, почему им нужно было снова и снова втаскивать её в жизнь, к которой она была более не пригодна?! — Послушай, — с трудом заставляя себя говорить медленно и отчётливо, хотя Женя уже чувствовала, как дрожит челюсть; казалось, она вот-вот застучит зубами, — я не хочу знать. Как ты не можешь понять? Всё это — не для меня. Твой отец однажды сказал про меня: «конченый человек». И он единственный, кто сумел правильно оценить мои перспективы. Запомни это, пожалуйста. Запомните все! И больше не надо делать вид, что моё мнение чего-то стоит, потому что это не так.***
Он знал, что поступает дурно, нечестно — видел это в её глазах обиженного, несправедливо отвергнутого ребёнка. И сам Павел чувствовал себя отвратительно, отталкивая Женю. И это после того, как она вот так доверилась ему, как не доверяла, похоже, никому; когда она была так уязвима — и так сильно не хотела никому открыть свою слабость. Ни одному своему прихожанину, ни одному самому отвратительному существу в своей жизни он не отказал ещё в помощи, поддержке, добром слове, если только его просили об этом — и он должен был сделать это с единственным человеком, которому отчаянно хотел помочь. Отворачиваясь от Жени, заплутавшей и потерянной, он нарушал данный Богу обет, но знал, что если не сделает этого, нарушит гораздо больше куда более серьёзных обетов. Он сдерживался из последних сил, чтобы не упасть в эту пропасть. Он просто не мог поступить иначе. Но даже по прошествии нескольких дней перед его взором всё ещё стояло это укоряющее, обиженное лицо Жени. Павел всё ещё видел, как она дрожащими бледными пальцами комкает забытую сигарету, выдавливает из себя искусственную улыбку и уходит. Это видение преследовало его и днём, и ночью, и никакие молитвы не спасали от этого наваждения. Не спасла его и исповедь — хотя, надо признаться, он не был до конца искренен не только со своим духовником, но и с самим собой. У него всё ещё не хватало смелости посмотреть правде в глаза и назвать вещи своими именами. Было ли это трусостью, недостойной мужчины и священника? Думать об этом было, безусловно, неприятно, но не так уж легко было отказаться от привычных суждений и обязательств. Особенно учитывая, что отказываясь от них, Павел предавал дело, которому посвятил свою жизнь. Он предавал нечто большее, чем девушку, друга, долг. Он предавал Бога. Эти несколько дней Павел занимался делами монастыря с таким усердием, с каким никогда прежде не вникал в них, хотя он всегда был деловитым и ответственным по отношению к своей братии и прихожанам. Он переделал множество мелких дел, которые всегда оставлял на «потом», написал несколько проповедей — впрочем, на его собственный взгляд, не слишком удачных. Но разве он мог искренне поучать и упрекать свою паству в грехах, когда сам больше не чувствовал себя чистым, праведным и умиротворённым? Его душу раздирали на части с десяток противоречий, и было бы лицемерием ставить в вину людям поступки и чувства, в которых он уличал сам себя. Он делал то, что делал всегда, что должен был делать — но это больше не приносило ему удовлетворения и успокоения. И чем бы он ни занимался, он неотступно думал о Жене. Какая-то часть его, вероятно, не желающая мириться с монашеским образом жизни, велела ему бросить всё и мчаться к ней, но чувство долга, ответственность и приверженность обетам всё ещё удерживали Павла от необдуманных решений с необратимыми последствиями. И беспокоили его не только его собственные отнюдь не праведные чувства к Жене, но и её состояние. Помня о её мрачном прошлом, о пагубных пристрастиях, о том, в каком состоянии она однажды явилась в монастырь, Павел иной раз содрогался при мысли о том, на что Женю могло толкнуть его тщательно разыгранное безразличие. Он не ждал от Жени ответных чувств, это было бы слишком самонадеянно — пусть изредка его посещали подобные нечестивые мысли — но прекрасно понимал, как мало нужно неуравновешенным людям для последнего рокового шага. Он искренне надеялся на благоразумие Жени и её близких, но эти надежды служили плохим утешением, и тревога одолевала его снова и снова. Всё было бы гораздо проще, если бы у Жени был телефон. Он бы просто набрал её номер, узнал бы, как у неё дела, успокоил бы свою тревогу, а