Battle-born

Небо сменяло краски. С багрянца на прохладную синеву, затем на тонкий саван рассвета, сияло лазурью и опять сгущалось розовыми облаками. Снова и снова, бессчетное количество раз. Кацуки потерялся в этом бессмысленном солнцевороте. В первый раз придя в себя уже в пути, он недолго пробыл в ладах с чувствами: успел услышать топот конских копыт и ленивую болтовню, почувствовать запах прелой соломы вокруг себя и жуткую тряску скрипучей телеги, которая тут же болью спихнула его обратно в небытие. Спустя несколько таких пробуждений, ему, наконец, удалось зацепиться в сознании. Его везли куда-то, не слишком-то торопясь, и некованная лошадь порой спотыкалась и фыркала. Тело Кацуки было чужим и тяжелым. Казалось, от него остались только руки, намертво примотанные веревкой к плечам. Все, что было ниже, Кацуки не принадлежало. Сплошной сгусток боли, в котором нельзя было различить ничего конкретного. На очередном ухабе телегу мотнуло, боль расплескалась, и Кацуки снова провалился в темноту. Лишь в сумерках, когда прохладный ветер слизал пот с его лба, Кацуки смог разобрать чуть больше в происходящем. К боли добавилась поганая сухость на губах и в горле, и на языке налетом горчило железо. Разговоры стихли, но возницам очевидно было не до него, а у самого Кацуки не хватило сил ни на единое слово. Ночь прошла мимо без тряски, и Кацуки проспал ее, мучаясь жаром и жаждой. Под веками мелькали алые вспышки, сменяя друг друга обрывками видений. Вот в светлом окхеле над огнем сушатся пряные колосья лихера. Тсунагу, старый ргапалльщик, толчет такие же в деревянной ступке, и тонкие брови его нахмурены в искренней тревоге. Вот ароматно и густо кипит масло в котле, и мать бросает туда куски кислого теста, и оно становится золотым и воздушным. Она вылавливает его ложкой, выкладывает на ольховую решетку, и Кацуки обжигает руки, но все равно хватает уже готовый борсык. Вот щелкает клювом Энхри, ласковая самка ргапалла, заслышав возвращение своего вожака, и Кацуки первый мчится по крутой тропинке вверх навстречу отцу, потрясающе сильному в запыленной броне и блестящем шлеме. Вот ледяной ветер хлещет его щеки, а потом исчезает, остановленный чешуйчатым крылом. Киришима прижимается всем телом и смеется, горячий и неподвластный жестокому морозу. Кацуки вынырнул в предрассветную мглу, и горестный вой вырвался из его горла. Киришима! Это не могло быть правдой. Драконы живут по двести, по триста лет. Кири не было и тридцати. Они часто смеялись, что когда Кацуки закончит свой жизненный путь и уйдет вслед за Уухэль, Киришима будет, наконец, волен валяться на берегу и обжираться рыбой, не заботясь о делах человеческих. Это звучало так естественно, что Кацуки в какой-то момент действительно принял, что горести этой утраты он не познает. И сейчас он отказывался верить. Он заставил себя забыть о боли, перешагнуть через нее. Прокусил губу и сплюнул кровь на татуировку, выбитую вокруг знака рода на его плече. Все думали, что это часть тамги, и только карга, знавшая, как она должна была выглядеть изначально, задала вопрос, на который так и не получила ответа. Теперь нужно было дотянуться. