Староста факультета и новый студент

Пахло сигаретным дымом. Хиджиката глубоко вдохнул, наполняя себя знакомым запахом изнутри. Нет, это точно были не сигары Мацудайры: дорогие, с крепким и бодрящим духом, щекочущим ноздри перцовой остринкой. И не табак из трубки профессора Цукуе, терпкий и пряный, словно аромат восточного базара. И даже не едкий дым тонких и длинных сигарет Отосе, распространяющих в воздухе горький дух прелой земли. Этот запах он не перепутал бы ни с чем — это были его сигареты. Хиджиката покупал их в магловском ларьке неподалеку от своего прежнего дома. Такие же курила мама, пока ей не стало совсем худо… В его памяти запах этих сигарет смешивался с ароматом ее сладкого ягодного парфюма, а еще с перечными нотками соуса табаско, который мама в изрядных количествах добавляла в каждое блюдо. Все эти запахи были для него неразделимыми и одинаково чарующими: стоило появиться одному, как его подсознание автоматически добавляло все остальные и создавало вокруг особую атмосферу уюта и защищенности. Так пахла мамина рука, которая гладила его по щеке, а он в ответ зарывался лицом в узкую бархатную ладонь. Так пахло его детство. Так пахли его сигареты. Хиджиката с огромным трудом открыл глаза: веки будто были смазаны клеем. Перед взглядом закачался высокий белый потолок, под которым застрял изрезанный сводами лунный луч. В окружающей темноте он искрился, словно звездное небо, и невозможно было сразу понять, магия это или же просто оптическая иллюзия. Взгляд терялся в завораживающем мерцании, и лишь витражи на ажурных верхушках окон помогли Хиджикате распознать, что он находится в лазарете Хогвартса: если когда-то решил играть в квиддич, будь готов к тому, что выучишь все детали интерьера школьной больницы. Хиджиката повернул голову вправо, откуда его манил запах. В плывущих очертаниях фона вырисовывался профиль Сакаты. Он лежал на соседней кровати, вальяжно завернув руку за голову, подносил сигарету ко рту и затем выдувал струи сизого дыма в потолок. Вокруг него клубился горький туман, из-за чего казалось, будто Саката тонет в облаке. От этого картинка выглядела нереальной, словно была кадром из лихорадочного сна, и монотонный гул в голове не прибавлял ей ясности. «Наверное, я действительно сплю», — решил для себя Хиджиката и не стал удивляться, почему это Саката курит, хотя никогда ранее с сигаретой замечен не был. Что ж, в конце концов, во снах он мог бы делать и более странные вещи. Хиджиката продолжал смотреть на Сакату. Картинка постепенно обретала фокус, и взгляд бесконтрольно пытался выцепить отдельные детали: как неловко пальцы держат сигарету, ненароком приминая фильтр, как вытягиваются трубочкой губы, выпуская очередную порцию дыма, как Саката вдыхает слишком много, давится и надсадно кашляет, как напряженно при этом двигаются мышцы его шеи и подпрыгивает кадык под тонкой светлой кожей, как рука раздраженно втыкает окурок в лежащую рядом на кровати переполненную пепельницу, напоминающую спину ежа… Стоп, что? Хиджиката моргнул. Затем с силой зажмурился и распахнул глаза, ожидая, что это поможет ему проснуться. Но гора окурков, раскуроченный блок с жалкими остатками сигарет — страшный сон не желал уходить, заставляя все внутри трепетать негодованием. Хиджиката еще летом рассчитал, сколько сигарет ему понадобится до зимних каникул, если выкуривать по одной в день, и привез с собой необходимое количество с небольшим запасом. Однако известные обстоятельства не позволили ему вернуться домой в Рождественские праздники, и тогда он скрепя сердце распределил остаток сигарет таким образом, чтобы дотянуть до конца учебного года. Пришлось исключить выходные дни, а также среды и пятницы, и еще одну пачку он оставил как неприкосновенный запас до напряженного периода сдачи СОВ. Каждая сигарета, каждая затяжка были регламентированы, вписаны в календарь и поставлены под строгий учет. И вот теперь все эти планы в буквальном смысле превращались в пепел. — Какого черта… кто позволил тебе курить мои сигареты? — услышал Хиджиката свой гневный хрип. Его голос был едва слышен даже ему самому, но Саката резко обернулся, спугнув ровную струйку светлого дыма, смешавшуюся с дрожащей белой прядью у виска. В этот момент вид у него был нелепым и непривычным: пожалуй, такое выражение лица могло бы быть у ребенка, который тайком проскользнул в гостиную рождественской ночью и увидел там Санта Клауса, склонившегося у праздничной елки с мешком подарков. Во взгляде Сакаты явственно читался такой детский немой восторг, недоверчивый и, как казалось Хиджикате, беспричинный, что тот сразу почувствовал себя немного отомщенным. — Чего вылупился? Призрака увидел? — не удержался он от беззлобной подначки. Губы Сакаты дрогнули в кривой улыбке, и он поспешно отвернулся. Сел на кровати, свесив ноги с противоположной стороны от койки Хиджикаты, с силой уперся руками в матрас, как если бы ему было тяжело держать свое тело прямо. — Черт, какая ядреная гадость, — тихо сказал Саката и шмыгнул носом. — Как ты куришь эту дрянь? Аж в горле першит, и глаза от дыма слезятся… — он судорожно вздохнул и продолжил. — Хорошо, что План Б сработал. «И все же какой странный сон», — подумал Хиджиката, а вслух спросил: — Какой еще План Б? — План, чтобы заставить тебя очухаться. Курить твои сигареты. Знал, что ты этого не потерпишь, — Саката говорил короткими отрывистыми фразами, будто запыхался на бегу, и только поэтому Хиджиката мог воспринимать его слова сквозь назойливый гул в ушах. — Хорошо, что План Б сработал. А то План В заключался в том, чтобы сожрать при тебе весь майонез в Хогвартсе. Не уверен, что смог бы это сделать. — А каким был тогда План А? — отрешенно поинтересовался Хиджиката, пытаясь натянуть хоть какую-то логику на их диалог. — Ну, — Саката оглянулся в полоборота. — Знаешь магловскую сказку про Спящую красавицу? — …ты серьезно? — недоверчиво спросил Хиджиката после паузы, силясь сообразить, зачем Сакате могло бы приспичить его будить, да еще и такими хитрыми методами. — Что мне оставалось? — буркнул тот, снова отвернувшись от Хиджикаты. — Тело исцелили, но ты все равно не приходил в себя. Третьи сутки пошли. Я уже думал, что дементоры успели до тебя добраться. Но ты бредил, бормотал что-то. Бабуля сказала, что это хороший знак. Что те, кто лишился души, говорить во сне не могут. Откуда бы ей знать, она же не работала в Азкабане… Хиджиката недоуменно заморгал, и напряженная спина в белой мантии, наброшенной на левое плечо, заколыхалась в дымчатом мареве, словно белопарусный корабль на мягких, заволоченных туманом волнах. Вместе с фигурой Сакаты дрожал и его голос. Он казался тихим, на грани восприятия, и вдобавок к этому перебивался отзвуком собственного эха, как если бы голова Хиджикаты была пустым металлическим сосудом, и звуки голоса множились внутри, резонировали друг с другом. Из-за этого Хиджиката ничего толком не мог разобрать, слух выцеплял отдельные слова, которые почему-то казались важными: «исцелили… третьи сутки… лишился души… дементоры…». Эти слова соскальзывали с логической цепочки, как бисер с порванной нити, и со звоном рассыпались вокруг, теряясь в белой дымке. — Не ожидал от тебя такой глупости, — уже медленнее продолжил Саката, и в его голосе послышались нотки негодования. — Пойти туда вдвоем… ладно, Кагура, она маленькая дуреха, но ты… «Кагура… — имя отозвалось в мозгу Хиджикаты ударом набата. — Ято Кагура… Ято…» И тут воспоминания хлынули на него, словно лавина: они цеплялись одно за другое, собирали все пережитое в единый тяжеловесный ком, мигом похоронивший под собой его безмятежное неведение. В ушах сразу перестало шуметь, а все вокруг стало пугающе четким, будто реальность силой выдернула его из блаженного полузабытья. Хиджиката подскочил на кровати, и боль тут же скрутила ослабевшие мышцы, напоминая об испытанном наяву адском кошмаре. И о виновнике всего произошедшего. — Ято! — заполошно выдохнул он и попытался слезть с койки, несмотря на сильную дрожь, пробившую все тело. — Тихо, тихо! — Саката мигом подскочил к нему, обхватил плечи и попытался уложить Хиджикату обратно, осторожно надавливая своим весом. — Куда собрался? Рано еще вставать, переломы едва срослись. — Где Ято?! — исступленно прорычал Хиджиката ему в плечо, бессильно отбиваясь. — Кто из них тебя интересует? — мягко спросил Саката, присаживаясь на кровать рядом с Хиджикатой. — Кагуру