~•~
Ремус знает, как быстро вещам свойственно разваливаться на части, но ему кажется, он никогда не видел разрушений такого масштаба за столь короткий срок, будто он только что стал свидетелем того, как надежду Сириуса растоптали. Они только позавтракали, и Сириус собирался идти на вечеринку, где смотрел бы игры, как каждый день до этого, но, как раз когда он направлялся к двери, Ремус заметил, как на экране Питер, Бернис и Аксус бежали прямо в сторону Джеймса и Регулуса, пока паук неустанно следовал за ними. Ремус окликнул Сириуса, и тот остался. Как только Джеймс рухнул, Сириус последовал его примеру. Сначала он стоял на ногах, в полном восторге, потому что они выиграли, а потом изменение правил отозвали. А потом Джеймс развернулся и продемонстрировал свое ранение. А потом Джеймс упал. Сириус упал вместе с ним. Он все еще там, на полу. Руками зарывается в волосы, хватаясь за череп. Наблюдает за тем, как его лучший друг истекает кровью. Раскачивается взад-вперед, пытаясь дышать. Раскачивается. Раскачивается. Раскачивается. Ремус хочет позаботиться о нем, но он не знает, как. На этот раз ему кажется, что он ничего не может поделать.~•~
Сталкивались ли вы когда-либо с тем, что что-то срослось с вами настолько, что вы больше не можете представить свою жизнь без этого? Для некоторых людей этим может стать что-то такое же простое, как привычка — курить, обкусывать ногти, надевать сначала носок и ботинок на одну ногу, а потом повторять то же со второй, вместо того, чтобы надеть оба носка, и только потом оба ботинка. Для других этим может стать человек — лучший друг, возлюбленный или даже незнакомец, которого вы видите каждый день. Для Регулуса это — чувство. Ненависть к Джеймсу настолько укоренилась в нем, что он уверен, что она записана в его ДНК. Он не знает, кем бы был без этой ненависти. Джеймс умирает, и Регулус больше не знает, кто он такой. Джеймс любит его. Джеймс любит его. Джеймс любит его. Конечно, он любит. Конечно, он делает именно это, потому что они — большая-пребольшая трагедия. Конечно, Джеймс потратил десять лет на любовь к нему, чуть-чуть не успев до того момента, когда Регулус еще мог принять его чувства. Конечно, у них было бы все, чего они когда-либо хотели, но слишком поздно, слишком рано. Две руки, тянущиеся друг к другу, которые так и не смогли дотянуться. Ветка давно сломалась, и Джеймс вот-вот упадет на землю. Регулус хочет его поймать. Когда Регулусу было девять, он нашел в мусорном ведре школьной библиотеки старую книгу, выброшенную из-за истории, заключенной между страницами. Напечатанной на бумаге революции. Контрабанда, на самом деле, потому что никто не должен был вступать в контакт с чем-либо, что могло бы способствовать восстанию. Это включало в себя и Троянскую войну. В частности, Регулуса впечатлил Троянский конь, использованный для въезда в Трою. Его поразила гениальность идеи спрятать одну вещь в другой, потому что никто не может предположить или догадаться о таком трюке. Это так сильно повлияло на него, что когда в пятнадцать лет жизнь развязала против него войну, он решил превратить себя в Троянского коня. Регулус прятался, он прятался в себе. Он укрылся в себе и затаился, как греки, ожидая возвращения ночи, которая, казалось, никогда не наступит. Регулус думал… он всегда думал, что притаился, поджидая момента, когда придет время разрушить Трою. Жестокая ирония заключается в том, что на самом деле Регулус никогда не был троянским конем. Он — Троя. Он всегда был Троей, потому что настоящим троянским конем все это время являлась любовь. Даже не подозревая об этом, Регулус спрятал любовь внутри своей ненависти, и, ничем не отличаясь от троянцев, втащил деревянного коня своей ненависти в качестве трофея. После бесплодной десятилетней осады наступила ночь, и пришло время разрушить Трою. Регулус может чувствовать это. Подобно воинам, выбегающим из Троянского коня, любовь вырывается наружу, чтобы уничтожить его, сжечь Трою дотла. От любви до ненависти? Нет. Эти чувства всегда были едины. Они всегда были одним и тем же чувством, и Регулуса одурачили так же, как Трою — город, горящий в утреннем свете, боевой клич победы, больше похожий на заунывное пение. Если