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы кончиками пальцев. Тугие веревки мешали, мышцы затекли и одеревенели. Но через несколько бесплодных попыток, Кацуки все-таки удалось прижать теперь уже окровавленный мизинец к заклинанию призыва. И… Тишина. Ни тепла под кожей, ни резонирующего удара сердца о грудину. Еще раз. И еще один проклятый раз! Но заклинание больше не работало. Кацуки чувствовал, как магия устремлялась из-под его пальца едва слышной дрожью, но больше не возвращалась. Тодороки сказал правду. И звать больше было некого. Боль в спине, державшая Кацуки в тисках с момента пробуждения в том затхлом сарае, перестала ощущаться за острым ножом, располосовавшим сердце. Откуда у него взялись силы на голос? Как будто толк был с его крика. То ли его охранники спали крепко, то ли не посчитали нужным среагировать. А, может, он не заметил этого за бесполезными метаниями, лишь сильнее ранившими его самого. Но спустя несколько мгновений ночь для Кацуки оборвалась, и лишь зной следующего дня смог вызвать его из кромешной темноты, в которой ничего не было. Путь превратился в бесконечность. Редкие облака плыли над головой Кацуки, и он мог лишь мечтать о свежести горного ветра. Возницам было не до своего пленника. Лишь утром да вечером кто-то из них делился с ним несколькими глотками воды из фляги, и та больше проливалась мимо, чем попадала в рот. За жаждой не чувствовался голод, хотя и он терзал Кацуки глубокими ночами, когда жара отступала и насмешливые звезды сверкали в бездонном небе. Голод мешал спать, впивался мелкими клыками в плоть словно горная крыса, и Кацуки чувствовал, как горят мышцы от ее укусов. Это не было видением или горячечным бредом — веревки уже не облегали его плечи так туго, как раньше, хотя и до того, чтобы выскользнуть из них, было слишком далеко. Но хуже всего было другое. Боль не уходила. Правда, теперь, когда позади осталось неизвестно сколько стадий дороги, он мог разложить ее на части. Словно большое лоскутное одеяло, сшитое неумелой мастерицей. Пара ссадин на лопатках и шее быстро удалось отделить и перестать чувствовать. Мелочь. Тянущая боль в руках и запястьях, которыми уже который день Кацуки не мог пошевелить, была другой. Приходящую резким пульсом, продергивающим от пальцев до лопаток изнутри, удавалось изгнать поочередным напряжением рук. Так они хоть немного работали и на некоторое время о них можно было забыть. А вот о тяжелой, свинцовой боли, жабой засевшей у позвоночника, забыть было невозможно. Она обездвиживала, не давала чувствовать ног, и Кацуки злило это ощущение ватности ниже пояса. Точнее говоря, он заставлял себя злиться. От этого тошнило, но лучше было так, чем позволить постыдному отчаянию завладеть мыслями. Достаточно было с него и того холода, который накатывал изнутри каждый раз, когда заклинание призыва не срабатывало. Это было неправильно, совсем, как если бы солнце вдруг встало на западе, а из-под земли потекла бы кровь. Киришима всегда слышал. Не важно, какое расстояние было между ними, заклинание всегда приводило Киришиму к Кацуки с невероятной точностью. Даже тогда, во время ночного налета на алрийский лагерь, Кацуки не пришлось подавать ему ни знака, ни команды — заклинание пробилось сквозь вражеский магический щит, и Киришима примчался точно туда, куда звал его Кацуки. Но сколько бы Кацуки ни звал теперь, ответом ему была лишь тишина. И Кацуки перестал пытаться. Деку… Изуку? В минуты крайних страданий в голове восставала последняя фраза Йо Шиндо «и твоя харсайым все знала!». Верить в это Кацуки не видел смысла. Он плохо помнил его другие выкрики и даже акт надругательства как-то плохо отпечатался в его голове. Наверное, потому что Кацуки ничего не чувствовал за острой болью, едва не разорвавшей его поперек ребер в момент, когда Шиндо задирал его ноги. Что там происходило ниже крестца уже не имело значения. Но вот «харсайым все знала» — это засело глубоко грязной занозой, и Кацуки порой позволял себе об этом