я отправил спать в комнату для девочек, сказал, что из-за недосыпа у нее кожа стала хуже выглядеть, — легкая усмешка оборвала последнее слово. Голос Сакаты был грудным, тихим от тяжести, он успокаивал ленивым переливом звуков. Его ладони украдкой легли на лопатки Хиджикаты, и слабое подобие борьбы окончательно превратилось в объятие, теплое и утешающее. — А этот чертов… ее брат? — уже спокойнее спросил Хиджиката, безотчетно сжимая в кулаках рукав белой мантии Сакаты. — Ушел. «Хорошо… этого ублюдка удалось прогнать из Хогвартса, и никто не пострадал», — выдохнул Хиджиката, исключив самый страшный исход, но горькое разочарование тут же кольнуло сердце. — Ты его упустил?! — крикнул он, вырвавшись из непрошенного объятия и вперился гневным взглядом в Сакату. — И его сообщников тоже?! — Ну извини, что был занят тем, что пытался вытащить твою задницу с того света! — возмутился он, и только теперь, вблизи, Хиджиката заметил глубокие тени, залегшие под его глазами. — Если бы ты сразу позвал меня, то втроем у нас было бы больше шансов его схватить! — Если бы ты не свалил за бухлом, мне не пришлось бы просить Ника искать тебя! — моментально нашелся Хиджиката. — У нас не было времени выслеживать тебя по всему замку, тупица! — Ах да, спасибо, что натравил на меня призрака, придурок! — взбесился Саката. — Нахрена ты сказал ему, что я люблю сюрпризы?! Он так внезапно выскочил из стены, что я чуть не обделался! Из-за тебя весь выпитый алкоголь пошел насмарку! — Ну извини, что испортил тебе вечеринку! — без тени раскаяния крикнул Хиджиката. — Не извиню! Будешь мне должен! — отрезал Саката. Хиджиката одарил его нарочито грозным взглядом, соображая, какой бы колкостью на это ответить, но ничего не придумал и устало рухнул на подушку. Он прекрасно понимал, что должен Сакате куда больше, чем за сорванную попойку. Несмотря на то, как сильно за последние недели охладели отношения между ними, он примчался на помощь по первому же зову, рисковал своей жизнью ради Хиджикаты. Кто они друг другу? Поспешил бы Саката также спасать кого-то другого на его месте? Хиджиката натужно выдохнул и грубо провел ладонями по лицу. Есть ли смысл думать обо всем этом? К тому же, Кагура была в опасности тоже: Саката наверняка пришел бы и ради нее одной… Точно пришел бы. А осенью он спас незнакомого первокурсника от мозговыносящего удара бладжера. Такова натура Сакаты — он помогает людям и не ищет для этого причин. Разве не эта его черта привлекла Хиджикату в первую очередь? Разве не это послужило стимулом столько недель подтягивать Сакату по учебе: не из-за шантажа Отосе, а с искренним желанием помочь ему сдать СОВ и стать мракоборцем? Разве сам факт спасения жизни вне зависимости от мотивов этого поступка — не достаточный повод поблагодарить Сакату? Хиджиката сделал глубокий вдох, собрался с духом и, уставившись в сторону, тихо произнес: — Спасибо. Саката не ответил. Хиджиката хотел было взглянуть на него, но не смог: взгляд словно приклеился к исколотой окурками пепельнице на соседней кровати. Густое молчание, повисшее в воздухе, сковало тело. Хиджиката мог лишь мять пальцами одеяло, пропадая от неловкости, и с ужасом ощущать, как кровь нещадно приливает к щекам. Наконец, Саката нарушил тишину ехидной усмешкой и издевательским тоном спросил: — Эй, ты никак бредишь опять? Может, мне уничтожить остатки твоих сигарет, чтобы ты пришел в себя наконец? Если ты снова начнешь стонать во сне, извиняться и звать Окиту, то я точно это сделаю, так и знай! — Я звал Окиту? — вытаращился на него Хиджиката, мигом забыв о смущении. — Вот именно, — осуждающе ответил Саката. — Я тоже был удивлен, что ты выбрал этого мелкого садиста для своих бредовых видений. Не думал, что вы в таких отношениях с ним! — его губы дрогнули: уголки прыгнули вверх и тут же опустились вниз, будто Саката не определился, какую эмоцию хочет выразить. — Ох уж эти популярные парни: спасаешь им жизни, а они во сне зовут кого-то другого, а не своего героя! Мне стоит начинать ревновать? Хиджиката посмотрел ему в глаза и задержался в них взглядом на добрую минуту. Со стороны можно было решить, будто они играют в «гляделки», но Хиджиката просто забывал моргать. Он долго всматривался в багряную радужку, в бездонные зрачки, в застывшую белую вязь пушистых ресниц. Он ждал отклика внутри, интуитивного ответа, как ему поступить. Наконец, он отвел взгляд и отрывисто сказал: — Я звал не Окиту… Вернее, не того, о котором ты подумал. Саката недоуменно моргнул и в следующую секунду вытаращился на него: — О черт, только не говори мне, что ты влюблен в… брата? Отца?! Однофамильца… — Не неси чушь, — скривился Хиджиката, начиная жалеть о своем выборе. — Думаю, я звал во сне Окиту Мицубу. Это его сестра. — Старшая? — уточнил Саката. Хиджиката кивнул: — Наша одногодка. Она тоже училась на Гриффиндоре. — Никогда о ней не слышал, — бесцветно сказал Саката и осторожно добавил. — Вы с ней… — Дружили, — закончил за него Хиджиката. — Наверное, так будет сказать вернее всего. Она тесно общалась с Шимурой, а я — с Кондо. И поскольку он чуть ли не с первого курса начал увиваться за своей несравненной Отае, то получилось так, что мы обычно сидели на занятиях и ходили везде вчетвером. Так и сдружились. Спустя два года на наш факультет поступил и младший Окита, — Хиджиката усмехнулся. — Он сразу меня невзлюбил. Мне понадобилось время, чтобы понять, что причина в его сестре, которая, как оказалось, мне симпатизировала. Этот малявка догадался об этом куда раньше меня. Тут Саката громко засмеялся, запрокинув голову, и что-то в его раскатистом хохоте отдавало острой, загнанной глубоко под кожу болью. — Охотно верю, что так и было, — сказал Саката, смахнув выступившие слезы. — А что ты сам? Она… действительно была для тебя лишь другом? Хиджиката сделал паузу, собираясь с мыслями. За последний год не прошло ни дня, чтобы он не думал об Оките Мицубе. Этот разрозненный ворох мыслей и чувств был неподъемным для слов. Возможно, будь Хиджиката поэтом, он бы сумел придать им достойную форму, но он привык выражаться сухо и по существу. В итоге, неудачно пожонглировав в голове словами, он плюнул на это и решил говорить прямо так, как чувствовал: — Тогда я думал, что да. Сейчас, мне кажется… — он вздохнул. — Она была волшебницей по своей сути. Под этим я не имею ввиду гениальность или какой-то огромный магический потенциал. Ее успеваемость была вполне средней, но… Знаешь, бывают люди, от которых исходит что-то магическое, даже если они делают банальные вещи: макают перо в чернила, поправляют волосы, улыбаются… Они как будто сияют изнутри, освещают любое место, где бы ни появились. Говорят пару слов спокойным голосом или просто бросают взгляд, и сразу всем становится мирно и тепло в их присутствии… — тут он поймал на себе тяжелый взгляд из-под вздернутых светлых бровей и неловко замолчал. — О черт, — Саката грустно улыбнулся и со сквозящей в голосе безнадегой утвердительно сказал. — Так мне действительно стоит ревновать, да… Хиджиката смотрел на него некоторое время, уколотый не пойми откуда взявшимся чувством вины, а затем откинулся на подушку. — Нет, — коротко ответил он, глядя в потолок. Наверное, ему стоило ответить что-то еще, но образ Окиты Мицубы стоял перед глазами в своем незабвенном сиянии и убивал смысл каждого приходящего на ум слова. — Она… — осторожно начал Саката, и Хиджиката с облегчением понял, что он уже догадался. — Хуже. Дементоры сожрали ее душу. Хиджиката сказал это и тут же осознал, что зря недооценивал силу слов. Никогда ранее ему не приходилось рассказывать кому-либо эту историю: кошмарная участь студентки Хогвартса была широко известным фактом, поэтому и нужды говорить об этом у Хиджикаты не было. Сейчас он произнес эту фразу впервые и был поражен тем, сколько боли и ужаса могут в себя вместить четыре коротких слова. С другой стороны, удивляться было нечему: волшебники могут запытать до сумасшествия всего одним словом, а двумя — убить. «Дементоры сожрали ее душу» — для Хиджикаты это оказалось страшным заклятием удушения. Горло изнутри сдавила невидимая рука, в носу горько защипало. Очень сильно хотелось заплакать, но глаза были сухими и горячими, словно выжженная солнцем потрескавшаяся земля пустыни. Саката молча сидел рядом. Он не утешал, не подгонял вопросами. Он просто был рядом — и это сейчас оказалось уместнее всего. Если бы он