бы он знал… если бы он только знал, он… что? Остановил бы это? В этом весь смысл Троянского коня. Вы не можете остановить его, потому что слишком ослеплены тем, во что верите, чтобы догадаться заглянуть внутрь. Это должна была быть ненависть. Регулус думал, что это ненависть. Это должна была быть она, потому что то, чем это оказалось на самом деле, привело бы к падению города, разрушению Трои, его самого. Он никогда не взбирался, потому что ветки имеют свойство ломаться; он никогда не заглядывал внутрь своей ненависти, потому что считал себя деревянной лошадкой. Джеймс умирает, и Регулус ненавидит его. Джеймс умирает, и Регулус любит его. Джеймс умирает, и Регулус одновременно ненавидит и любит его, потому что эти два чувства всегда были одним целым. Все это время — не пять лет, не десять, а пятнадцать — они были едины. Я ненавижу тебя, говорит он. Я люблю тебя, подразумевает он. Я люблю тебя, чувствует он. Я ненавижу тебя, осознает он. Уроборос. Круговорот, от начала и до конца сшитый из одного и того же чувства. Оно разрывает его на части, и поэтому это любовь. Он сгорает заживо, и это любовь. Это любовь, и он должен был знать, потому что только любовь может причинить такую боль. Каждая клетка тела горит. Агония живет в нем так глубоко, что эхом отдается в прошлом. Не потому ли он когда-то посмотрел на Джеймса и почувствовал, как распадается на части, потому что каким-то невероятным образом что-то в нем предсказывало, что он окажется здесь? — Эй, — бормочет Джеймс, мягко прижимаясь щекой к плечу Регулуса. — Рег, посмотри на меня. Медленно Регулус поднимает голову. Он смотрит на Джеймса и чувствует себя городом, сгорающим дотла. Превращающимся в пепел. Его сносят кирпичик за кирпичиком, разбирают на части. Он место, а не человек. Страдающая катастрофа. — Мои пальцы немеют, — говорит ему Джеймс, звуча до отвратительного спокойно. — Я думаю… Думаю, это означает, что у меня мало времени, так что я… — Джеймс, — хрипит Регулус, чувствуя как немеет и покрывается коркой льда, дрожа, как будто вот-вот развалится на части. — Послушай, — шепчет Джеймс, разнимая их руки, чтобы вытянуть ладони и обхватить ими лицо Регулуса, нежно проводя кончиками пальцев под глазами. Регулус уверен, что его лицо опухло и раскраснелось, но Джеймс смотрит так, словно готов вглядываться в него вечность, до последнего вздоха. — Я знаю, что ты расстроен, но… Посмотри на это с другой стороны. Вы с Сириусом будете друг у друга. — Сириусу нужен не я, — хрипит Регулус. — Он всегда нуждался в тебе, Джеймс. Ты нужен ему. Он… Пожалуйста, не поступай так с ним. Я не могу… Я не знаю. как сделать так, чтобы меня было достаточно. Мне нужно, чтобы это сделал ты. Он нуждается в… — Прекрати. Я знаю тебя, и я знаю его, — говорит Джеймс, выдерживая его взгляд. — Вы исцелитесь. Вместе. Вам просто нужно еще немного времени, вот и все, и теперь оно у вас будет. Не тратьте его впустую. Регулус качает головой. — Это неправильно. Это не… — Мои родители… — Джеймс делает паузу, сглатывает, а затем одаривает Регулуса дрожащей улыбкой. — Мама и папа готовят ужин каждый вечер, и, возможно, несправедливо с моей стороны просить об этом, но я надеюсь, что ты сможешь ужинать с ними хотя бы раз или два в неделю. Они привыкли кормить двоих, так что, думаю, было бы здорово, если бы ты присоединился к Сириусу. — Прекрати. Пожалуйста, прекрати, — просит Регулус ломаным голосом. Глаза чешутся и саднят от набухших в них слез. — Шапка, — продолжает Джеймс, несмотря на его просьбу. — Твоя шапка. Я сохранил ее для тебя. Помнишь, я сказал, где она? Она в моем… Регулус прерывает его, наклоняясь вперед, чтобы впиться в его губы поцелуем, зажмурившись, отчего неудержимые слезы снова проливаются, обжигая и оставляя огненные дорожки на каменных стенах его щек. Губы Джеймса сухие и теплые. Он мгновенно наклоняется вперед для поцелуя, несмотря на то, что тот не очень глубокий. Он безропотный и жесткий, — скорее движение, сделанное от отчаяния, чем столкновение губ, рожденное желанием. Джеймс закрывает глаза, когда Регулус отстраняется. Губы Джеймса приоткрыты, словно он смакует поцелуй, словно это подарок. Это не так. Регулус поцеловал его не из акта