думать. Глупый, наивный, верящий в мир и переговоры Изуку, разве он бы пошел на такое? Он стал для Кацуки таким же надежным соратником как Шинсо или Мина и, что от себя таить, при взгляде на него Кацуки хотелось улыбаться так же покровительственно и ласково, как он улыбался своей первой жене, в которой души не чаял. В этой войне, куда более жестокой и долгой, чем ожидал Кацуки, Изуку был на его стороне теперь уже и словом, и делом. И, в конце концов, Изуку должен был родить ему наследника, чему более не сопротивлялся и соитие их было всегда горячим и радостным. Это было, этого нельзя было отрицать. А потом Кацуки вспоминал вынужденную им улыбку Изуку в каюте корабля. Она была такой естественной, что Кацуки не отличил бы ее от настоящей. «Дипломатия». Что если все это тоже было дипломатией? Сочный ветер Миодоссии, полный ароматов трав и жирной земли, сменился сухим воздухом, пышущим запахом песка и жухлых сорняков. Жара стала невыносимой, но гордость — единственное, что еще оставалось харского у Кацуки, не позволяла опуститься до просьб к его мучителям. Дорога стала более гладкой, и Кацуки вздохнул с облегчением. Еще через день телега резко свернула на запад, и к шуршанию колес прибавился серебристый лепет реки. Она текла неспешно, не прыгая с камня на камень, а журча на редких уступах. Нет, горные реки так не звучали. Эта текла по равнине, текла уже долго. растеряв весь задор. И горы, родные горы, в которых даже скалы были целебными, оставались все дальше и дальше позади. Наконец, телега остановилась. Это было странно: обычно они не делали привалов посреди дня, только если кому-то из возниц нужно было помочиться. Но на этот раз стояли долго, устроившись под смолистыми ветвями вековой сосны. Лошадь расслабленно шлепала себя хвостом по бокам, разгоняя редкую мошку. Возницы снова хрустели хлебом, и Кацуки, чей голод уже давно стал чем-то неотъемлемым его существованию, всей душой ненавидел этот звук. — Это вас послал Йо Шиндо? — послышался низкий мужской голос, больше похожий на гул. Видимо, ему ответили утвердительно. — Рад приветствовать. Вы смогли доставить его? — Деньги вперед, — недоверчиво потребовал один из возниц. Кацуки насторожился. Деньги? За него, что ли? Внутри все вспыхнуло. Его уже продали однажды, и он был скорей готов умереть, чем снова оказаться в рабстве. Звякнули монеты, и на телегу взошел высокий человек в длинных светлых одеждах, скрадывавших его фигуру. Его лица не было видно из-под капюшона, но желтые горящие глаза вряд ли могли принадлежать кому-то из людей. — Что ж, — задумчиво произнес он после долгого взгляда на Кацуки, отвечавшего ему молчаливой яростью. — Я не предполагал, что он будет так плохо выглядеть. Вы ведь заботились о нем в дороге? — Конечно, — солгал возница. — Упрям, не ест. Развязывать не велено было. — Что ж, — повторил человек. — Хозяину оставлю решать, что делать далее. Но ежели прикажет денег возвратить, то явлюсь за вами самолично. Возница что-то затараторил, но человек в капюшоне вытянул ладонь — черную и будто бы сотканную из тумана — над Кацуки, и звуки пропали. Вокруг них обоих заклубилось облако, а когда рассеялось, то вместо колючих веток, сквозь который пробивались лучи желтого солнца, над Кацуки раскинулись разлапистые ветви древних елей. Человек сошел с телеги, почти не потревожив ее, и все стихло. Кацуки бесполезно свернул голову на бок, стараясь разглядеть за бортом телеги, куда он мог направиться. Но видно ничего не было. Удалось лишь разобрать очертания хижины да дремучий, беспроглядный ельник, наполненный сыростью и