потом разорвал эту чудовищную недосказанность, оставшуюся между ними после её последнего приезда в монастырь, под надуманным предлогом отказавшись вновь встречаться с нею и пожелав ей всего хорошего. А потом он приложил бы все усилия, чтобы забыть о ней раз и навсегда… Но фобия Жени раз и навсегда лишила его этой возможности, отрезала кратчайший путь к решению самой сложной, пожалуй, дилеммы в его жизни. Он переступил с ноги на ногу, не решаясь постучать. Что он вообще делал здесь? Какое-то наваждение выгнало его из монастыря, заставило примчаться в Москву, с трудом вспомнив адрес, и вот теперь стоял перед этой железной дверью. Тупик этот был весьма мрачен, таким он показался ему и в первый раз, а сейчас, в вечерней тьме и вовсе казался зловещим. Павлу всё ещё казалось странным, что тут кто-то мог жить, а ещё он старался не думать, что в любой момент из этой полутемной подворотни может явиться какой-нибудь злоумышленник… Упрямо прокручивая все эти мысли, сомнения и страхи у себя в голове, он старался не думать, ради чего же — вернее, кого — всё-таки решился на столь безрассудный шаг. Он чувствовал себя неловко в мирской одежде, от которой успел отвыкнуть за долгие годы послушания, а затем монашества, но ещё более странно он чувствовал себя, топчась вот так по-дурацки под дверью, не решаясь постучаться. В последний раз похожие чувства владели им лет в семнадцать-восемнадцать, а потом возлюбленная его предала, и он после долгих размышлений и сомнений ушел в монастырь. Тогда он полагал, что более сильных чувств он просто не может испытывать, никогда не сможет. И как же он ошибался! То, что происходило с ним тогда, теперь казалось ребячеством, не стоящим и секундного внимания. Всю дорогу до Москвы Павел думал о том, какое наказание ему придется наложить на самого себя за подобное ослушание, о том, как ему после держать ответ перед Господом… Бог ничего не имел против любви, но чистой, мягкой и ласковой — а в Жене не было ничего чистого и ласкового. Она была этаким ежом, просто по своей натуре, а это он не брал в расчет все ее пороки… Сперва ведь ему хотелось просто наставить ее на путь истинный, утешить, вытащить из пропасти, в которую она неуклонно падала… Он и не заметил, как жалость и желание помочь сменились совсем другими чувствами, и теперь они сжигали его изнутри, вытравливали из его души любовь к Богу, все чистое, благое, что он взрастил в себе за долгие годы. Он говорил с собой строго, укорял, наставлял, как привык наставлять своих братьев и прихожан, взывал к голосу разума; всю дорогу до Москвы — и много дней до этого с тех пор, как понял, что следователь Евгения Роднина не покидает его мыслей ни на миг. Но все эти уговоры оказались ничтожны, упрёки слабы, аргументы рассыпались в прах перед одним-единственным неумолимым фактом: он любил эту девушку так, как только мог любить вообще. Решившись, он постучал. Стук этот гулким эхом разнёсся где-то в глубине квартиры, но никакого ответа не последовало. Павел постучал снова — и снова ему ответствовала тишина. Три — священное число, и он твердо пообещал себя, что если и после третьей попытки ему никто не откроет, он уберется восвояси и больше никогда не предпримет попытки даже встретиться с Женей. Господь ведь посылает знаки даже своим заблудшим детям, а что это иное, если не знак?.. Но, едва он снова поднял руку, как по ту сторону двери раздались неторопливые шаркающие шаги. Дверь открылась, и все оправдательные и извинительные речи замерли у Павла на языке: перед ним стоял невысокий бородатый мужчина, как минимум в два раза старше Жени. Этому могла быть сотня объяснений, но прежде, чем он успел что-то спросить, а этот незнакомец что-то сказать, в его сердце уже вспыхнула ревность. И впрямь, он никогда не спрашивал Женю о ее личной жизни, она ничего не говорила, посвящая все их беседы отцу, так с чего он взял, что у нее никого нет? И что с того, что он старше? Ревность жгла его огнем, захотелось разбить эту мрачную физиономию без лишних вопросов, и Павел испугался самого себя. Недаром монахи живут обособленно, ограждая от себя от страстей и соблазнов внешнего мира, а больше всего — от женщин, созданий порочных, таинственных, лживых и непостоянных… — Родион Меглин. — Мужчина