доброты. Он сделал это для того, чтобы заставить Джеймса заткнуться и выиграть время на размышления. А еще потому что он хотел сделать это по-настоящему, хотя бы раз. Выдохнув, Регулус расправляет плечи, чувствуя, как решимость крепнет внутри него, словно вливающееся в кости железо. Он долго, очень долго изучает лицо Джеймса и приходит к выводу, к которому он и без того несся на полной скорости, к выводу, который выстраивался в нем с тех пор, как они вышли на эту гребаную безысходную злополучную арену. Регулус не хочет возвращаться домой без Джеймса. Он не уверен, существует ли дом без него вообще. Иронично, не правда ли? Он сказал, что сделает все, чтобы вернуться домой, а дом все это время находился рядом. Просто Регулус не осознавал этого, пока не стало слишком поздно. Всегда так близко, но никогда не достаточно. Что мотивировало Регулуса вернуться домой? Точно не его родители. Если честно, для него было бы почти облегчением никогда не возвращаться к ним. У него нет друзей. Только Барти, он единственный, но в его жизни, кроме Регулуса, есть и другие люди. Сириуса тоже нельзя назвать причиной, потому что, по правде говоря, у него давно не было Сириуса, к которому можно было бы вернуться. Что же мотивировало Регулуса вернуться домой? Для чего это было нужно? Что было движущей силой его отчаянной потребности выжить? Его ненависть к Джеймсу. Истинной причиной его мотивации было то, что он ненавидел Джеймса и отказывался ему проигрывать, ведь уже и так проиграл ему слишком многое. Вот только, как оказалось, ненависть Регулуса к Джеймсу была не более чем деревянным конем, скрывающим его любовь, и это проявлялось на арене бесчисленными способами. Теперь это стало очевидно. Как он мог этого не заметить? Он ведь был так уверен… Троянцы тоже были глупцами. Итак, каковы мотивы Регулуса вернуться домой сейчас? Троя горит, и он знает правду. У него нет родителей, которые встретят его в безопасном, любящем доме по возвращении. У него нет ни одного друга, который будет рад тому, что он вернется. Регулус не знает, как ему удастся стать достаточным для своего брата, особенно когда они будут смотреть друг на друга и видеть человека, которого оба были не готовы потерять. Каковы его мотивы? В чем они заключаются? Ему не нужно задавать себе этот вопрос, чтобы знать ответ, но он все равно слышит голос Сириуса в своей голове, как и в тот день, когда его имя назвали на жатве. «Ты планируешь вернуться домой, Реджи?» В тот день Регулус ответил «да». Сегодня, сейчас он отвечает: — Нет, — потому что страх тоже всегда подстегивал его, но он больше не боится. — Что? — мямлит Джеймс. Его веки подрагивают, когда он удивленно моргает, смотря на Регулуса. — Это тоже был прощальный подар… И снова Регулус не дает ему шанса закончить. Он вновь наклоняется вперед и целует Джеймса крепко и яростно, как будто действительно охренительно сильно хочет этого, потому что он действительно охренительно сильно хочет. Он целует его, как будто это что-то значит, потому что это так. Джеймс издает приглушенный звук в его рот, наклоняясь вперед. Нетерпеливый. Всегда безумно нетерпеливый. Регулус использует это в своих интересах. С предельной осторожностью Регулус ощупывает землю, подбираясь ближе. Его сердце подпрыгивает в тот момент, когда он находит то, что искал. Как только Регулус находит это, он практически забирается на колени Джеймса, игнорируя его болезненный всхлип, — вызванный болью в ноге, болью в животе, или всем вместе — и целует его сильнее и глубже, пока тот не издает задыхающийся стон, несмотря на боль. — Что? — хрипит Джеймс в его рот. — Рег? Я… Я не понимаю, что происходит, любовь моя. Это… — Ш-ш-ш, все в порядке, — шепчет Регулус, оставляя нежные короткие поцелуи на его губах. Он скользит свободной рукой по руке Джеймса, хватая его за запястье. — Подними для меня руку. Джеймс реагирует на его просьбу, как марионетка на ниточках. Его рука поднимается, а воздух застревает в груди. Он с трудом дышит, Регулус это слышит, и дело не только в поцелуе. Ему наверняка больно, особенно сейчас, когда Регулус сидит на нем, и все же он остается послушным, с радостью участвуя в происходящем. В награду Регулус наклоняется и целует его