сумраком. По другую сторону от телеги ельник расступался и где-то вдали можно было различить голубые проталины неба. — Ну-ка, ну-ка, — в телегу заглянул мужчина лет тридцати,. — Солгали они тебе, Курогири. Видишь, здесь, как щеки запали, — он бесцеремонно провел сухим, шершавым пальцем ниже скулы Кацуки, и тот отдернул голову, насколько хватило сил. — Дней семь, если не больше. — Сожалею, хозяин. Нужно было встретить их заблаговременно, — Курогири был выше своего хозяина на добрый локоть. — Не трать сожалений, — усмехнулся мужчина, поправляя свои длинные, практически белые волосы. — Сначала посмотрим, что тут у нас. Он наклонился, разрезал веревки, что удерживали ладони Кацуки. Его руки не были руками воина, но ножом он орудовал ловко. Не как ремесленник, что упирает тыл лезвия в большой палец, толкая острие под слои дерева. Как мясник, привыкший снимать мясо с кости. — Ну, что лежишь? — усмехнулся он. — Поднимайся, проверим, стоишь ли ты своих денег. Кацуки отмахнулся рукой, одновременно полыхнув магией. Она вырвалась так остервенело, что отдача прокатилась по телу и разбилась болью у позвоночника. Но мясник увернулся. Его ладонь вцепилась Кацуки в горло, мгновенно перекрыв воздух, и в следующий миг стащила с телеги. Это было невозможно: мясник держал его за шею на вытянутой руке и, как бы не исхудал Кацуки за эти дни, он должен был обладать достаточной силой, чтобы провернуть такое. — Гляди-ка, полумертвый, а все равно зубы щерит, — погано улыбнулся он. Под тяжестью собственного веса в спине отвратительно щелкнуло, и Кацуки, уже призвавший было магию, чтобы дать отпор, едва не потерял сознание. Что-то холодное и липкое пронеслось под кожей и исчезло, оставив за собой лишь желание спалить самого себя дотла, настолько грязным изнутри теперь казался себе Кацуки. — Действительно, полумертвый, — уже без насмешки произнес мясник. — Ладно, все равно попробуем. Курогири? Курогири сверкнул желтыми глазами из-под капюшона, и облако его магии уже знакомо закрутилось у ног Кацуки. Мясник бесстрастно кивнул и разжал пальцы. Падение было быстрым, практически мгновенным и разбило Кацуки окончательно. Боги, за время дороги он успел четко понять, что спину нужно беречь, и сейчас, бесполезно корчась и ослепнув от боли, он пытался найти хоть какое-то положение, в котором она бы начала утихать. Кое-как уцепившись руками за корни дерева, попавшие под пальцы, Кацуки умудрился немного выпрямиться и растянуться на животе, уткнувшись лицом в хвойную подстилку. Дыхание отказывалось восстанавливаться, и он еще долго лежал, оглохший от звона в ушах. Плохо было дело. Уухэль его дери, совсем плохо! Наконец, проморгавшись и придя в себя, Кацуки смог немного оглядеться. Это был тот же ельник, но уже самая опушка. Впереди расстилалась поляна, укрытая высокой травой, а поодаль и колючими кустами в человеческий рост. Хижину отсюда можно было разглядеть, и Кацуки увидел и мясника, и Курогири, опершихся на плетень и наблюдавших за ним теперь. Что они собирались увидеть? Кацуки вернулся глазами к поляне. У самых кустов виднелись кости. Отсюда было не разглядеть, чьи именно. И запах. Он был настолько знакомым, что Кацуки не сразу обратил на него внимание — пахло ргапалльей кормушкой. И поляна эта служила тем же целям: обглоданные кости, шкуры, мелкие ошметки подгнившего мяса видны были и в траве, и в хвойной подстилке. Только вот ни знакомых следов на земле, ни ргапальего дерьма вокруг не было. В кустах отчетливо послышалось шуршание, и, судя по напору, вовсе не заяц и не лисица мчались сюда, ломая ветви.