вел себя иначе, Хиджиката вряд ли смог бы продолжить свой страшный рассказ. — Это действительно хуже, чем смерть. После произошедшего от нее не осталось ничего, кроме тела. Пустая оболочка. Как будто ее выпотрошили, изъяли все, что можно было назвать жизнью, набили опилками и зашили обратно. Она продолжала есть, когда ей подносили еду ко рту, и засыпала, когда выключали свет. Хотя сложно было различить ее сон от бодрствования: все ее существование стало напоминать летаргию. Смотреть на это было жутко. Она никого не узнавала, даже брата. Думаю, можно назвать удачей то, что родители не увидели ее такой, иначе у них сердце бы разорвалось. Они должны были забрать ее домой, — он сделал отрывистый выдох, как если бы хотел избавиться от чего-то лишнего, переполняющего через край. — Но ночью накануне отъезда она тайком вышла из своей комнаты, добрела до Деревянного моста и шагнула вниз. Хиджиката выговорил остаток фразы и посмотрел на Сакату. Тот не изменился в лице, лишь дрогнули вверх серебристые брови, и лунные блики влажно скользнули по рубиновой радужке. Его мертвенное спокойствие было заразительным, оно действовало, как болеутоляющее, проникало доверием сквозь трещины в душе. Хиджиката поймал себя на мысли, что еще ни разу в жизни ему так сильно не хотелось исповедаться, излить кому-то душу. Никогда у него не было такого острого интуитивного ощущения, что его не осудят и не поймут превратно, что человеку можно доверить абсолютно все. — Никто не смог объяснить, как это случилось, — продолжил Хиджиката и сам удивился ровности своего голоса. — Как будто ее тело смогло сохранить какие-то крупицы воли, отголоски души, иначе бы она не смогла избавить себя от этого жалкого подобия жизни. Может, что-то отозвалось в ней, когда она услышала о приезде родителей. Я не знаю… Знаю только, что когда мне сказали о том, что произошло, почувствовал облегчение, — Хиджиката едва успел договорить фразу и тут же ощутил прикосновение теплой ладони, накрывшей его руку. — Никто бы не пожелал любимому человеку влачить такое ничтожное существование, — твердо сказал Саката, заглядывая ему в глаза. На несколько долгих секунд Хиджиката позволил себе побыть в этом зрительном контакте, раствориться в принятии искренней поддержки, в которой не чувствовалось ни жалости, ни настороженности. Это ощущение было настолько приятным, что у него мелькнула мысль: может, не рассказывать главного? Но он тут же отругал себя за малодушие, высвободил руку из мягко сжимающих ее теплых пальцев. — Не в этом дело, — Хиджиката опустил глаза и отрицательно помотал головой. — Это было облегчение, какое испытывает убийца, сумевший удачно избавиться от тела своей жертвы. В ответ Саката лишь слегка насупил брови, безмолвно спрашивая: «Почему ты так говоришь?». — Похоже, ты единственный во всем Хогвартсе не знаешь об этом, — вздохнул Хиджиката. — Так что будет честно все рассказать. Окита Мицуба погибла по моей вине. Он выдержал короткую паузу, соображая, с чего лучше начать. И затем спросил: — Ты знаешь, почему Хогвартс оцеплен дементорами? — Они… у них задание поймать преступника, — голос Сакаты слегка дрогнул на последнем слове. — Министерство магии распорядилось направить их сюда из Азкабана. Бабуля говорила, это из-за… убийцы твоего брата. Хиджиката кивнул: — В Министерстве уверены, что этому человеку зачем-то нужно пробраться в Хогвартс. Я не знаю почему и не знаю, кого именно они подозревают, это все следственная тайна. Но они заподозрили это сразу после убийства и прислали сюда этих тварей. Год назад они уже были в оцеплении школы. И тогда опасения Министерства оправдались… Он взглянул в окно. В безветренной черноте мерно падала вниз белая, подсвеченная луной снежная крупа. Она казалась песчинками в часах, отмеряющими секунды, минуты, года — все эти условные, выдуманные человеком отрезки течения жизни. Загипнотизированный этим зрелищем Хиджиката произнес: — Это случилось накануне прошлого Рождества. Тот, кого поджидали дементоры, действительно проник на территорию школы… Саката вздрогнул, тем самым заставив Хиджикату замолчать и взглянуть на него. Багряные глаза под пеплом ресниц округлились, но лишь на мгновение, как если бы Саката моментально взял под контроль непроизвольную реакцию тела. Он выжидающе смотрел на Хиджикату, и тот, желая завершить свой рассказ, решил притвориться, будто ничего не заметил: — Стражи Азкабана не остановили убийцу, но всполошились куда сильнее, чем в этот раз. По их реакции Мацудайра понял: это был действительно тот, кого им приказано было поймать. Директор повелел всем ученикам забаррикадироваться в своих гостиных. Но я не стал его слушать и улизнул в Запретный лес. В тот день я словно спятил. В голове была одна единственная мысль: «Он здесь! Я смогу отомстить!». Это желание поглотило меня, мне было плевать, насколько сильным может быть убийца. Инстинкт самосохранения, обдуманный план — все это виделось мне чушью и отговорками для слабаков! У меня не было ни единого сомнения. Это было мое дело. Мне казалось, что я никогда не прощу себе, если не попытаюсь расправиться с ним сам. И что в любом случае терять мне уже нечего. Но я ошибался. — Она пошла за тобой… — упавшим голосом сказал Саката, и это явно не было вопросом. Он уже все понял. Хиджиката тяжело вздохнул, словно придавленный этими воспоминаниями. — Я осознал это слишком поздно, — говорил он, стараясь дышать ровно. — Пока я мотался по лесу, Окита подобралась к границе Хогвартса и Черного озера. И там взбесившиеся дементоры напали на нее. Я услышал ее крик и понесся туда, но опоздал, — Хиджиката запнулся: перед глазами застыла ужасающая картина безвольно падающей на землю фигуры в окружении вечно голодных черных призраков. — Ты никогда не спутаешь обычного человека с тем, у кого сожрали душу. Это слишком очевидно и слишком страшно. Я хотел вызвать Патронус, но уже в тот момент понимал, что опоздал, и… — у Хиджикаты сжалось горло от воспоминаний об испытанном невыносимом отчаянии. — Так это с тех пор твой Патронус не приходит? — тихо поинтересовался Саката. — Да… Я и тогда не смог. Мою душу тоже сожрали бы, если б… И тут Хиджиката замер. Все мышцы разом напряглись, отзываясь глухими отголосками былой боли. Но ему было все равно. Он вспомнил. Он наконец-то вспомнил самое важное. То, что должен был вспомнить сразу после пробуждения, до того, как решил откровенничать с Сакатой. То, что не имел права забывать никогда. Единственная важная примета, единственное доказательство. Он скользнул взглядом на прикроватную тумбочку: среди бинтов и пузырьков с лекарствами лежала волшебная палочка брата. Пальцы незаметно потянулись к ней. — Если бы не… — прервав затянувшееся молчание, начал задавать вопрос Саката. И тут же замолчал, увидев кончик палочки у самого лица. — Эээ, ты чего? — недоуменно пробормотал он, медленно слезая с постели и отходя на шаг. — Держи руки так, чтобы я их видел, — холодно приказал Хиджиката, вытянув палочку вперед и присев на одно колено, в более удобную для атаки позицию. — Ты головой ударился? — попытался отшутиться Саката. — Точно ведь ударился! Вон шишка какая на половину лба, до сих пор не сошла… — Не пытайся задурить мне голову. Теперь я вспомнил, и мне, наконец, все стало ясно. — Хиджиката, я понятия не имею, что тебе там ясно, — спокойно произнес Саката, примирительно выставив вперед ладони. — Потому что мне ничего не ясно. В чем дело? — Не придуривайся! — рассвирепел Хиджиката. — Дело в твоем чертовом Патронусе! Я уже видел эту сову ранее! — Ну, разумеется, видел, — Саката говорил с ним осторожно и ласково, словно с душевнобольным, и это бесило еще сильнее. — Я показывал своего Патронуса на занятии у Цукуе. Помнишь? — Не держи меня за кретина! Я видел его еще раньше! — палочка дрогнула в руке Хиджикаты. — В ту ночь, когда они забрали ее душу… Они забрали бы и мою, если бы не твоя сова! Саката нахмурился сильнее, а затем в его взгляде стало медленно проявляться осознание. Он пораженно вытаращился на Хиджикату, губы его приоткрылись. Он застыл, будто восковая кукла, и на этот раз даже не пытался замаскировать искренние эмоции привычной маской безразличия. — Патронус, такой же чертовски сильный и губительный для дементоров, — продолжил Хиджиката, цепко следя взглядом за выражением лица Сакаты, готовый различить в нем мельчайшие изменения. — И той же телесной формы. Я не верю в такие