снова. Пиздец заключается в том, что Регулус делает это не только, чтобы наградить, но и чтобы отвлечь. Джеймс настолько захвачен поцелуем, что не понимает, что происходит, а потому не успевает ничего сделать, когда раздается отчетливый щелчок и лязг металла о металл. Рот Джеймса замирает напротив его рта, и Регулус отстраняется с дрожащим выдохом, наблюдая, как Джеймс быстро моргает и поворачивает голову, чтобы посмотреть на то место, где Регулус пристегнул его наручниками к столбу. На столбе расположены крючки, на которых висели припасы, а это значит, что Джеймс не может просто подняться и стянуть наручники со столба. Он застрял. Джеймс слегка дергает рукой в видимом замешательстве, смотря на место, где он застрял, не понимая, что происходит. Он тянет снова, кажется, инстинктивно, затем хмурится и смотрит на Регулуса. Какое-то время они молчат, и Регулус чувствует, как его сердце разрывается на части, потому что он собирается разбить сердце Джеймсу во второй раз — и на этот раз это его выбор. — Это не то, как я планировал уйти в другой мир, если честно, — хрипит Джеймс, нахмурившись. — Рег, что ты делаешь? Регулус сглатывает и тянется вперед, чтобы оставить на лбу Джеймса нежный поцелуй. Он обнимает его лицо ладонями, заставляя посмотреть на себя. Когда Регулус отстраняется, он встречается взглядом с глазами Джеймса и дарит ему дрожащую улыбку. — Сириус нуждается в тебе. Твои родители нуждаются в тебе. Весь мир… весь херов мир нуждается в тебе. Единственное место, куда ты отправишься — твой дом. — Регулус, — говорит Джеймс, и в его тоне слышится предупреждение, когда Регулус отодвигается назад и начинает спускаться с его колен. Он бросается вперед, чтобы вцепиться в рубашку Регулуса, держа ее в такой отчаянной хватке, что ткань начинает трещать по швам. Джеймс растягивает ее, пытаясь притянуть его к себе. — Какого черта ты делаешь? Иди сюда. Что ты… — Ты выбрал меня, а теперь я выбираю тебя, — бормочет Регулус, слегка поморщившись. Он хватается за свою рубашку и с силой вырывает ее из хватки Джеймса. Тот со стоном падает на колени, дергаясь, чтобы привстать, хватается за живот, который все еще кровоточит. Он толкается вперед настолько сильно, насколько может, чтобы дотянуться до Регулуса. — Подожди, подожди, Регулус, пожалуйста, — задыхается Джеймс, в его голосе звучит неподдельное страдание, когда он поднимается на ноги, полусогнувшись от того, что наручники не дают ему встать полностью. Должно быть, ему очень больно, но он только издает приглушенный звук и опускает руку от раны, чтобы протянуть ее к Регулусу. Его ладонь вся в крови. — Просто… просто пожалуйста, хорошо? Иди сюда. Подойди сюда, пожалуйста. Перестань отходить, хорошо? Мы можем… давай просто… — Мне жаль, что мне так и не удалось стать достаточно нормальным, чтобы дать нам шанс, которого мы заслуживали, — хрипит Регулус, потому что именно к этому все и сводится. — Ты заслуживаешь быть счастливым больше меня, и я хотел бы попытаться помочь тебе стать таковым, но не смогу. Я очень сожалею об этом. Джеймс протягивает руки так далеко, как только может, и широко разводит их в стороны, пытаясь дотянуться до него. Регулус делает еще один шаг назад, и дыхание Джеймса сбивается еще больше. Его глаза расширены. Он выглядит испуганным. — Просто подожди чертову секунду, ладно? Подумай об этом, любовь моя, хорошо? Что бы ты ни вбил себе в голову, что бы ты ни пытался доказать, просто не делай этого. Пожалуйста. Пожалуйста, просто вернись ко мне. Просто останься со мной. — Я не могу, — шепчет Регулус. — Регулус… Регулус… — рычит Джеймс, паника сквозит в его голосе, пока он безрезультатно дергает за наручники, подаваясь вперед. — Прекрати. Прекрати, блять, сейчас же. Не смей делать этого со мной. Ты не имеешь права так поступать, не после всего, что было. Не после того, как ты потратил годы на то, чтобы убедить меня, что никогда этого не сделаешь. Пожалуйста. Регулус делает глубокий вдох, затем медленно выдыхает, чувствуя странное спокойствие. Его охватывает необычная безмятежность, и что-то в нем утихает. — В том-то и дело, Джеймс, я потратил годы, делая все возможное, чтобы убедить себя в том, что никогда не сделаю этого, но