окинул его заинтересованным взглядом, в глазах его полыхнула искорка смеха и лукавства. Он протянул руку, и Павел, двигаясь словно во сне, пожал ее. Огненные тиски постепенно отпускали его, к нему вернулась способность здраво и логично мыслить. Разум, цепляющийся за любую возможность утешиться, оправдать Женю, милосердно подсунул ему воспоминание о ее удостоверении, виденном лишь однажды… Ее отец. А он был так слеп, что едва не бросился на него с кулаками! Какой же идиот! — От… Павел, — ответил он, скрыв свой сан. Ложь. Новый грех на его счету, но ему не хотелось и думать, как оценит этот человек появление на пороге у его дочери священника. Если хоть половина того, что рассказывала об отце Женя, правда, то с этим мужчиной следовало вести себя крайне осторожно. Впрочем, Женя была рассержена, обижена и зла, могла быть необъективной… — Я к Жене. Родион Меглин усмехнулся, да так, что Павел почувствовал себя глупым влюбленным школьником. Он даже покраснел, благодаря Господа за ночь и слабый свет лампочки над головой. Все-таки Он не оставил его. — Я уж понял, что не по мою душу, святой отец. Ну, входи… те. Или ты сегодня в… ммм… не при исполнении? — Меглин хохотнул. — Прости. Просто это так забавно. Женя и… Ну, входи. — Он сделал приглашающий жест рукой. — Только, боюсь, Женя пока что не может тебя принять как следует. Он сделал шаг внутрь, недоумевая, зачем его тогда приглашать. Пространная, насмешливая речь Родиона удивила его и заставила впервые за вечер трезво и как-то отстраненно посмотреть на свой поступок. Глупо и безответственно. Меглин видел это, видел его насквозь… Или Женя что-то ему рассказала? А все же он не мог и помыслить о том, чтобы покинуть этот дом, не увидев ее. Конечно, признания не будет… но может это и к лучшему, может, Господь вновь оберегает его. Он предпринял последнюю попытку к отступлению: — Жени нет дома? Дверь за ним закрылась. Родион Меглин щёлкнул выключателем, загорелось ещё несколько ламп, освещая большую и не слишком опрятную комнату чуть лучше. Павел огляделся. Здесь царил бардак, в мойке громоздилась грязная посуда, на столе были выставлены многочисленные горшочки с кактусами, а среди них — обертки, какие-то бумаги и пустые бутылки; стол был завален бумагами. Возле холодильника была распахнула ещё одна дверь, ведущая в какое-то подобие кладовой, но Меглин быстро захлопнул ее, скрывая содержимое от его глаз. Он достаточно знал Женю, чтобы понимать, что все это было творением ее рук, хотя так хотелось свалить ответственность за этот бардак на ее отца. На кровати он увидел и саму Женю: свернувшись калачиком, она спала под двумя пледами. Все бы ничего, но она показалась ему страшно бледной, словно не живой. Забыв обо всем, он метнулся к ней, убрал прядь волос с лица, всматриваясь в темные круги под глазами, заостренные черты. Лишь чирканье зажигалки и едкий запах табачного дыма напомнил ему, что он здесь не один. — Что с ней? Она больна? — спросил он, отбросив все заботы о том, как все это выглядит со стороны. Родиона Меглина уже ничего, кажется, не забавляло. — В общем-то, нет. По крайней мере, врачи тут не помогут. Просто, как я и говорил, она не в состоянии принимать гостей. Медленно Павел выпрямился и прямо посмотрел на Меглина. — Что с ней? — повторил он, хотя в глубине души хорошо знал ответ. — Она под кайфом, — Меглин сделал затяжку, — так что ещё какое-то время будет для нас… недоступна. У нас есть немного времени, чтобы побеседовать… Раз уж довелось познакомиться. А Павел не мог отделаться от мысли, что всё это случилось с Женей из-за него. Может быть, если бы он был менее эгоистичен и меньше думал о собственной душе, если бы он не был так малодушен и не боялся, что непоправимо свернёт с когда-то выбранного пути, он смог бы удержать её от этого шага. Ведь какое-то время она держалась… Не излечилась окончательно, но ведь это и не бывает вдруг. А теперь всё стало только хуже, и он был виноват в этом. Меглин кивком указал ему на стул, и Павел, с трудом оторвав взгляд от полубесчувственной Жени, сел. — Она снова укололась, — упавшим голосом заметил он, не уверенный, говорит это Меглину или самому себе, чтобы смириться с этим. Ему так хотелось надеяться, что он смог как-то повлиять