***
Первое ощущение, которое пришло из темноты, было чувство слипшихся ресниц. Кацуки дрогнул веками, пытаясь избавиться от наваждения. Не вышло. Липкий, густой туман был вокруг. И Кацуки не мог вспомнить, как оказался в нем. Последнее, что восставало в памяти, было стремительное падение с неба. Кири… Кацуки помнил, как криком и магией пытался заставить его хоть немного побороться за собственную жизнь. Что там произошло? Кацуки ведь был занят тем, что творилось по правую сторону от Киришимы, ниже по склону, когда их отбросило в том же направлении. Он не видел, что случилось слева. А потом… потом они падали. Падали, как падает все мертвое — камнем вниз. И магии Кацуки было слишком мало, чтобы разогреть воздух и хоть как-то их замедлить. Киришима просто выкинул его из этой бесполезной битвы с неизбежным. Сука! А что дальше-то? Кацуки никак не мог вспомнить. Еще и чьи-то сдавленные стоны неподалеку мешали думать. — Вот уж не думал, что услышу, как ты воешь. Ты? До этих слов Кацуки был уверен, что это неподалеку. Но стоило сосредоточиться, и стало ясно, что это его голос вырывался при каждом выдохе. Нужно было скорее прекратить это дерьмо. Прижать язык к нёбу, стиснуть зубы… Блядь. Напряжение мышц далось болью, и Кацуки ошалело распахнул глаза. Над ним была дырявая крыша из жердей и пожухлого, местами сгнившего сена, и в воздухе затхло пахло навозом и ссаной шерстью. Первым желанием было подняться, но жесткая петля на шее не позволила. Руки Кацуки были скрещены на груди и крепко привязаны так, чтобы прижать ладони к плечам. Он хотел было выругаться, но вдохнуть не вышло: тело, до этого не ощущавшееся, навалилось свинцом, и Кацуки закашлялся, но и кашлять долго не смог. Малейшее движение причиняло боль, и ничего в этом мгновении ему не подчинялось. Он мгновенно взмок, и пот был холодным и скользким. — А чего замолчал? — голос был знаком до скрипа зубов, и его обладатель не замедлил появиться в поле зрения. — Уже поправился? Кацуки успел незаметно прикусить щеку. На него насмешливо пялились черные, хитрые глаза. В них было то, что все считали улыбкой. Он хотел бы со всей яростью ударить это лицо или хотя бы наорать, напоминая поганой собаке, где было ее место. Но только вот воздух никак не помещался в искореженные легкие, и Кацуки мог только скалиться в ответ. Йо Шиндо бесстрашно потрепал его по щеке, и будь на то воля Кацуки, то он оторвал бы ему за это руки: — Ну? Как тебе здесь? — Ебаная мразь… Фразу, начатую Кацуки с таким трудом и яростью, не удалось закончить. Скрипнула дверь, и Шиндо отвлекся от него, вернув на свое лицо привычную, лебезящую улыбку: — Ваше Превосходительство? Быстро же вы добрались. — Оставь нас. Шиндо покорно кивнул и вышел, скрипя половицами. Кацуки не пытался извернуться, чтобы увидеть нового гостя. Голоса было достаточно. — Что ж, — Тодороки с замотанной половиной лица остановился так, чтобы поймать зрительный контакт, и в этом взгляде Кацуки поклялся убить его. — Вот и все. Мы, наконец-то, закроем эту страницу. Я должен поблагодарить тебя за внесенный вклад в победу над Алрией. — Засунь себе ее в задницу! — Кацуки отчаянно пытался дернуться, но все тело ниже середины спины было чужим, бесполезным, и при очередном напряжении боль почти раскромсала его вдоль ребер, заставив снова замолчать. — Я выражаю благодарность не ради того, чтобы ты ее принял, — отчеканил Тодороки на изящном миодосском. — В знак ее тебе сохранят жизнь. Но я не позволю тебе тиранить Мидорию и точить зубы, глядя на другие государства континента. Ты, грязный варвар, которому не нужны ни мир, ни цивилизованность — тебя просто нельзя допускать до власти. Алрия побеждена, и ты со своей жаждой убийства больше не нужен. Слова будто отказывались звучать своим переводом в голове. И Кацуки