правда в том, что я понимаю. Ты сказал, что я не понимаю, потому что не чувствую того же, но, конечно, я понимаю. Я дольше, чем ты, понимал, что значит любить кого-то так сильно, что знаешь — ты никогда не оправишься от потери. Я так и не оправился. Я потерял тебя, я потерял Сириуса, и потерял себя. Но я понимал тогда, понимаю сейчас, и понимал всегда. Я никогда не переставал понимать. — Стой! — вскрикивает Джеймс, бешено бросаясь вперед, когда Регулус начинает целенаправленно отступать назад. — Регулус, вернись. Не надо… пожалуйста, не надо. Регулус. Пожалуйста, просто… просто подожди, хорошо? Я… я никогда не прощу тебя. Я никогда не оправлюсь, ясно? Так что, пожалуйста, я умоляю тебя, просто остановись. — Ты будешь любить меня даже, ненавидя, — говорит Регулус, одаривая его грустной улыбкой. — Поверь, мне все об этом известно. Джеймс издает сдавленный вопль, откидываясь назад, словно слова ударяют его под дых. Он ударяется о землю, отчаянно пытаясь освободить руку от наручников, но у него ничего не выходит. Он стонет от боли и хнычет от страха, а Регулус не чувствует боли и не испытывает страха, потому что принятие дается легче, когда оно продиктовано любовью. — Продолжай ужинать с родителями. Заботься о Сириусе и позволь ему заботиться о тебе. Ты хранил мою шапку так долго, что сможешь делать это и дальше, — говорит Регулус, останавливаясь у берега реки. Джеймс, кажется, перестает дышать, будто каждое движение может стать толчком, который выведет Регулуса за грань. — Если мне повезет, Джеймс, то, возможно, я окажусь в раю. Если так, то ты знаешь, где меня искать. Сколько бы времени это ни заняло, я буду ждать тебя там. Мы будем танцевать, смеяться и все, что произошло тут, не будет иметь значения. Мы проживем другую жизнь, в которой мы не большая-пребольшая трагедия. Вот, где я буду ждать тебя, малыш. — Пожалуйста, — умоляет Джеймс, и эта мольба больше походит на почти съеденный порывом ветра вздох. Так слабо он выдыхает. Он качает головой, слезы неустанно текут по его щекам. — Пожалуйста, не оставляй меня. — Мне жаль, — это все, что Регулус может сказать в свои последние минуты жизни, потому что ему действительно жаль. Он очень, очень сожалеет о многих вещах, и у него нет времени, чтобы это исправить. Так близко, но никогда не достаточно. Ему жаль, что Сириус должен видеть, как он умирает, после того, как растратил часть себя ради того, чтобы сделать все возможное и сохранить ему жизнь. Ему жаль, что он был слишком потерян и слишком запутался, чтобы понять, чего хочет на самом деле, не говоря уже о том, чтобы позволить себе это. Ему жаль, что он не забрался выше; жаль, что он так и не заглянул внутрь деревянного коня; жаль, что он — Троя. Он тонет в своих сожалениях еще до того, как прыгает в воду. Так легко просто отдаться во власть гравитации, расслабившись в свободном падении. Он слышит крик Джеймса, зовущего его по имени в неистовом отчаянии, и это последнее, что въедается в его барабанные перепонки, прежде чем он с плеском падает в воду. Багровая река встречает его, как будто ждала, встречает его с распростертыми объятиями холодных когтистых рук, которые затягивают его все глубже под воду. Регулус быстро понимает, почему смерть в багровой реке занимает всего две минуты. Дело не только в недостатке кислорода. Дело еще и в руках, вонзающих когти в плоть, пытающихся разорвать ее на части. Они неумолимы и безжалостны, и он не может остановить себя от крика. Легкие протестуют, и в каждой клетке тела разливается боль. Только в реке не вода, а кровь. Она заполняет его рот и он глотает ее, глотает ее, глотает, инстинктивно пытаясь выжить даже сейчас, как и всегда. Руки вцепляются ему в грудь. Одна врезается в левое подреберье, словно пытается добраться до сердца и вырвать его, как трофей. И ей это удастся, думает он. Именно так он и умрет. Бессердечным. Никто не может услышать, как он кричит, но его приглушенные, залитые кровью крики обретают форму имени. В панике, в связывающем его тумане боли он инстинктивно зовет Сириуса.~•~