совпадения. Хоть я и не видел самого волшебника, который создал эту сову: Мацудайра подоспел вовремя и прогнал его, а затем я сразу отрубился. Но я уверен! Ни у одного преподавателя и ни у одного студента Хогвартса я не видел такого Патронуса. А значит, это мог быть только он, тот убийца… и это был ты, я прав?! «Как я мог забыть такое?! — поражался себе Хиджиката. — Конечно, дементоры уже начали трепать мою душу, и я пребывал в полузабытьи, но такой важный, такой яркий эпизод… как я мог выместить его из своей памяти?! Как я мог забыть, что убийца брата спас мне жизнь?! Кагура говорила, что Патронус Камуи — это койот. Значит, тогда, год назад, это точно был не он. А длинные волосы, которые видели у вторженца в наше поместье… что ж, это подделать куда проще, чем телесного Патронуса. Черт возьми, Саката! Неужели это действительно был ты?! А я, как последний кретин, расчувствовался и выложил тебе все о себе!» Пока Хиджиката терялся в размышлениях, Саката криво усмехнулся и пугающе безжизненным голосом произнес: — Сначала попытка ограбления банка, теперь — убийство человека… — он исподлобья взглянул на Хиджикату, и на дне его глаз плавала едкая горечь. — Ты настолько сильно хочешь меня в чем-то уличить? Мечтаешь увидеть меня в Азкабане или убить собственными руками? Хиджиката вздрогнул всем телом. «Я хочу?! — подумал он, чувствуя непреодолимую слабость. — Твою мать, Саката! Главная улика против тебя, и я не могу это игнорировать! Ты слишком подозрителен! Появился в Хогвартсе ночью посреди учебного года, весь грязный и побитый. У тебя чертовски сильная практическая магия и нулевые академические знания. Очевидно, что ты не перевелся к нам из другой школы! Ты никогда ранее не учился, как другие волшебники. Я ничего не знаю о твоем прошлом! Кто ты? Какое отношение ты имел к ограблению Гринготтса? Почему твой Патронус точно такой же, как у того, кто вторгся год назад в школу? И какого черта ты так крепко запал мне в душу, что я не могу нормально соображать?! — он сжал зубы, изо всех сил стараясь сохранить суровость взгляда, чтобы ни одна капля бурлящего внутри отчаяния не отразилась на его лице. — Я хочу уличить тебя?! Да я никому в жизни не хотел доверять так сильно, как тебе! Дай мне лишь повод для этого, хоть какое-то объяснение! Помоги мне оправдать тебя! Мне будет достаточно любой малости… Почему ты молчишь? Почему у тебя такие глаза? Почему ты выглядишь как пойманный за руку преступник?!» Саката не говорил ни слова, и мучительные сомнения продолжали рвать Хиджикату изнутри. Он старался держать лицо и смотреть невозмутимо, но волшебная палочка в его руке мелко подрагивала, концентрировала в себе силу его чувств; кончик начинал искрить, словно неисправная проводка. Саката перевел взгляд на палочку и, наконец, произнес: — Я никогда не бывал в Хогвартсе до той ночи, когда ты впервые увидел меня в кабинете директора, — он немного подумал и спросил. — Твоя подруга погибла год назад, верно? Тогда я уже жил у бабули. Спроси у нее. Я не слишком часто выходил из дома. Ее квартира надежно защищена, так что Отосе узнала бы, попробуй я выйти на улицу без спроса. Она не так слаба, чтобы я сумел ее обмануть. Надеюсь, хотя бы она твое доверие заслужила, — он опустил руки, взгляд его поник. — Патронусы не уникальны, тебе это должно быть известно не хуже, чем мне. Жаль тебя расстраивать, но это был не я. Тебе придется искать убийцу брата дальше, — с этими словами он развернулся и неспешно побрел к выходу. И как только за ним захлопнулась дверь лазарета, Хиджиката выдохнул, опустив палочку и изможденно повалился на кровать. Серебряный свет луны лился в окна и не позволял уснуть, и Хиджиката ворочался до самого рассвета, зарывая в подушку и непрошенную радость, и неуместное чувство вины, и мысли, мысли, мысли… *** На следующий день он попробовал улизнуть из лазарета, но был отруган школьным доктором, которого вызвали из отпуска в Хогвартс преждевременно для лечения студента в критическом состоянии. Энергично размахивая руками, он в красках описывал, какие бы ужасы ждали Хиджикату, если бы не редкие умения Сакаты оказывать первую помощь и не его, доктора, магические снадобья. По его словам, неблагодарный пациент рисковал умереть несколько раз, а если не умереть, то, как минимум, провести остаток жизни в инвалидном кресле. Хиджиката прекрасно знал, что физические травмы излечивались магией без особого труда, но уважительно кивал, боясь, как бы доктор не отобрал у него остатки сигарет из заначки. За все несколько дней его пребывания в лазарете Саката больше ни разу его не навестил, и Хиджиката прекрасно понимал почему. Он успокаивал себя тем, что с началом нового учебного полугодия им в любом случае придется общаться, и как-нибудь все вернется на круги своя. Несколько раз к Хиджикате забегала Кагура: она нелепым монотонным голосом читала ему вслух «Ежедневный пророк» и постоянно предлагала сделать ему новую прическу из магловского женского журнала, который она не пойми откуда взяла. Хиджиката морщился, то и дело поправлял ее, когда она произносила какое-то слово не так, отбивался от ее заколок и резиночек, но в тайне даже для самого себя был благодарен хотя бы за такое развлечение. Долгожданной «амнистии» Хиджиката добился лишь в последний день зимних каникул, с несомненной строгостью в голосе объяснив доктору, что староста факультета обязан помогать декану подготовиться к приезду учеников. Получив добро, он быстренько прихватил надежно спрятанные сигареты и поспешил убраться, пока его «тюремщик» не передумал. Первым делом Хиджиката действительно пошел к Отосе. Он уже слышал от Кагуры, что декан Гриффиндора после того, что произошло со студентами ее факультета, не уехала домой на каникулы. Она ни разу не навестила его в лазарете, поэтому Хиджиката страдал дурными предчувствиями. И они его не обманули. Отосе сидела в кабинете и курила прямо за столом, чего обычно себе не позволяла. Ее лицо осунулось и как будто постарело за прошедшую неделю. Кожа выглядела болезненно, а под глазами — припухла и потемнела. И только прическа и одежда были как всегда в идеальном порядке, контрастируя с нездоровым видом и взволнованным взглядом. Заметив Хиджикату в кабинете, она быстро открыла ящик стола и спрятала в него окурок, разгоняя ладонью, словно веером, остатки дыма. — Как себя чувствуешь, мой мальчик? — она натужно улыбнулась и в этот момент представилась Хиджикате старшеклассницей, которую родители поймали за курением. Повинуясь впечатлению, произведенному этой схожестью, он, не раздумывая, спросил: — Угостите сигаретой? — и сам же удивился собственной смелости. — Разумеется, нет! — нахмурилась Отосе, тут же «надевая» на себя профессорскую роль. — По-твоему я имею право позволять курить несовершеннолетнему студенту? — А по-вашему, декан факультета может курить прямо в кабинете? — Хиджиката вздернул бровь и уселся на стул рядом. — Поделитесь сигаретой, и это останется между нами. К тому же именно ваш сын почти полностью уничтожил мой запас. Зачтем как компенсацию? Отосе недовольно прищурилась и полезла в карман, доставая пачку: — Наглый паршивец… два наглых паршивца! Горе мне с вами, — ворчала она, выуживая зажигалку. Хиджиката отметил, что она тоже предпочитает механические источники огня магическим, и довольно затянулся. Вкус сигареты был непривычным, слишком горькое послевкусие неприятно покалывало горло. Но он всем своим видом старался показать, что это для него не в новинку, и «испортить ребенка» у Отосе не выйдет. Произведя впечатление заядлого курильщика, Хиджиката серьезно спросил: — Профессор, расскажите мне все, как есть. Уверен, вы не хотели «беспокоить больного» и руководствовались благими намерениями. Но я ваш староста. И я обязан знать, к чему привели мои действия. Отосе удивленно взглянула на него: — А ты как будто повзрослел с последней нашей встречи. Хиджиката хотел ответить, что недавно едва разминулся со смертью, а это заставляет взрослеть быстрее, но устыдился даже мысленной формулировки, пропитанной фальшивым пафосом, и поспешил вернуть профессора к сути разговора: — Все плохо, да? Отосе выдохнула серую струйку дыма и принялась за рассказ. От Министерства магии не удалось утаить ни сам инцидент, ни причину, по которой школу от вторжения пришлось защищать трем ученикам. В прошлом году, когда погибла Окита Мицуба, Мацудайра сохранил место, поскольку его прямой вины в том, что студенты сбежали, не было. На этот раз он организовал пьянку с полным профессорским коллективом и тем самым оставил Хогвартс без защиты. В то, что выпивший Мацудайра может убивать на счет один не менее метко, чем трезвый, Отосе не захмелеет и с галлона виски, а пьяная Цукуе так и вовсе способна положить целую армию злых магов и сделать это так быстро, что едва свои успеют попрятаться, в Министерстве почему-то не поверили. Доказать факт усыпления зельем, тоже не вышло — следов в бутылках не нашли. Посему суд постановил отстранить директора Мацудайру от должности и до конца года назначить новое лицо, временно исполняющее его обязанности. Кандидата должны выбрать со дня на день, и это будет не кто-то из действующих профессоров, а сотрудник самого Министерства. Хиджиката откинул затылок на спинку стула и виновато произнес: — Надо было забаррикадироваться в Хогвартсе. Я сглупил. Опять. Отосе подняла на него усталый, полный тепла взгляд: — Мой мальчик, ты слишком много на себя берешь. Ребенок не может нести такую ответственность. К тому же, это все моя вина. Именно я принесла ту выпивку из Хогсмида. — Вы купили алкоголь для профессорской вечеринки у незнакомца? — удивился Хиджиката. — Разумеется, нет! — возмутилась она. — За кого ты меня принимаешь? Как думаешь, сколько я уже живу на свете?! — и, не дожидаясь вариантов ответа, добавила. — Это был мой знакомый бармен из «Трех метел», у которого я всегда покупаю выпивку. И я забирала ящик лично из его рук. Я сразу пошла к нему выяснить, кто мог подмешать в бутылки усыпляющее зелье… — она глубоко затянулась и тем самым прервала себя. — Что он ответил? — с замирающим сердцем поторопил ее вопросом Хиджиката. — Он сказал, что ничего мне не продавал. И даже обиделся, решив, что я в этом году предпочла другого поставщика и ничего ему не сказала. У Хиджикаты челюсть отвисла. Ну разумеется! Усыпление профессоров и вторжение Ято Камуи на территорию Хогвартса не было совпадением. — Оборотное зелье? — предположил Хиджиката. — Возможно, точно не знаю, — Отосе растерянно помотала головой и уронила лоб на ладонь. — Профессор Оборо допросил бедолагу под сывороткой правды. Бармен действительно не при чем. Мы в тупике. Даже если у нас появятся какие-то предположения, то мы ничего не докажем. И нашего директора нам уже не вернуть. Некоторое время они просидели в тяжелом безмолвии. Затем Хиджиката спросил, нужна ли декану его помощь, и, получив отказ, собрался уходить, как вдруг вспомнил самое важное. — Профессор! — он обернулся. — Мне нужно кое-что у вас спросить. Год назад, когда… случилась похожая ситуация, Саката уже жил с вами? Он ведь не мог… — Ааа, — перебила его Отосе. — Гинтоки упоминал, что ты придешь ко мне с этим вопросом. Одинаковые телесные Патронусы, верно? — она не стесняясь закурила новую сигарету. — Скажу так, у меня были свои причины держать этого паршивца под магической охраной. Я колдую куда дольше, чем он живет на свете, так что можешь поверить: если б он улизнул из дома, я бы заметила. Это точно был не он, Тоширо. В этом ты можешь не сомневаться. *** Направляясь из душа в мужскую спальню и на ходу обтирая волосы полотенцем, Хиджиката замер посреди гостиной Гриффиндора, вперясь взглядом в доску объявлений. Со стороны могло показаться, будто староста проверяет, вся ли информация размещена к приезду учеников, но на деле он смотрел сквозь стенд, думая обо всем сразу и ни о чем конкретно. В гостиной было пусто, Кагура давно ушла спать, а Саката еще не возвращался. Спустя несколько минут Хиджиката осознал, что именно последний факт заставляет его стоять посреди комнаты истуканом в пижаме: ему было жаль ложиться спать, не увидев Сакату в последний день каникул. От этого желания разило таким жалким малодушием, что Хиджиката в раз себя возненавидел. Он уже было решительно направился к лестнице в спальню, как вдруг услышал за спиной знакомое шуршание приоткрывшейся створки портрета Полной дамы по каменному полу. Сердце тут же пропустило удар и заиграло в радостном ритме. Хиджиката обернулся и уперся взглядом в Сакату. Тот лениво привалился к стене, пряча руки за спиной и уставившись куда-то в сторону, будто хотел поговорить, но не знал, как начать. — Чего тебе? — буркнул Хиджиката. Саката поднял на него тяжелый взгляд и вдруг вытянул вперед руку: пальцы сжимали горлышко увесистой, землистого цвета бутылки, внутри которой бултыхалась неведомая мутная жидность. — Выпьем? — просто спросил он, словно это был уже привычный для них ритуал. — Что это? — Хиджиката подозрительно прищурил глаза. — Где ты вообще достал эту дрянь? — Не ссы, усыпляющего зелья там нет, я проверил на кошке Хасегавы, — Саката выдернул пробку и, как заправский выпивоха, понюхал горлышко. — Кажется, текила. — Сдурел? Я несовершеннолетний и не пью ничего крепче разрешенного сливочного пива. — Да? А курить несовершеннолетним в школе можно? — без тени издевки спросил Саката и, видимо решив, что ни к чему прятать решающий козырь в рукаве, напомнил. — К тому же, ты задолжал мне вечеринку. — Ты серьезно? Сегодня? — поморщился Хиджиката. — Именно сегодня! Завтра все припрутся, и придется с ними со всеми делиться. А у меня тут не так много. — Вот и нажрись один, как ты обычно делаешь, — посоветовал Хиджиката, распушая пальцами мокрые волосы на затылке. Он повторно повернулся к лестнице, но тут его нагнал громкий раздражающий голос: — Всееее ясно! Староста Гриффиндора Хиджиката Тоширо не держит свое слово! — Саката развел руки в стороны и покивал картинам на стенах, будто призывая портреты засвидетельствовать творящийся с ним произвол. — Вот ведь позорищееее! — Тихо ты! Кагура уже спит! — шикнул на него Хиджиката и подошел вплотную, намереваясь заткнуть его силой, если тот не соизволит замолчать. — Что, боишься вырубиться с одного глотка? — Саката вздернул брови, гадко ухмыльнулся и покачал бутылкой перед носом Хиджикаты. — Я?! Да ты быстрее меня вырубишься! — возмутился тот и тут же прикусил язык. Но было поздно. — Забились, значит? — с хитрым прищуром посмотрел ему в глаза Саката. Прошло минут пятнадцать. Или полчаса. А, может, и час. Огонь уютно трещал в камине, лопатки ласково гладила обивка дивана, а пальцы ног утопали в пушистом ковре. Больше половины содержимого бутылки уже исчезло в желудках. Они пили быстро, делая глубокие глотки, выделываясь друг перед другом и внимательно следя за честностью спора. Поначалу Хиджикате было просто странно и горько: первый же глоток горячо опалил губы, обжег горло и убежал вниз по пищеводу жаркой волной. Послевкусие и разливающееся внутри тепло оказались даже приятными. Затем хмель начал бить в голову, куда резче и мощнее, чем от сливочного пива. К тому моменту, когда Хиджиката озвучил правильную, но запоздалую мысль, что неплохо было бы закусывать, гостиная уже начала куда-то уплывать. — Хочешь — иди попроси еду у эльфов с кухни, — пожал плечами Саката. «Для этого надо как минимум подняться на ноги» — подумал Хиджиката, но продолжал сидеть. Стены и без всяких движений с его стороны убаюкивающе покачивались перед глазами, а вместе с ними — темнота окон, портреты в рамах, огонь в камине. Хиджиката попробовал сфокусироваться на стенде с объявлениями: буквы под его напряженным взглядом разбегались в стороны, словно тараканы из-под луча фонаря. Он поморщился, забрал бутылку из рук Сакаты и сделал глоток в безнадежной попытке выбить клин клином. — У меня тут есть Берти Боттс, — сказал тот и выудил из внутреннего кармана своей надетой на одно плечо белой мантии упаковку драже. — Будешь? Закусывать текилу конфетами было противно здравому смыслу, но что-то в этой нелепости было символичное, подходящее их возрасту, а потому до очарования уместное. Хиджиката не слишком любил сладкое, но с готовностью закинул драже в рот. И тут же схватился за горло. — Фууу это что за вкус?! Похоже на рыбную требуху! — А ты везунчик, сразу вытащил один из «лучших» вариантов! — заржал Саката. — Мне как-то попалась со вкусом майонеза. Тоже редкость! Дрянь жуткая, но тебе бы точно понравилось! Жалко, что мы тогда еще не были знакомы, я бы ее для тебя приберег! — он раскатал языком конфету и расплылся в довольной улыбке. — Ммм, клубника со сливками. Моя любимая. Хочешь? — и он продемонстрировал зажатую в зубах и блестящую от слюны сладость. Хиджиката на секунду позволил себе поглазеть на это идиотское, но