***

Дворец в Фессе встретил Изуку радостно: по улицам шумели ярмарки, всюду вились разноцветные ленты, к ногам его коня бросали пшено, а жрецы и вовсе устроили празднества на площади, где Изуку слышал свое имя в хвалебных песнях. Он улыбался, стараясь соответствовать ожиданиям и восторгам подданных, но стоило тяжелым воротам замка закрыться за его спиной, как он помрачнел и, поддавшись чувствам, хлестнул коня хлыстом, высылая в галоп, чтобы быстрее проехать внутренний дворик и отдать его конюшему. С момента битвы при Зарне прошло две недели. Две проклятые богами недели, за которые никто так и не смог найти Бакуго. Гран Торино, как и ожидалось, прислал Миодоссии добрые вести — тяжелая пехота, спешившая на подмогу Даби, была встречена и разбита, но пока никто не мог сказать, что война завершилась. Со стороны Алрии некому было подписать пакт, и не с кем было договориться о контрибуции, и мнения вассалов разделились. Одни утверждали, что достаточно восстановить собственные границы, другие требовали возмездия. Минета, чей рост полностью компенсировался его громким голосом, требовал этого особенно яростно. Дэньмитские хэгшины тоже напоминали Изуку, что спустились с гор не ради любования видами. А потом Ниренгеки, доверенный казначей, прислал письмо, в котором предупреждал о грядущем дефиците бюджета. И Изуку не нашел способа сохранить мирную и цивилизованную позицию. Благо еще Тодороки вызвался возглавить поход в Алрию, чтобы не позволить диким варварам превратить славную победу альянса в кровавую жатву. Он увел часть армии и пустые обозы с наказом собрать достаточно богатств, чтобы восстановить экономику и герцогства, и Миодоссии, но ни златом, не медяком больше. Гран Торино с другой частью войска был занят расстановкой гарнизонов и восстановлением границ. Изуку четко дал понять, что не питал никакого желания увеличивать территорию альянса. Взять на себя ответственность за еще сотни и тысячи жизней он был вовсе не готов. Как не желал он и возвращаться в Фессу. Но и там было не спокойно. Разочарованные долгим противостоянием купцы и ремесленники все чаще вели в тавернах недобрые разговоры, и теперь только победоносное появление и присутствие любимого народом монарха могло восстановить общественное умиротворение. Сердце Изуку рвалось на части, когда пришло время покинуть Зарн. Йо Шиндо, до сих пор пропадавший со своими охотниками среди ущелий и скал, в последний раз горестно преклонил перед ним колено: — Все без толку, харсайым. Мы обыскали все Сантийские горы. Великого харса здесь нет. — Тогда где он? Вы нашли хоть что-нибудь? — Изуку старался звучать спокойно, но ему приходилось поджимать губы, чтобы не сорваться. — Нет, милая харсайым. Десять дней прошло почитай. В горах все же звери… — Спасибо за старания, — прервал его Изуку, не в силах услышать конец предположения. — Вы можете идти. Искать больше не нужно. Шиндо прижал к груди шапку, выражая свои соболезнования, и вышел из шатра. Изуку перевел взгляд на Мину, что сидела подле него в своем неизменном цветастом платье и грызла трубчатую кость своими крепкими зубами: — Что ты думаешь об этом? — Шиндо прав, звери водятся, — мрачно отозвалась она, смачно хрустнув. — Да только разве звери когда-то были страшны Бакуго? А Киришиме? Нет, харсайым, звери здесь не при чем. Изуку тяжело вздохнул и закрыл лицо ладонями. Они все еще были перемотаны кипенно-белыми бинтами и болели при прикосновении. — Мина, — тихо позвал он через некоторое время, когда она закончила высасывать костный мозг и теперь сидела облизываясь. — Я знаю, ты только сегодня вернулась с Алрийских земель. Но скажи, не могли бы вы тоже поискать? У вас же отличный нюх. — Не у всех, далеко не у всех, — почесала она за ухом. — Да и времени уже сколько прошло. Дождем все следы не раз смыло. — Пожалуйста, — сердечно повторил Изуку, глядя на нее в упор. — Не уговаривай, харсайым, — она по кошачьи потянулась. — Я полечу сейчас же. Но не вини меня, если и я принесу тебе недобрые вести. Они