Истошный, разрушительный вопль чистой скорби эхом проносится по зданию, он настолько громкий, что обитатели номеров под и над тем, что занимает некий Сириус Блэк, могут слышать его с ужасающей отчетливостью. Этот звук столь катастрофичен, что проникает в самую душу и затапливает сочувствием, пока боль не становится почти невыносимой — а ведь это даже не их боль. Представьте, что чувствует Сириус. Она его. Эта боль его. Скорбь его. Потому что его младший брат только что бросился в реку, из которой больше никогда не всплывет, а бледные руки в считанные секунды утянули его вниз. Стоило ему пропасть из виду, как сердце Сириуса сжалось в грудной клетке, затвердев, а затем, как это ни абсурдно, тут же раскололось на кусочки, как только Регулус навсегда покинул его. Сириус здесь, и он не хочет быть здесь. Он хочет уйти. Хочет перестать существовать, быть может, это эгоистично, но он не хочет переживать этот момент. Он хочет забыть. Хочет вытравить его из памяти, потому что не может этого вынести. Он не может с этим справиться. Почему его разум и память не могут позволить ему сбежать сейчас? Поначалу Сириус не понимает, что кричит. Ему кажется, что это только Джеймс, потому что именно его рыдания разносятся в голове, у них ровно тот же масштаб и уровень агонии, который поражает сейчас Сириуса, будто они синхронизируются даже в боли. А затем: — Сириус, Сириус, эй, перестань… Сириус даже не знает, что бьет себя рукой по голове — в попытке забыть, умоляя, свою память отказать сейчас, желая этого больше всего на свете — он вообще не осознает этого действия, пока Ремус не падает на пол рядом с ним, чтобы убрать его руку. Сириуса обхватывают руки, удерживая на месте, когда он сворачивается в объятиях Ремуса, пытаясь вывалиться из его хватки, пытаясь уползти подальше, будто он может физически сбежать от скорби, если просто начнет двигаться. — Мой брат, он мой брат, — задыхается Сириус, отчаянно желая, чтобы кто-то понял, нуждающийся в том, чтобы кто-то — нуждающийся в том, чтобы весь мир — постиг, насколько это пиздецки сокрушительно. Если все они поймут, если вселенная поймет, может, кто-то или что-то положит этому конец. — Хорошо, хорошо, эй, я знаю, — шепчет Ремус, притягивая его к себе ближе, держа в своих руках. — Мы… мы не… мы так и не успели… — Сириус перебивает самого себя маленьким, слабым и жалобным звуком, будто он тоже тонет. Они даже не смогли все исправить — им не хватило времени. Сириус так и не сказал ему, что любит его. — Мне жаль, Сириус, мне так жаль. — Ремус сжимает рубашку Сириуса в кулак, позволяя ему обмякнуть, уткнувшись лицом в руку Ремуса. Сириус чувствует, как горячие капли слез размазываются по лицу и рукаву Ремуса. Тот держит себя в руках, оставаясь опорой, так необходимой Сириусу в данный момент. Он сидит на коленях и позволяет Сириусу рыдать в своих объятиях, не говоря больше ни слова. Сириус пытается забыть, но этот момент навсегда врезается в его память, такой он яркий и четкий. Он никогда не забудет, сколько боли сейчас причиняет ему Регулус. Никогда.~•~
Джеймс так сильно дергает за наручники, что у него начинает болеть плечо, но эта вспышка боли вкупе с той, что уже пылает в животе и ноге, — ничто по сравнению с тем, что вызывал в нем прыжок Регулуса в реку. Нагрузка на плечо заставляет Джеймса рухнуть на колени, в ушах звенит, когда он скрючивается и упирается окровавленной рукой в землю, дергая за траву в бесплодных попытках протащить себя вперед, даже если это будет значить, что ему придется оторвать свою ебаную руку. Это не приносит особых результатов, а лишь делает четче головокружительный вихрь событий. Джеймсу тяжело дышать, он не в себе и в бреду от боли, кровопотери, темных пятен, сползающих из уголков глаз, закрывающих обзор, но он моргает и борется со всем этим изо всех оставшихся сил. Он не может… не примет этого. Все должно было быть не так — у него был план, он сделал свой выбор, поэтому это… это нечестно. Это неправильно. Джеймс не может. Он… — Верните мне его, — задыхается Джеймс, приподнимаясь и снова падая на пятки, глядя на небо сквозь слезы. — Я не согласен на это. Верните его! Пожалуйста… просто, пожалуйста, верните его. Я… я не могу. Я не могу. Пожалуйста, я люблю его. Ответа нет. Остался только он. Один, оставленный на растерзание всем видам боли, которые только может испытывать человек, которые