приходилось ловить их за хвосты, складывать в фразы, и горечь, гадкая тошнотворная горечь все больше кралась по горлу вверх. Его предали. Это было ударом в спину. Только ли в его? — Где Киришима? — единственное, что сейчас имело значение. — Мертв, — внутри что-то разорвалось, и кровь хлынула вниз по внутренностям. — Твой меч ведь особенный. Только им можно рассечь драконью шкуру. Я приказал Яойорозу повторить этот материал и сделать из него острогранное ядро для пращи. Именно им сбили вас, когда вы возвращались в Зарн. Когда эта жеманная сука успела? Кацуки вдруг вспомнил, как она вилась рядом с Мидорией и Шинсо, как он сам бросил клинок возле нее, когда удалось достать стрелы из плоти и он уже только мешал… Но ведь Кацуки знал, что она маг-алхимик, что она может создавать. Блядь, почему он не предвидел этого? Драконий камень когда-то убил ТецуТецу, а уж тот насколько был прочный. Киришима же и без того уже был вымотан. — Прощай, Кацуки Бакуго, — подытожил Тодороки и с чувством выполненного долга направился к выходу. Проскрипели половицы, заскулила шелестящая соломой дверь. — Делай с ним, что хочешь. А потом послышался глухой топот лошадиных копыт, бьющийся о дорогу трехтактным темпом галопа, и все стихло. — Что хочу, значит, — насмешливо гавкнул Шиндо на дэньмитском, с характерным акцентом Гурандо. — Давно же я этого ждал. До Кацуки не сразу дошло, к чему были брошены эти слова. В голове до сих пор набатом прокатывалось «мертв», и тон, и объяснение Тодороки заставляли допустить, что это было правдой. Киришима… Твою мать, как Кацуки только мог допустить это? Внутри поднималась тяжелая, жуткая волна. Ярости, злости, и еще чего-то, что Кацуки запретил себе чувствовать давным давно, когда еще только знак рода Бакуго исчез с его левого плеча под едким соком полыни. Послышались короткие, решительные в своей радости шаги, и жесткие пальцы Шиндо вдруг вцепились в штаны на поясе Кацуки.***
Сказать, что Бакуго Кацуки был занозой в заднице, мог только тот человек, которому он не успел насолить лично. Йо Шиндо назвал бы его иначе. Заносчивый, высокомерный ублюдок. Он портил все одним своим присутствием с того самого дня, когда они только встретились на весенних играх кочевников. Йо тогда еще не исполнилось одиннадцати снегов, и он вместе с другими мальчишками добрачного возраста скорей играл, чем дрался по настоящему, махая деревянным мечом, тщательно отполированным заботливыми руками нукера-наставника. Йо даже гордился тем мечом: он был самым красивым, с резной рукоятью и все мальчишки смотрели на него с завистью, прося показать поближе или даже дать потрогать. Нукеры и воины, наблюдая за тем, как он управляется с ним, одобрительно ухмылялись и бросали короткие похвалы. «Этот мальчик будет хорошим воином», — слышал Йо со всех сторон. — «Достойный наследник Гурандо». Эти ласка и восхищение сыпались на него до того самого дня, пока неизвестно откуда не появился Кацуки. Невысокий, лет десяти, в грязных штанах, испачканных и глиной, и шерстью, в старом, но добротном овчинном жилете на голы плечи, он вел пару молодых ргапаллов к столбу для привязи. И не уступил дороги, когда хэгшинский сын вдруг оказался у него на пути. — Эй, раб! Твой хозяин не учит тебя уважению? — задиристо бросил Йо, поднимая деревянный меч. Его свита, состоящая из друзей его же возраста, радостно загалдела, но светловолосый мальчишка даже не удостоил его взглядом, продолжая путь к хутту. Йо усмехнулся: законы ставили свободных людей выше рабов. Главное ведь в этом не сломать чужое имущество. А хороший подзатыльник за дерзость не возбранялся. Но ударить не получилось. Раб как-то слишком быстро перехватил чомбуры, и деревянный меч Йо разлетелся в щепки, разбитый искристой магией. — Кацуки! — окликнул уже ощерившегося и готового