расстались спустя час: Изуку направился в Фессу, а Мина развернула перламутровые крылья и устремилась к острым пикам Сантийских гор. И теперь, вернувшись в родные, знакомые с самого детства стены, Изуку хотелось лишь одного: рухнуть в постель и дать волю чувствам. Хотелось бросаться из стороны в сторону, хотелось кричать, хотелось рыдать в пуховые подушки. Казалось, будто из его груди вырвали что-то важное, не менее нужное ему, чем собственное сердце, и Изуку не знал, как теперь жить без этого. Каччан, Кацуки… Он не мог погибнуть. Изуку отказывался верить. Но уединение не было его возможностью в этот день. Сначала прием, на который была приглашена знать, а затем и аудиенция с матушкой. И если при главах богатых семейств, Изуку еще мог изображать радушного хозяина, то в уютных покоях, ласкавших его усталый взор плавными линиями балдахинов, он более не мог держать лицо. Матушка Инко, после приема еще одетая в богатое, расшитое изумрудами платье, так подходившее к ее глазам, невольно всплеснула руками: — Изуку, милый!.. — но осеклась, когда он не поднял на нее взгляда. Она пересела на бархатный диван рядом с ним, взяла его травмированные руки в свои теплые материнские ладони и осторожно заглянула в глаза: — Милый мой Изуку… Ты утомился? Быть может, тогда тебе лучше скорее лечь в постель и выспаться? — Нет, мама, — Изуку вздохнул и не стал забирать у нее прикосновений. — Я думаю, что буду рад побыть с тобой. Он не лгал ей. Внезапно опустошенный, сейчас он чувствовал себя лет на пятнадцать, если не меньше, и прийти в тихую гавань, где его однозначно любили, наверное, было хорошим решением. — Что тревожит тебя, дорогой? — мгновенно угадала она его настроение по интонации и нахмуренным бровям. — Ты ведь слышала про Бакуго… — слова вязли на языке. — Слышала, что он пропал. Я стараюсь не дать этим слухам просочиться, но все равно люди передают это из уст в уста, и мне кажется, будто все уже знают. — А что же в этом такого, что ты так стремишься это скрыть? — Инко погладила его кудри. — Для любого миодосца это добрая весть. Что же до дэньмитов — разве это должно тебя беспокоить? Изуку вздрогнул и поднял на нее взгляд, полный недоверия: — Что ты такое говоришь, мама? — у него не хватило сил произнести это громче, чем шепотом. — Что же хорошего в том, что король пропал? И разве я не харсайым, чтобы беспокоиться о своем народе? Инко замерла, до глубины души шокированная его словами. Она разомкнула губы, собираясь что-то ответить, но потом лишь плотнее сжала их, и взгляд ее метался из стороны в сторону. — Но… но, Изуку, — беспомощно пробормотала она, не выпуская его рук. — Это же был брак по расчету, верно? Ты же так не хотел его… Изуку едва заметно кивнул. Действительно, несколько месяцев назад он был готов на все, лишь бы отменить свадьбу. Ему было страшно, он отказывался верить, что его, короля Миодоссии, могли принудить выйти замуж за какого-то варвара, за царька, властвующего над разрозненными, полудикими племенами. А теперь Изуку сам пил воду вместо вина и не стеснялся ходить при супруге нагишом. И с Кацуки чувствовал себя собой куда больше и куда счастливее, чем при ком-либо еще. — Много воды утекло, мама, — тихо отозвался Изуку, стараясь не ранить ее чувства. — Бакуго хороший человек. Победа над Алрией — это его победа. Без него мы бы не выстояли. — Благодарность — черта разумного правителя, Изуку. Твое искреннее беспокойство о супруге, которого ты не любишь, говорит о том, какое большое у тебя сердце… — Кто сказал тебе, мама, что я его не люблю? В покоях повисла гнетущая, протяжная тишина. В ладонях Изуку неприятно зажужжали зеленые искры. Они были темными, жгучими, и Изуку не понравилось то, как они отзывались в его душе. Матушка никогда не любила Всемогущего. Он вдруг понял это сейчас, так четко и явственно, что сразу стало логично, почему он не мог вспомнить их вместе. Они сидели рядом лишь во время официальных приемов, а в обычные дни даже ужинали в разное время. И Изуку, тянувшийся к