с каждой секундой становятся все невыносимее. Даже вода неподвижна. Джеймс не может этого вынести. Он не станет. Он никогда этого не хотел, и отказывается принимать это, как свой конец. Залп пушки еще не раздался, поэтому Джеймс шарит в карманах, дрожащими пальцами обхватывает пузырек с ядом крестражевидного шершня, ядом Веспы — последней вещью, за которую цеплялась Вэнити. — Прости. Сириус, мне так жаль, — хрипит Джеймс, поспешно вытаскивая пробку горлышка пробирки. Делает глубокий вдох, а затем выдыхает. — Либо вы вернете мне его и позволите нам вернуться домой, либо не получите ни одного из нас. Вы говорили… вы сказали, что могут быть два Победителя, так что так оно и будет. Мы вдвоем или ни один из нас. Вслед за этим Джеймс подносит пузырек ко рту, не колеблясь ни секунды после озвученного миру ультиматума, и это обещание. Если Регулус умрет в этой реке, Джеймс проглотит яд, и будет мертв прежде, чем кто-либо сможет добраться до него. Он не достанется им, не без Регулуса. Они могут получить лишь их обоих. А потому, несмотря на то, что Джеймс знает, что это причинит ему мучительную боль и закончится чудовищной смертью, он подносит пузырек к губам и приподнимает его, абсолютно, блять, точно не шутя. Он сделает это и думает, что даже не заметит особой разницы в уровнях боли. Она и так уже мучительна. Яд в пузырьке густой, зеленый и мерцающий, как мед, и все ближе стекает к тому месту, где находится его рот. Как только прозвучит пушка, он выпьет содержимое до дна. Он закрывает глаза, почти истерически гадая, каким оно будет на вкус. Может, он встретит Вэнити, когда все кончится, и расскажет ей, потому что ей точно будет любопытно узнать. — Остановись! До его ушей доносится громкий всплеск, и Джеймс распахивает глаза, отводя пузырек ото рта, а дыхание перехватывает при виде бледных рук, поднимающих Регулуса из воды и кладущих его обратно на берег реки. Красные струи стекают с него, а сам он хрипит и кашляет, ползя вперед. На его одежде проглядывают глубокие разрезы, открывающие вид на залитые кровью раны на коже. Он похож на багровую реку больше, чем та, из которой его вытащили. — Поздравляем, — доносится натянутый, шаткий голос Слизнорта. — Позвольте представить вам… Победителей 84-х голодных игр! Джеймс роняет пузырек, хрипло выдыхая, а зрение его затуманивается. Напротив него, обильно истекая кровью, ползет и задыхается Регулус. Джеймс напрягается изо всех сил, протягивая руку вперед, но Регулус падает прежде, чем ему удается добраться до него. Мир кренится, темнеет, и Джеймс падает тоже.~•~
Гораций сглатывает, глядя на большой экран в центре комнаты. На нем показаны распластавшиеся на земле Джеймс и Регулус, их руки вытянуты, еще пара сантиметров и они бы коснулись друг друга. — Сэр? — Включите баннеры победителей и вытаскивайте их оттуда, — командует Слизнорт, делая глубокий вдох и смотря, как на экране появляется эмблема Святилища — треугольник с вписанным в него кругом, который рассекает линия — и фотографиии Джеймса и Регулуса по обе стороны от нее. Планолеты уже вылетели, и Гораций, стиснув зубы, обращает внимание на экран, на котором выведены жизненные показатели Джеймса и Регулуса. Они будут жить, теперь от них этого и ожидают. Слизнорт задается вопросом, понимал ли Джеймс, что в своем стремлении спасти себя и Регулуса, он вынес приговор кому-то другому. Гораций задается вопросом, если бы Джеймс знал, было бы ему не все равно, как только он понял, что только что приговорил к смерти главного распорядителя игр. Гораций рассчитывал, что Том будет доволен изменением в правилах наравне с остальными. Он же Повелитель Святилища, так что, конечно, он поддержал бы всеобщий восторг и удовлетворение при виде чего-то, что еще никогда не делалось. Гораций ждал похвалы. Гораций ее не получил. — Вся суть голодных игр в том, что победителем может стать только один человек, — сказал Том, смотря на Горация своим холодным, холодным взглядом. — Ты прав, Слизнорт, у нас никогда не было двоих победителей. Этому есть причина. — Да, но разве не замечательно, что теперь появилось что-то новенькое? — с надеждой спросил Гораций, потому что он верил в это, потому что он был в восторге от этой идеи. Двое