к драке мальчишку кривой мужчина, в котором Йо тут же узнал известного ргапалльщика Тсунагу. — Не раздразни их. Кацуки кивнул, смерил напоследок Йо угрожающим взглядом, и, успокаивающе похлопав ргапаллов, уже ощеривших мелкие зубы, по шеям, поспешил к Тсунагу. А потом были игры. И там мальчишка-раб почему-то участвовал. И не со своими сверстниками, нет. Ездил верхом на ргапалле наравне со взрослыми, отбирая тушу молодого барана, махал грубым деревянным мечом и выходил из шутливых поединков победителем. И Йо с ужасом наблюдал за тем, какими одобрительными были взгляды его собственных нукеров, направленных на этого поганого раба. «Волчонок», «еще покажет зубы», «чей он?», «видно, что не балован», «хорош сорванец» — эти слова резали Йо изнутри. Он смотрел из толпы и все ждал, когда же этот Кацуки ошибется. Когда его поставят на место. Но этого никак не происходило. И даже когда могучий воин из ворхидов сшиб его с седла на земь, Йо увидел только воинственность, зажегшуюся в красных, сузившихся глазах. С тех пор проклятый Кацуки затмил его. Им начали восхищаться: его силой, его неудержимостью, от которой любой нормальный человек должен был бы выть. Еще и рабская метка куда-то пропала с его руки, и их статус стал практически равным. Они встречались раз, два в году, и каждый раз Йо не понимал, что такого видели в этом ублюдке умудренные годами воины. Его хвалили — Кацуки огрызался. Его одергивали — Кацуки ругался в ответ. И никогда не отступал, если ему бросали вызов. Там, где нужно было бояться и осторожничать, Кацуки бросался в бой без оглядки, и Йо всегда ждал, что очередное опрометчивое решение станет последним. Кацуки опережал Йо во всем. Его раньше начали брать в сражения, ему раньше доверили вести воинов в бой. А потом вдруг стал Бакуго. И Йо почувствовал, что он безнадежно отстал. В несчастные пятнадцать Кацуки был главой пусть забытого и почти уничтоженного, но рода, и в глазах соплеменников это делало его хэгшином. Йо, чьи отец и дед к тому моменту еще не почили, оставалось только ждать. Он чувствовал шкурой и поджилками, что Бакуго опасен. Каждая их встреча была причиной приступа первобытного ужаса, который еще долго не удавалось изгнать из-под собственных ребер. Но говорить об этих опасениях было бесполезно. Никто не понимал Йо. Никто не верил, что этот вчерашний мальчишка, пусть и закаленный в междоусобных битвах, может быть достаточно острозубым, чтобы его опасаться. И это было началом конца. Сначала Бакуго подмял под себя одно из племен архасслов, которое вроде как по наследству завещал ему Камихара, взявший его под крыло в далекие одиннадцать. Хэгшины не удивились. А потом пришел черед ворхидов, рархаршей, кумишей, хирхогов — и горы встрепенулись. Но было уже поздно. Невероятные слухи и россказни подкосили боевой дух племен — на стороне Бакуго оказались драконы. Йо не поверил. Никто в Гурандо не поверил. А потом они узрели их сами: разноцветных, огнедышащих, таких же, как в сказаниях и легендах, и потеряли воинственный пыл окончательно. И вот уже Йо Шиндо встречал Бакуго и его воинов дузом и борсыками в праздничной посуде, покорно преклоняя голову и признавая его главенство. Ему оставили власть. Ему оставили и род, и привилегии. Ему оставили хэгшинский титул. Но теперь Йо Шиндо, глава рода Гурандо, должен был подчиняться харсу. И это было равносильно рабству. Теперь Йо не мог сам распоряжаться своими границами, нападать на соседей и силой отстаивать свои желания. Он должен был подчиняться. И Йо, наученный жизнью и страхом, делал это хорошо. Достаточно, чтобы требовательный, лютый в своей злобе взгляд Бакуго на нем не задерживался. Он был обходителен и покорен, когда рыжая магия трещала в харском шатре, был улыбчив при встрече и спокоен, зная, что любое сопротивление