отчего-то притягательное зрелище, а затем пихнул его кулаком в плечо и передал бутылку, чтобы Саката не расслаблялся. — Где ты вообще нашел эту упаковку Берти Боттс? — В совятне. — В совя… — бездумно начал повторять Хиджиката и тут же себя перебил. — Стоп! Это что, чужое? Ты украл это?! — Не украл! Какого хрена какому-то первокурснику прислали эти драже сегодня?! Полугодие только завтра начнется! Они там просто лежали никому не нужные. Только представь! В этой насквозь продуваемой всеми ветрами совятне! — Саката свел брови к переносице и театрально запрокинул голову. — Мне стало жалко несчастные замерзшие конфеты, и я забрал их с собой! — Это сладости, а не бродячий щенок! — Хиджиката ударил кулаком по колену. — Как ни гляди, ты своровал конфеты у ребенка! Как мы теперь успеем найти замену? — Уверен, староста Гриффиндора что-нибудь придумает! — Саката похлопал его по плечу и с серьезным лицом покивал. — С чего вдруг я теперь твой сообщник?! — и тут Хиджикату осенило. — Так ты поэтому мне выпить предложил, засранец? Чтобы я прикрыл тебя с твоим воровством?! Я и так изрядно налажал, хочешь, чтобы меня выгнали из старост?! В ответ Саката немного помолчал, глядя в камин, словно вид пламени отвлек его от диалога, а затем вдруг тихо произнес: — В случившемся не было твоей вины. После этой сказанной невпопад фразы они сидели некоторое время в тишине: Саката смотрел на огонь, а Хиджиката смотрел на Сакату. Следил, как яркие искры пляшут на влажной бордовой радужке, как отблеск пламени золотит его бледную кожу, зарывается медными лучами в серебристые волосы. Наконец, Хиджиката тяжело выдохнул, примиряясь с резко сменившимся настроением беседы, и ответил: — Вины Отосе тоже нет в том, что ей подсунули отравленный алкоголь, однако она переживает так, как я ни разу не видел ранее. Да и Мацудайра тоже не виноват, но его смещают с должности… — Я не об этом, — повертел головой Саката. — Я о том, что случилось год назад. «Так вот зачем он затеял эту пьянку», — запоздало осознал Хиджиката и откинул мокрый затылок на сиденье дивана. — Я знаю, что тебе не станет легче от того, что я скажу, — продолжил Саката. — Но мир вокруг свободен от нас и наших желаний или намерений. Мы можем отвечать лишь сами за себя. И как бы сильно нам ни хотелось управлять чужими действиями, мыслями или чувствами, — он перевел на Хиджикату вкрадчивый взгляд. — Это нам неподвластно. И только полностью приняв это, мы можем сами стать свободными. — Интересная философия. Ты это говоришь, но я все же сижу тут сейчас и пью лишь с твоей подачи, — усмехнулся Хиджиката в ответ. Саката продолжал молча смотреть на него серьезным пристальным взглядом, от которого невозможно было укрыться. Он словно говорил: «я знаю, что если бы ты этого не хотел вовсе, то не сидел бы сейчас здесь». Этот взгляд требовал немедленного и честного ответа, будто прокурор в суде. Подавляя непреодолимое желание закурить, Хиджиката заговорил: — У меня был не день и не два, чтобы обдумать произошедшее. У меня был целый год и целый ворох мыслей. «Откуда мне было знать, что я настолько ей дорог, если она не говорила об этом? Как бы я догадался, что страх потерять меня окажется настолько сильнее страха потерять собственную жизнь?» — так я думал порой в минуты слабости, когда очень хотелось себя пожалеть. Но знаешь, много ли значат мои намерения для родителей, потерявших дочь? Есть факт и есть причинно-следственная связь: не помчись я тогда в лес сломя голову, она осталась бы жива. Я слишком привык полагаться только на себя, и поэтому принял неверное решение. И мне с этим жить. Вспять ничего не воротишь. Даже в мире магии не существует способа оживить мертвого, — сказав это, Хиджиката почувствовал себя до омерзения трезвым, сделал быстрый глоток и передал бутылку. Саката принял ее не сразу. Его взгляд смотрел куда-то сквозь Хиджикату, словно проникал в самую суть души, и в этот момент в его глазах отражалась такая неподъемная скорбь, словно он вытягивал боль из каждого сказанного Хиджикатой слова и принимал ее на себя, примерял, как мантию, надевал слой за слоем поверх своей непроходимой, вечно живущей фоном печали. Это был взгляд, способный видеть фестралов, взгляд познавшего и принявшего утрату, но навсегда надломленного человека. Человека с трещиной, который всю жизнь прячет ее ото всех, попеременно поворачиваясь к миру оставшимися целыми сторонами. Этот взгляд цеплял, как нагота, и Хиджиката не мог пошевелиться до тех пор, пока Саката рывком не забрал у него бутылку. — Все принимают неверные решения, — ответил он, сделав два глотка сразу. — Пожалуй, — кивнул Хиджиката. — И каждый расплачивается по-своему. Кого-то сажают в Азкабан, кого-то снимают с должности, а кто-то отвечает перед собой, — он не глядя потянулся обратно за бутылкой. — Знаешь, я ведь так и не попросил прощения ни у ее родителей, ни у ее брата. Они не простят, уверен. Даже если скажут обратное. Сам бы я не простил. Пусть лучше считают меня подонком, может, так им легче будет пережить потерю, — он сделал жадный глоток, и текила лавовым сгустком пролилась по пищеводу. — Сасаки как-то говорил, что я живу взаймы. Он был прав. Я действительно задолжал миру, отобрав у него одну чудесную жизнь. Ее никто не сможет заменить. Нет в мире другой такой души, какая была у нее. Но кое-что я все же могу. Я могу помочь другим не терять таких же незаменимых для них людей. Могу бороться с темными магами и безжалостными тварями, отнимающими чужие жизни. — Так ты решил стать мракоборцем не ради мести, а ради искупления, — понимающе покивал Саката, закинул в рот конфету и, морщась, выплюнул в ладонь. — Сложно сказать, — Хиджиката пожал плечами. — Пожалуй, желание пришло после того, что случилось с братом. А сейчас я уже не мыслю для себя иного будущего. — Если… — начал Саката, но оборвал себя на полуслове глотком из бутылки, и только после этого завершил вопрос. — Если ты встретишь того, кто виновен в смерти твоего брата, то… что ты сделаешь? Хиджиката задумчиво почесал затылок, отлепляя влажные волосы от шеи, всмотрелся в дрожащее пламя костра в камине. — Спроси ты меня об этом год назад, я бы уверенно сказал, что убью его, — ответил он. — Но теперь я знаю, к чему приводят необдуманные поступки. Самосуд не зря запрещен законом: ведь это только множит зло. Так что я приложу все усилия, чтобы этот маг отправился навеки в Азкабан. Это будет правильно. — Хороший ответ для мракоборца, — усмехнулся Саката. — Хотя далеко не всегда то, что написано в законах и правилах, на самом деле правильно. — Избавь меня от анархистских мудростей Отосе, — Хиджиката закатил глаза и потянулся за бутылкой. — Что за семейка… — А это не она сказала, — возразил Саката и как бы невзначай лениво повернулся к собеседнику всем телом. — Так говорил мой отец, — и тут вместо того, чтобы вложить бутылку в протянутую ладонь Хиджикаты, он мягко сжал его запястье, проводя большим пальцем по тонкой коже, прямо в том месте, где пульсировала венка. — Кстати, ты мог его знать. Имя Ешида Шое говорит тебе о чем-нибудь? Хиджиката хотел было одернуть руку, но удерживали его крепко, насколько это было возможно без причинения боли. Не менее цепким был взгляд Сакаты: он смотрел серьезно, в упор, и Хиджиката почувствовал себя под прицелом. Заторможенный хмелем разум не хотел оценивать этот необъяснимый порыв. Но даже трезвый Саката сплошь состоял из порывов и загадок, так чего же ожидать от пьяного? Рассудив так, Хиджиката решил не удивляться и просто ответить на вопрос. — Ешида Шое, говоришь? — он поднял взгляд к потолку, перебирая в памяти имена, которые он когда-либо слышал в жизни, на уроках или видел на страницах газет. — Не припоминаю. Почему ты думаешь, что я мог его знать? Разве мы где-то пересекались? Саката посмотрел ему в глаза еще некоторое время и затем с медленным выдохом уронил щеку на сиденье дивана. Черты его лица обмякли, волосы облепили обивку, и рука Хиджикаты выпала из его расслабленных пальцев. — Нигде, пожалуй, — прикрыв глаза, ответил он. — Он преподавал некоторое время в Хогвартсе, вот я и подумал… — он оборвал себя на полуслове, прильнув губами к горлышку бутылки. — Но это было давно, так что откуда бы тебе… ладно, забудь, — он отмахнулся от своих же слов, словно от мошкары, и протянул выпивку Хиджикате. Некоторое время они слушали треск пожираемых огнем поленьев, плеск текилы в бутылке при каждом глотке и мерное дыхание друг друга. — Мне нужно тебе сказать кое-что, — вдруг нарушил молчание Саката и решительно посмотрел на Хиджикату. Тот взглянул в ответ — и внезапно оцепенел от странного предчувствия. Он был безнадежно плох в предсказаниях, однако интуиция редко его подводила. Это был его дар — неосознанно воспринимать сигналы вокруг и иметь возможность вовремя на них реагировать. И вот сейчас предчувствие какого-то невообразимо важного открытия захлестнуло его волной. Он забыл как дышать и уставился на Сакату во все глаза. «Сейчас, — вопило что-то внутри него и дергало за жилы. — Сейчас всё раскроется! Не знаю, что именно, но… всё!» Саката явно растерялся под этим взглядом. Его губы неуверенно разомкнулись, дрогнули, словно он собирался что-то сказать, но передумал. А затем плотно сжались и выплюнули: — Черт! Не пялься ты так! — и его ладонь накрыла глаза Хиджикаты. — Дыру же во мне прожжешь! Прочувствуй момент, болван! «Я как раз и прочувствовал», — мысленно возразил Хиджиката, но вслух ничего не сказал и даже не пошевелился, боясь спугнуть некую важную, стремящуюся ему навстречу истину. Так и затаил дыхание, замер с плотной завесой чужой ладони на глазах, весь обратившись в слух. — Я был… — начал Саката, умолк на мгновение, а затем резко выдохнул и выпалил. — Я был влюблен в тебя с самого первого дня. Хиджиката нахмурился, не поняв, как реагировать на высказанное. Фраза прозвучала отчаянной, взвинченной и потому фальшивой, но дело было даже не в этом. Он отлепил горячую ладонь от своего лица. Саката смотрел в сторону, под кожей лица гуляли желваки, брови были насуплены, а щеки и уши пунцовели в полумраке комнаты. — Ты не это хотел сказать, — уверенно произнес Хиджиката, прищурив глаза. Услышав ответ, Саката вздрогнул и поднял бешеный взгляд, точно такой же, как перед их первым поцелуем в Хогсмиде. Эта сопряженная воспоминаниями мысль внезапно так взволновала Хиджикату, что ему стало не хватать воздуха. Он сделал глубокий вдох и поспешно облизал вмиг пересохшие губы. Саката перевел взгляд на них и, словно околдованный этим зрелищем, как сывороткой правды, быстро заговорил: — Нет, это именно то, что ты должен знать в первую очередь. Это самое главное, что я хочу вдолбить в твою упрямую голову. Хочу, чтобы это стало фоном всей твоей жизни, чтобы было естественным для тебя, как волшебная палочка в руке. И что бы ни случилось в будущем — помни это и верь в это. Тебе придется жить с этим знанием, потому что я ничего не могу поделать. Я столько раз пытался, но в результате лишь сильнее погружался в это чувство. Я не могу от него избавиться, и меня это бесит. Ты меня бесишь. Я прекрасно понимаю, что имею на тебя прав меньше, чем кто бы то ни было другой в этом мире, но никак не могу вталдычить себе это. Так что — мне надоело. До смерти надоело это криводушие, надоело проявлять себя противно тому, что чувствую… Саката говорил, напористо, резко, выплевывая слова, словно мучивший его горький яд. Он избегал глаз Хиджикаты, и все откровения прилетали шальными пулями в его губы, в шею, в сложенные на ковре ладони. Фразы лились без задержки, мощным полноводным потоком, как это бывает, когда мысли уже пережеваны тысячу раз и не высказаны, когда человека прорывает, словно плотину, и слова почти бесконтрольно срываются с языка. У Хиджикаты не было ни единого сомнения в искренности сказанного, и от этого сердце бешено колотилось. Он, конечно, уже знал, что Саката испытывает к нему симпатию вполне определенного толка, но настолько глубоких чувств ожидать никак не мог. И он цепенел с каждым новым словом, пьянел сильнее, чем от текилы. Голова кружилась в сладком дурмане, горло сдавило несказанным в ответ. Хиджиката сглотнул, кадык плавно прокатился по шее. Саката проследил за ним завороженным взглядом — и умолк. Каминный отсвет маячил огоньком в его глазах, и таким же маково-красным горело все его лицо. Хиджиката старался скрыть то, как тяжело было ему дышать: мешали горловые спазмы и неведомая упругость воздуха вокруг. Эта собственная чрезмерная реакция на признание пугала его. А с собственными страхами Хиджиката привык бороться решительно и безжалостно. — Почему я должен поверить в эту чушь? — нарочито холодно спросил он и скрестил руки на груди. Саката посмотрел на него в ответ сквозь злой прищур: — Вот значит как ты говоришь с человеком, который набрался смелости и признался? Правильно девчонки говорили, что у тебя нет сердца. — Ты про тех девчонок, которые подбрасывают мне конфеты с приворотным зельем? Очень чистосердечно с их стороны! — парировал Хиджиката. — Да и ты их не лучше! Только и делаешь, что нарочно выводишь меня из себя. По-твоему, так проявляется любовь? — Мне просто нравится наблюдать за твоими эмоциями, балда! — Поэтому ты выбрал меня злить? Браво! А теперь иди в библиотеку и почитай значение слова «любовь», хренов садист! — Разве это я виноват, что злость — твоя самая яркая эмоция?! Тебя же хрен порадуешь! Ты и глазом не ведешь, когда что-то хорошее происходит! — То есть ты понял, что тебе нравится меня бесить, и поэтому сделал вывод, что влюбился? Гений! — Не только это нравится! — Саката на секунду отвел взгляд, будто ища поддержки в каминном пламени, а затем посмотрел Хиджикате прямо в глаза и продолжил. — Мне нравится, что ты не терпишь несправедливости: ни к себе, ни к другим. Что берешь на себя больше, чем следует, и тащишь все это в одиночку, никому не жалуясь. Ты всегда действуешь независимо, без переживаний о том, что там кто о тебе подумает. И думаешь также, без оглядки на других, причем очень родным для меня образом мысли. Мне нравится твоя мечта и то упорство, с которым ты идешь к ней. Нравится, что ты совершал непоправимые ошибки, оступался — ты уже знаешь, каково это быть неправым, это оставило следы, но не сломило тебя. Мне нравится, что ты борешься с любыми своими слабостями. Кроме, пожалуй, вредных привычек, типа сигарет и майонеза… — Но это ведь просто вкусно и… — начал было Хиджиката, порываясь остановить этот новый смущающий шквал откровений, но умолк, когда Саката легко коснулся пальцами его щеки: все силы моментально были брошены на борьбу с неосознанным желанием потереться лицом о теплую ладонь. — Еще мне нравится, как ты упорно сопротивляешься той мягкости, которая в тебе прячется, и я люблю те редкие моменты, когда она находит выход. Желание быть единственным, кому она полностью раскроется, преследует меня по ночам… — голос Сакаты стал тихим, вкрадчивым, а немигающий взгляд ласкал душу. — Мне нравится то, как ты хмуришь брови, как морщишь нос, как вытягиваешь губы в тонкую ниточку, когда недоволен. Как прикусываешь кончик пера, когда думаешь над сложной задачей, хотя, может, и сам этого не замечаешь. Как перед самым сном, уже после своего вечернего перекура на подоконнике, ты распускаешь волосы, — его пальцы легко нырнули за ухо Хиджикаты и слегка помассировали кожу головы, заставляя блаженно прищуриться. — И глаза твои люблю, синие и глубокие, как море… а я ведь плавать не умею. Это просто нечестно. У меня не было шанса с самого начала, да? Эти слова, голос, взгляд, усыпляющее движение пальцев по затылку и изрядное число глотков текилы — от этого дурманящего коктейля впечатлений Хиджиката разомлел. Сейчас ему не хотелось следовать правилам, не хотелось думать о последствиях. «Надоело проявлять себя противно тому, что чувствую», — повторил в его памяти голос Сакаты, и всё, что было в Хиджикате, отозвалось на эту фразу. — И взгляд этот твой, — продолжал литься сладкий голос. — Такой честный, бесстрашный, вечно уставившийся прямо мне в душу, он словно требует правды здесь и сейчас, не дает себя ни в чем оправдать. Так какого хрена ты, такой весь из себя правильный и чистый… — Саката невесомо ухватил прядь его длинных волос, и она заструилась между его пальцами. — Что ты делаешь в моей голове среди всех этих неправильных грязных мыслей? От последней сказанной фразы Хиджикату повело. Комната поплыла перед глазами сильнее. Он сглотнул тугой комок, который горячо полетел вниз по пищеводу, разливаясь теплом в желудке, словно крепкий алкоголь. «Кажется, я выпил слишком много», — заранее оправдался он и разрешил себе действовать дальше по наитию. Ладонь Сакаты все еще касалась его волос. Хиджиката тронул его запястье обеими руками, провел по пальцам вверх и затем вниз, приспуская мантию и обнажая предплечье. — Так, может, я не такой уж правильный, как ты думаешь? — услышал Хиджиката свой голос. Поддавшись порыву, он уткнулся носом в ладонь Сакаты и поцеловал туда, где сплетаются линии судьбы. Тот крупно вздрогнул, словно от испуга, и хотел отдернуть руку, но на этот раз Хиджиката крепко удержал его запястье. Не отрывая губ от ладони Сакаты, он поднял на него лукавый взгляд, глаза его сверкнули вызовом — и он снова поцеловал центр ладони. «В эту игру могут играть двое — подумал Хиджиката, азартно сжимая чужую руку и ощущая приятную щекотку где-то под сердцем. — Посмотрим, кто кого сильнее смутит?» Саката смотрел на него недоверчиво и испуганно, и это будоражило лишь сильнее. Хиджиката незаметно облизал губы, влажно ткнулся ими в ладонь. Предплечье Сакаты под его пальцами сразу покрылось мурашками, и он снова попытался вырваться из этих цепких оков. — Какого хрена ты делаешь? — беспомощно прошептал Саката, опустив взгляд и весь сжавшись. — Не играй со мной… Сейчас ты… а потом опять скажешь… Его голос срывался, плененная рука обессиленно обмякла. Хиджиката вмиг отрешенно увидел его настоящего: неопытного, неуверенного подростка, прячущегося за апломбом дерзких поступков и провокационных речей. Сейчас он сбросил всю эту защиту и был открыт для Хиджикаты со всех сторон, полностью доверился и теперь пугался этой своей наготы. Белая пушистая челка, словно последняя зыбкая преграда, нависла на его глаза, и Хиджиката не мог прочитать его взгляд, зато мог видеть сжатые зубы и опущенные плечи, мог впитывать губами дрожь и тепло его ладони. И мог удивляться тому, что Саката сдался ему по всем фронтам при первой же «атаке». «Это какая-то уловка? — пронеслось у Хиджикаты в голове. — Или он хочет меня так сильно, что позволит мне сделать с собой что угодно?» Эта мысль о возможной вседозволенности ударила по мозгу сильнее глотка текилы. Приступ дурманящей неодолимой нежности накрыл разум резко, словно обморок. Влекомый этой своевольной, разрушительной стихией Хиджиката сжал подбородок Сакаты, заставляя его приподнять лицо. В зеркалах его влажных потемневших глаз с тлеющим красным угольком на дне он увидел самого себя, свои желания и глубоко запрятанные страсти, все недозволенное и по этой самой недозволенности утерянное. И окутанный внезапным страхом потерять и эти глаза, и эту теплую ладонь Хиджиката качнулся вперед и прильнул к безвольным губам Сакаты своими. Тот не сопротивлялся и не отвечал: весь оцепенел, словно не позволяя себе никак реагировать. И тогда Хиджиката поцеловал его в уголок рта, запустил пальцы в его кудри, прижался лбом ко лбу, посмотрел тепло и спокойно, словно говоря взглядом: «Все хорошо, я здесь и я никуда не денусь». И Саката поверил ему, потянулся навстречу всем своим естеством. Пылкость его поцелуев и прикосновений стократ компенсировала неопытность. Она плавила мышцы, сжигала остатки контроля, заставляла пробираться пальцами под воротник футболки и пояс белой мантии. Ближе к коже, ближе к телу, проникнуть в горячее нутро души. Словно потакая этому желанию, Саката скользнул языком внутрь его рта. Хиджиката отпрянул от непривычного, слишком волнующего ощущения, быстро прижал сгиб пальца к зацелованным губам. Он поднял на Сакату плывущий взгляд, тот тоже шарахнулся назад и посмотрел испуганно и виновато, как если бы случайно разбил что-то хрупкое и дорогое сердцу. Но щеки его по-прежнему горели пунцовым, а губы были маняще приоткрыты. И Хиджиката бездумно потянулся к нему обратно, осторожно повторил его движение языка — и по позвоночнику вниз побежали электрические искры. Это оказалось настолько приятно, что окончательно снесло все мыслимые пределы дозволенного. Хиджиката забирался пальцами под футболку, с нажимом проводил по обнаженным лопаткам, чувствовал, как за каждым его движением по разгоряченной коже следует волна мурашек. Взрослые поцелуи, взрослые прикосновения, взрослая выпивка — все это срывало с тормозов, утоляло отчаянную жажду жизни, настоящей, неприкрытой, со своей горечью и своей сладостью, тающими на языке. Эта страсть жгла вены, и Хиджиката изнывал от нее. Саката зарывался пальцами в его длинные, еще слегка влажные волосы, наматывал на кулак, туго натягивал, заставляя запрокинуть подбородок выше и углубить поцелуй. От этой уместной грубости мышцы натягивались сильнее, возбуждение собиралось вязким клубком под диафрагмой, протекая в пах горячей пульсацией. Все тело ныло от желания чего-то большего, и терпеть это было невозможно. Хиджиката дергал вверх футболку Сакаты, непослушными пальцами пытался управиться с застежкой мантии на поясе. Ему хотелось скорее скинуть эту ненужную одежду, чтобы прижаться кожей к коже, слиться в обнаженном объятии. Сквозь сладкий туман, рассеявшийся в мозгу, предупредительным выстрелом пронеслась мысль о том, что если так пойдет дальше, то они потрахаются прямо здесь и сейчас, прямо этой ночью, прямо на полу гостиной Гриффиндора. «Плевать! Мы слишком пьяны!» — отмахнулся от нее Хиджиката и, наконец, расстегнул мантию. Его ладонь тут же проскочила ниже, туда, где упруго и недвусмысленно оттягивалась ширинка на брюках. Прикосновение к члену Сакаты — пусть даже и через ткань — взбудоражило так сильно, что Хиджикату накрыло окончательно. Он провел ладонью по горячему, твердому, подрагивающему, живому, слегка сжал в руке, губами почувствовал, как Саката подавился воздухом. Тот прервал поцелуй, посмотрел на Хиджикату, с трудом фокусируя горячечный взгляд почерневших глаз на его лице, а затем медленно перевел его вниз. Хиджиката знал, что свободные пижамные штаны нисколько не скрывают его собственную эрекцию. Он чувствовал, как головка шершаво трется о ткань, заставляя его вздрагивать при каждом движении. От одной только мысли, что Саката сейчас коснется его члена, у Хиджикаты под веками горячо вспыхнуло красным. Дрожь возбуждения стала невыносимой. Он не знал как именно, но смертельно хотел выплеснуть это напряжение. И не нашел ничего, что лучше продемонстрирует его желания, кроме как дернуть вниз язычок ширинки брюк Сакаты. Тот перехватил руку Хиджикаты, повалил его на спину, прижал ладонями его пальцы к полу по обеим сторонам от головы — и, нависнув сверху, отпрянул. Посмотрел на него насупленным взглядом, щеки его полыхали, припухшие от поцелуев губы поджались. Подол расстегнутой белой мантии легкостью совиных крыльев приземлился на ковер, скрывая их обоих от любопытных глаз, наблюдающих за ними с картин. На пол глухо упало что-то еще, но Хиджиката не обратил внимания: он был слишком занят, созерцая редкое смущение на лице Сакаты, на потвердевший розовый сосок, показавшийся из-под задранной футболки, на дрожащую выпуклость под тканью белых трусов, выглядывающую из расстегнутой ширинки. Саката уловил его взгляд и вспыхнул еще сильнее. — Мы слишком пьяны! — строго выпалил он, сдвинув брови к переносице. Хиджиката непонимающе моргнул, а затем несдержанно расхохотался. Ему показалось уморительным, что они подумали ровно об одном и том же, но сделали диаметрально противоположные выводы. — Вот именно! — подтвердил Хиджиката с пьяной ухмылкой, затем приподнял колено и потянулся им к паху Сакаты. Тот увернулся, попутно возмутившись: — Кто ты, развратник, и что сделал с Хиджикатой?! — Не знаю. А в той бутылке точно не было приворотного зелья? Саката задумчиво нахмурился, быстро скользнул взглядом по распластанной под ним фигуре и признался: — Я уже и сам не уверен. Пойдем посмотрим, не втюрилась ли в кого кошка Хасегавы. Хиджиката снова рассмеялся, свободно и легко, чувствуя, как давящая волна возбуждения отступает и тело млеет, проваливается глубже в пушистый ковер. Глаза вдруг начали слипаться так нещадно, что ему стало все равно, где уснуть. Хиджиката потянул руки вверх по полу, заставляя Сакату рухнуть на него плашмя, а затем быстро выскользнул из-под него и, воспользовавшись его замешательством, облапил теплое тело. Тот, кряхтя и ругаясь, с трудом перевернулся на бок в кольце его рук, просунул плечо под голову задремавшего Хиджикаты, а затем укрыл их обоих подолом своей мантии и даже безропотно позволил закинуть на себя ногу. Гаснущее пламя убаюкивающе потрескивало в камине, теплые руки уютно обвивали тело. Последнее, что ощутил Хиджиката, прежде чем окончательно провалился в крепкий сон, — это губы Сакаты, мягко прильнувшие к его лбу и ласково шепчущие что-то неразборчивое.