Всемогущему всем сердцем знал, что уходя к нему, оставляет мать в одиночестве. И всегда чувствовал себя виноватым за это. Она же любила его слепой материнской любовью, бесконечной, полной ожидания, и искренне радовалась, когда он выбирал остаться с ней на лишний час или два. И сейчас, когда Изуку так открыто заявил о своей привязанности, она смотрела на него удивленными, полными непонимания глазами, такими же зелеными, как и у него. Впервые в жизни ему хотелось наговорить ей гадостей. И его магия, вдруг ощутимая и острая, роилась пчелами под кожей. Нет. В нем сейчас кипели и горе, и отчаяние, и матушка никак не была в этом виновата. Изуку глубоко вздохнул: — Прости, мама, у меня не было возможности все тебе рассказать. Но я прошу тебя, поверь мне, — он прижал ладонь к груди, подчеркивая искренность своих слов. — Я люблю его. Ты просто не была с ним рядом достаточно, чтобы разглядеть это пылкое сердце. Помнишь, — он не сдержал нежной улыбки, — как Бакуго приветствовал тебя? С каким почтением? А если бы ты только знала, какой он бесстрашный! — Но мне показалось, что с тобой он не обращался с должным почтением, — с сомнением отозвалась Инко. — Мама, я же харсайым, — рассмеялся Изуку. — А он харс. Он старший супруг в нашем браке. Он был исключительно добр ко мне до тех пор, пока я этого не осознал и не начал вести себя подобающе. — Харсайым… — брови Инко собрались над переносицей в недоумении, словно она не могла понять, почему Изуку произносит это с такой гордостью. — Именно. Его драконы подпускают к себе лишь его и меня. И, смотри, мама, — Изуку вытянул ладонь и призвал магию, которая теперь, преисполненная его душевным теплом и светлой грустью, мгновенно закрутилась, обрела форму, и зеленые жгуты послушно подхватили хрустальный бокал с водой и поднесли его Инко, — я могу так благодаря Бакуго. Я больше не боюсь магии Всемогущего. Она моя. Он не лукавил: с этой ее формой он разобрался и чувствовал ее хорошо. Она больше не пугала и не ранила его. Инко растроганно всхлипнула, отставила воду в сторону и прижала Изуку к себе в объятии: — Милый! Как же я тобой горжусь, — промолвила она с нежностью. — Но что же мы будем делать? Как я могу тебе помочь? Изуку расстроенно вздохнул. Наверное, нужно было распустить другие слухи. Быть может, даже дать плащ Бакуго кому-то, кто на него похож, и проехать с ним по Фессе. Вряд ли те, кто не видел его вблизи, смогут опознать подмену. Но это может сработать здесь, в Миодоссии. А как быть в дэньмитских племенах? Там-то сразу возникнут вопросы. Нужно дать хэгшинам больше добычи в походе в Алрию — так должно быть спокойнее. Пусть будут богаты, так будет меньше смут. Он не успел озвучить эти мысли. Странное, щемящее чувство завелось под пупком, и магия впервые в жизни вдруг возникла внутри его собственного тела. — Боги, — пробормотал Изуку, накрывая эти незримые искры ладонью. — Не может быть… — Изуку? — Инко чуть отстранилась. — Что-то случилось? — Нет-нет, — наверное, сейчас матушке было достаточно потрясений. — Все хорошо, мне показалось. Но вернувшись в спальню спустя еще две четверти часа, Изуку призвал свою магию, совсем немного, и прислушался пальцами. Искры внутри бились мелко, быстро и часто, но это был знакомый треск, от которого становилось тепло и радостно. Это были искры Кацуки. Изуку зажмурился, стараясь сдержать глупые слезы. Ему не с чего было чувствовать себя счастливым, но широкая улыбка все равно упрямо просилась на его губы. Он лег в постель, так и не убрав руки со своего живота, укрылся красным плащом, от которого до сих пор пахло битвами и жаром, и зарылся лицом в пушистый мех. Но уснуть спокойно ему было не суждено этой ночью. Едва Изуку задремал, как дверь в его спальню распахнулась. На пороге стояла Мина, взъерошенная и взволнованная, и ее глаза разъяренно горели в полутьме не хуже факелов. — Я нашла! — оскалилась она, сверкая белоснежными, заостренными зубами, когда Изуку выставил вон слуг и стражу, прибежавших на шум. — Я нашла Киришиму!