будет подавлено если не самим Бакуго, то его красной тенью Киришимой. Как же Йо тогда ненавидел их обоих. Сейчас же, когда заклятый враг был беспомощен перед ним, Йо не собирался отказывать своей ненависти. Он хотел увидеть, как во всегда твердом взгляде Бакуго потухнут магические искры, и страх, и отчаяние сделают его жалким и мокрым. Хотел услышать, как этот обычно несокрушимый болью воин будет скулить и умолять о пощаде. Хотел смотреть на то, как он будет ломаться и умирать. Йо знал, что был к этому близок. Накануне, найдя Бакуго лежащим в ущелье без сознания, Йо не отказал себе в удовольствии подстраховаться. Спину бывшего великого харса и без того пересекал жуткого вида синяк, и Йо добавил туда красок собственным сапогом. Удовлетворенно хмыкнул, услышав хруст, и только после этого связал свою добычу. К лежащему на дне ущелья мертвому Киришиме он даже не стал спускаться. Так, спровоцировал магией небольшой обвал, чтобы труп нашли не сразу. И теперь Йо собирался добить его. Стаскивая с Бакуго жесткие от засохших на них драконьей крови и глины штаны, Йо жадно всматривался в его лицо, надеясь на страх. Он хотел увидеть. Ждал этого ужаса, какой появлялся в глазах насильно взятой женщины, когда она понимала, что ей некуда бежать. Ждал отчаяния, с каким ее туго сжатое, обычно сухое лоно сопротивлялось твердому члену, и крика, вызываемого быстрыми, грубыми движениями. О, он взял не одну, идя огнем и мечом по чужим становищам и селам Тахи. Он хорошо умел получать от них удовольствие. И сейчас он ждал его в стократном размере. Ведь что могло быть лучше, чем уничтожить своего заклятого врага, сломав и унизив его? Но все было не то. Лицо Бакуго, перекошенное от боли, не стало выражать больше мучений, ни когда Йо задрал его ноги, ни когда вломился в тело, ни когда принялся жестко толкаться внутрь, игнорируя собственное неудобство. Тесно, сухо, и… бесполезно. Йо это злило. Он надеялся получить в ответ яростное сопротивление, хотя бы отборную ругань и угрозы, но вместо этого слышал лишь раздавленное дыхание и видел стиснутые добела губы. — Эй, Бакуго, — Йо схватил его за подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Это я все придумал, слышишь? Я сказал герцогу про твой меч. Это я ждал тебя у Зарна. Я запустил ядро из пращи. Слышишь меня? Йо говорил это с замиранием сердца подростка. Он ждал, что в красных глазах вспыхнет пламя, а потом потухнет от беспомощности. Но огня не было. Самого Бакуго словно здесь не было, а Йо будто бы насиловал кожаную куклу вместо живого человека. — Ублюдок! — прорычал Йо, толкаясь все жестче. — Оглох, что ли? Ты слышишь, это я тебя уничтожил! И я сожгу все, что ты сделал! Никто не будет жить так, как ты захотел! Эй! Взгляд Бакуго перестал быть осознанным. Йо не сдержался и ударил: — Это я убил Киришиму! И твоя харсайым все знала! Сработало! Глаза Бакуго на миг полыхнули яростью, но у него не хватило сил посмотреть на Йо, и он потерял сознание. Йо разочарованно остановился. Проверив, что Бакуго все еще жив, Йо брезгливо вынул член, обтер его от крови и запихнул себе в штаны. Потом плюнул, оставив смачный харчок на животе Бакуго, и вышел из хлева. На старой, заброшенной дороге стояла серая телега на кривых колесах. Два худощавых, черноволосых человека сидели на передке и грызли сухой хлеб. Заметив Йо, они отвлеклись от своего занятия и уставились на него в ожидании. — Забирайте, — бросил он им на миодосском. — Рук не развязывайте, пока не довезете. После он забрался на спину изящной рыжей лошади и погнал ее вниз по дороге, не сильно заботясь дальнейшей судьбой полумертвого харса. Было вовсе неважно, в каком состоянии его привезут на место назначения. Собственные желания Йо были худо-бедно, но удовлетворены, и чужие интересы его более не волновали.