победителей. Два влюбленных молодых человека, которые смогут вернуться домой и получить свое «долго и счастливо». Все были бы довольны, все любят счастливые финалы, даже сам Гораций. По правде говоря, он с нетерпением ждал этого. Тома Реддла все это нисколько не волновало, ни капли. — Новое представляет собой опасность. Святилище не будет мириться с угрозами, ни с внешними, ни с внутренними. Все угрозы ликвидируют. Ты намереваешься стать угрозой? — Нет, — быстро ответил Гораций. — Конечно, нет. — Тогда сделай так, чтобы ты ей не стал, — ответил Том, и Гораций тут же знал, каков будет его следующий шаг. Проблема в том, что Гораций не может придумать, как все исправить, раз Джеймс решил, что наличие только одного победителя — не решение проблемы. Либо вдвоем, либо никак. Все или ничего, и Священных не устроит второй вариант. Легкого решения не было, потому что, даже если бы Гораций позволил Регулусу умереть в той реке, а потом отправил бы людей забрать Джеймса, тот умер бы от яда быстрее, чем они бы успели до него добраться. Другим вариантом было бы позволить Джеймсу выпить яд, а потом достать Регулуса из реки, но Джеймс ждал залпа пушки. Даже если бы Гораций поднял Регулуса и позволил Джеймсу истечь кровью, он не мог бы быть уверен, что Джеймс и Регулус не придумали бы еще один способ совместной смерти; казалось, они оба достигли того состояния, в котором ни один из них не хотел покидать арену в одиночку, и они оба доказали, что были готовы умереть за это. Более того, если бы Слизнорт вытащил Регулуса, а потом не объявил их обоих победителями, люди бы точно взбунтовались. Гораций не может сказать, какой ответ устроит всех; еще никогда не было двух победителей, но и ни одного победителя никогда не было тоже, и репутация Слизнорта была бы разорвана в клочья, если бы он подвел зрителей таким образом. Он просто… он всего лишь хотел дать людям то, чего они хотели, и он был в затруднительном положении. Разумеется, Том поймет его… Тяжелое чувство, поселившееся внутри, подсказывает, что нет, Том не поймет. От этого по спине Горация пробегает волна страха, которой он никогда раньше не чувствовал в полной мере. Он отдает последние приказы — доставить Победителей в медчасть и оповестить ментора — и выскальзывает из помещения. На время игр он остановился в апартаментах в задней части здания, на нижних этажах, и сейчас ему предстоит доехать на лифте до подвального уровня и быстро миновать пустые камеры слуг, чтобы добраться до лифта на другой стороне и доехать до своего этажа. По пути в комнату и в ней самой тихо, но Слизнорт не может избавиться от чувства паранойи, забравшегося ему под кожу. Ему кажется, будто ему надо двигаться быстрее, убраться отсюда, будто за ним гонятся, хотя у него нет ни единого доказательства, чтобы подтвердить это. Просто… взгляд Тома, то, как он очевидно дал понять, что если Гораций вдруг сделает что-то, что не понравится Реддлу, это будет обозначено как угроза, а потому с ней разберутся так же, как со всеми прочими. Гораций никогда не собирался становиться угрозой. Что-то ему подсказывает, что у Реддла сложится другое мнение. Очень быстро Гораций засовывает почти весь свой гардероб в дорожную сумку, затем выкидывает половину и вместо этого складывает в нее почти половину винного шкафа. Он почти забирает свой мобильник и ноутбук, но потом останавливается и вспоминает каждое «персонализированное» объявление, которое вылезало каждый раз, когда он печатал что-то определенное. Значит, за ним следили и следят через сервера Святилища. Гораций с подозрением откидывает ноутбук и сотовый на кровать, оставляя их в комнате. И вот опять, когда Гораций уходит, он едет на лифте до цокольного этажа. Как только двери закрываются, ему сразу становится легче дышать, он откидывает голову назад и прикрывает глаза. Куда ему идти? Куда он может пойти? Не домой, конечно же. По-любому кто-нибудь в городе разрешил бы ему… залечь на дно у себя? У него есть связи, люди, которые, как он уверен, помогли бы ему. Нужно только… Дзынь. Гораций открывает глаза и поднимает голову, выходя из лифта и держа сумку в руках. Пока он быстро идет по цокольному этажу, его взгляд не останавливается ни на чем. