Частная жизнь с Шерлоком Холмсом

Был обычный вечер на Бейкер-стрит, ничем не отличающийся от других таких же вечеров. Я сидел перед камином, раскуривая сигару, после горячей ванны. Сейчас ванну принимал Холмс. В погоне за преступником мы умудрились перепачкаться так, как не пачкаются маленькие беспризорники, блуждающие по самым грязным районам Лондона. День выдался дождливый, и нам не повезло искупаться в нескольких лужах. Спустя одну выкуренную сигару, ко мне вернулся Шерлок. Он сел в своё кресло и принялся набивать трубку. Я с большим теплом взглянул на него — такого уютного и домашнего, в тёплом халате, но с босыми ногами. Улыбку сдержать не получилось — мой детектив был слишком очаровательным. Он заметил мой взгляд, но ничего не сказав, вернулся к трубке. Я уже давно заметил, что волосы Шерлока имеют свойство завиваться в чудные кудри, если он долгое время их не укорачивает. И всё же, когда его волосы влажные, то видно, как кончики закручиваются, образуя причудливые локоны. И Холмсу это очень идёт. Но стоит его волосам обсохнуть, как они выпрямляются. И я уверен — не без его помощи. Наверняка он пользуется какими-то маслами или бальзамами для волос и специально укладывает их. Впрочем, он хорош в любом виде и с этим нельзя поспорить. Всё время после его возвращения мы сидели молча, слушая потрескивание дров в камине. Холмс первым завёл разговор: — Милый Уотсон, почему вы раньше не говорили мне, что рисуете? Сначала я немного опешил, пытаясь понять, отчего у моего сердечного друга мог возникнуть такой вопрос и, рассмеявшись, ответил: — Разве можно назвать мои почеркушки рисунками? И где вы их увидели? — Вы дали мне свою записную книжку по моей просьбе — я хотел посмотреть ваши записи относительно недавнего дела, — ответил Холмс. В его руках тут же появилась названная вещь — она всё время лежала в его кресле, а я и не заметил. — Но чтобы найти нужные заметки, мне пришлось пролистать множество заполненных страниц, за что, я надеюсь, вы меня простите. Многие страницы заняты именно вашими зарисовками. Вы не только мастер слова, но и прекрасный иллюстратор, вот что я хотел сказать. От таких открытых комплиментов я почувствовал, что краснею. Мне оставалось надеяться, что в полумраке нашей гостиной это не так заметно. Но все мои «рисунки», как их назвал Шерлок, были неаккуратно сделаны на скорую руку, и вряд ли были достойны внимания моего гениального соседа. Я склонен думать, что его интерес был основан на том, что рисовал я его и только его. Профиль Холмса часто мелькал на страницах моей записной книжки. Орлиный нос Шерлока, глаза, с испытующим взглядом, длинные ресницы и чувственные губы — моя рука воспроизводила его портрет во всех возможных ракурсах, но ей явно недоставало мастерства, чтобы передать всю красоту и чёткость его фактурного лица и точёного тела. — Я польщён вашим вниманием к моей внешности, которую вы столь правдоподобно смогли передать, — Холмс вытянул руку, протягивая мне блокнот. — Ваши профессиональные знания анатомии пригодились не только во врачебной практике. Вы даже умудрились нарисовать меня спящим! Но как? — Холмс рассмеялся, разводя руками. — О, вы крепко спите, дорогой Холмс. Когда нам удаётся делить вместе кровать, ко мне приходит мысль, что его не разбудит даже пушечный выстрел у нас под окнами. Мало что способно вырвать Шерлока из сна, пока тот сам этого не пожелает. — Только когда вы рядом, — откровенно признался мой детектив и смущенно отвёл взгляд. Признаться честно, я даже не придавал большого значения тому, что имею за собой привычку зарисовывать Холмса, его действия и эмоции. И привычкой это стало с первых дней наших совместных расследований и ведения мною биографии Шерлока. Когда он задумчиво склонялся над трупом или важной уликой, я тут же доставал блокнот и карандашом делал быстрый набросок, фиксируя его эмоции, а будучи дома, дорабатывал, придавая точности и аккуратности. Такая возможность выпадала мне только тогда, когда Холмс не просил меня самого проанализировать ситуацию и сообщить о своих выводах. Но иногда он и сам был чрезвычайно увлечён расследованием, не нуждаясь в моих дилетантских заключениях, и не замечал моих быстрых попыток иллюстрации его жизни. Я всегда возвращался к своей записной книжке и снова разглядывал резкие черты лица Холмса, его выразительные скулы, изящные кисти рук (им я тоже уделял немало внимания) и рельефное телосложение. Боже, Шерлок ведь наверняка видел и те зарисовки, которые я сделал по памяти после посещения нами турецких бань! Я смутился ещё сильнее, чем в первый раз, от мысли, что, попади моя записная книжка в руки Холмса до открытия наших чувств, сложилась бы крайне неудобная ситуация. Он был бы очень озадачен после увиденного. Мы сидели молча, поглощённые своими мыслями. И ко мне впервые пришло осознание, что я никогда не рисовал Шерлока позирующим мне. Я рисовал его, если можно сказать, исподтишка, пока он не видел. По памяти; спящим; стоящим ко мне спиной и играющим на скрипке; склонённым над трупом и увлечённым только им. Это заставило меня нарушить тишину: — Любимый, — позвал я Холмса. Тот сидел, наблюдая за сменой моих эмоций, явно силясь прочитать мои мысли. — Я знаю о вашей неусидчивости, но раз уж всё открылось, могу я теперь просить вас иногда позировать для меня? Все мои прошлые зарисовки сделаны в спешке и дополнены лишь из воспоминаний. Теперь же я могу изобразить вас должным образом, но на это потребуется некоторое время. Что вы мне на это скажете? — Что вам угодно, mon cher, — ласково ответил Шерлок и пригладил волосы ладонью. — Вы можете заняться этим сейчас — вечер у нас свободный. И мне всегда приятно смотреть на себя вашими глазами. В эту минуту я подумал, что мне стоит смешить его всё время, пока я рисую, чтобы его очаровательная улыбка, предназначенная только мне, навсегда осталась на страницах записной книжки и грела моё сердце в моменты наших разлук, каких, я надеюсь, впредь будет немного.