на Женю, ему даже показалось, что это на самом деле так. А оказалось, что он просто был так самонадеян и слеп. У Родиона Меглина были так похожие на Женины тёмные глаза, только в отличие от неё, он смотрел на него с каким-то странным лукавством. — Вы страшно проницательны. — Меглин сел напротив. — Впрочем, в этом нет ничего удивительного. — Вы так спокойно говорите об этом! А ведь это ваша дочь! — Я пока ещё помню об этом, спасибо, — сухо парировал он. — Но я, кроме того, в своё время был на её месте и знаю, что это такое. И как сложно это прекратить. — Самой ей не справиться. — Да. Пока она сама этого не захочет. Иногда и этого оказывается мало. И уж тем более мало, чтобы кто-то другой захотел этого, даже если он будет действовать из самых лучших побуждений, как бы сильно он не любил… — Меглин снова бросил испытующий взгляд на Павла, но он смог выдержать его. Не завидовал он преступникам, которым приходилось оказываться один на один с ним в комнате для допросов. — До этих пор мы с вами можем хоть в лепёшку расшибиться — ничего не изменим. Ну разве что отправить её на принудительное лечение, но этого она нам не простит. Спокойствие Меглина поражало, если не сказать пугало. Павел присматривался к этому странному человеку, пытаясь понять его; пока что получалось плохо. Он не мог понять, издевается ли Меглин или говорит серьёзно, хотя шутить с такими деликатными вещами мог только распоследний ублюдок. Но кто сказал, что Родион Меглин не был таковым? Слушая рассказы Жени, он надеялся однажды понять, каким же Женин отец был на самом деле, но пока что живой Родион Меглин только больше его запутывал. Догадывалась ли Женя, насколько она похожа на отца? И глядя на него, Павел будто мог заглянуть в её прошлую жизнь, до того как тьма поглотила её. Наверное, ничего иного нельзя было ожидать от девушки, выросшей с таким странным отцом. — Вы когда-нибудь имели дела с наркоманами, святой отец? Вы позволите вас так называть, несмотря на… — Меглин окинул вопросительным взглядом его мирскую одежду. Павел кивнул. — Ну кроме того, что отпевали их? Он задал этот вопрос будничным ровным тоном, будто говорил о погоде. Наверное, в этом не было ничего необычного для человека, который за всю свою жизнь так много соприкасался со злом, болью, преступлениями и преступниками… И всё же вдруг Павел почувствовал себя неловко, почти глупо, как будто дело, которому он отдал себя и всю свою жизнь, было какой-то нелепой глупостью, чем-то постыдным, ненужным. Кажется, Родион Меглин откровенно смеялся над ним. Павел мог бы просто встать и уйти, хлопнуть дверью и никогда больше не встречаться с этим человеком. Но он остался. И на сей раз не из-за Жени — если бы он мог, он бы и её забрал навсегда от Меглина. Сейчас, во всяком случае, он не мог понять, за что, как вообще можно было любить такого человека — ещё и так самозабвенно, как любила его Женя, даже сейчас. Он остался из-за самого Меглина: в самом деле, в этом человеке было что-то невероятное, что при всей его грубой прямолинейности, сарказме и полном пренебрежении к приличиям, правилам хорошего тона и просто чувствам других людей, притягивало к нему. — Да, — сухо ответил он. — В юности несколько моих друзей принимали наркотики. А почему вы спрашиваете? Меглин курил и смотрел на Женю и оторвал взгляд от неё, когда Павел задал вопрос. — Пытаюсь понять, понимаете ли вы… как с этим быть? Женя много времени проводит с вами, и похоже, что ей это нравится. — Его взгляд скользнул по Павлу, и он тотчас почувствовал себя как на допросе. — Поэтому хотелось бы быть уверенным, что вы знаете, что к чему. — А что к чему? Меглин затушил окурок, выпустил изо рта последнюю струйку дыма, вздохнул и откинулся на спинку стула. — Нужно всего лишь быть рядом. Без осуждения и нравоучений, попыток повлиять на ситуацию. Любое действие, пусть из самых благих побуждений, будет встречено невероятным противодействием. Иногда… да нет, зачастую это самое сложное — не делать ничего. И у Жени в своё время это получилось. — Именно поэтому она сейчас в таком состоянии, вы знаете это? Он повёл плечами. — Ну нет. Это наследственность, тяжёлая работа, чёртов морфин. Чувство вины — лишь катализатор. И возможность свалить всё на того, из-за кого оно развилось. Я понимаю это лучше, чем вам кажется. Меглин казался равнодушным, но где-то в глубине его слов таилось сожаление. Возможно, не всё ещё было потеряно. — Вот. — Он поставил на стол перед Павлом маленькую ампулу. — «Налоксон»*, — прочитал он. — Что это? — Антидот к морфину. Иногда, когда случается срыв, только это может помочь. И тогда очень важно успеть. А вы с ней достаточно много времени проводите — у вас должен быть препарат. На всякий случай. — Немного помолчав, Меглин добавил: — сегодня он спас Жене жизнь. Сердце у Павла защемило. Даже по тону Родиона он догадался… Мелькнула страшная, преступная мысль: сегодня, пусть и ценой ужасного горя, он мог бы быть избавлен от величайшего искушения в своей жизни… Потом со всей тяжестью навалилось понимание, следом пришёл ужас. До чего отвратительное, смертоносное зелье… Вот, почему Женя выглядит так, будто вернулась с того света… Несколько мгновений Павел не сводил взгляд с ампулы, переливающейся в тусклом электрическом свете, потом схватил ампулу с лекарством со стола, сжал её в кулаке, как спасительный талисман. — Я пришёл, чтобы попрощаться с Женей, — после краткого раздумья, сказал Павел. Раз уж он решил сегодня быть честным, нужно быть честным до конца, во всём. Родион Меглин промолчал. Несколько секунд он не глядел на Павла, задумчиво вертя в пальцах сигарету, и Павел в очередной раз за этот бесконечный вечер удивился, как Женя похожа на отца. Не лицом — нет, но цветом и выражением глаз, мелкими, почти незаметными движениями, подобными этим. Пока он слышал об этом человеке только от Жени, из её сбивчивых рассказов, полных ненависти и любви, отчаяния, обиды, благоговения, ядовитого сарказма, уважения и осуждения, так не смог родиться цельный образ. Но стоило Павлу лично познакомиться с Родионом Меглиным и побеседовать с ним с полчаса, он многое понял о нём самом и о Жене, о том, почему она стала такой, какой стала. Закурив, Меглин наконец поднял на него взгляд. В нём не было ни осуждения, ни просьбы, только — неожиданно — понимание. — Очень жаль. Но я понимаю вас и… не осуждаю. Не каждый способен вынести… — он сделал неопределённый жест рукой, — всё это. Но мне действительно очень жаль, потому что, кажется, вы тот человек, который нужен Жене. Гораздо больше, чем я или Есеня, больше, чем кто-либо когда-либо был нужен ей. Это был настоящий удар под дых. Павел почти смог убедить себя, что чувства, которые он приписывал Жене, на самом деле были порождены лишь его вдруг разыгравшимся самомнением, но слова Родиона Меглина не оставили ему надежды на эту иллюзию. — Боюсь, Женя вовсе не тяготеет к Богу или религии. Уверен, если бы она открыла свою душу, она бы нашла утешение, но она… — Разве я говорил о Боге? — усмехнулся Меглин. — Дело ведь не в Боге, религии или молитвах — дело в вас. Но я всё понимаю. Женя — трудный пациент даже для настоящего врача, вы же… — Врачеватель душ — так иногда нас называют, — с горькой улыбкой закончил Павел. — Вы так уверены, что это именно то, что нужно Жене? Он внимательно смотрел на Павла. — Не уверен, что мы с вами говорим об одном и том же. Павел тоже был не уверен. Вернее, он был уверен, что оба они имеют в виду диаметрально противоположные вещи — только настолько же, насколько Родион Меглин привык говорить напрямую, он не мог позволить себе принять правоту этого человека. Ибо это означало сдаться. А он должен был бороться с демонами, одолевающими его. Вдруг взгляд его скользнул по тонкой фигурке под одеялами. Женя даже не пошевелилась за всё то время, что он был здесь, как будто уже умерла. При одной мысли об этом Павел внутренне содрогнулся. А ведь это могло случиться взаправду. Каждую минуту. Разве он мог бросить её? Разве не должен был помочь? Может, именно в том и был его настоящий долг, его крест, его искупление? Он ведь мог сделать так, чтобы Женя встала на ноги и перестала видеть в нём единственную опору — как, похоже, считал Меглин. И когда она перестанет нуждаться в нём, сможет двигаться дальше без него, тогда он получит свободу — и худшее из наказаний. _________________________________________________________ *Налоксон — антагонист опиоидных рецепторов, применяется как антидот при передозировках опиоидов.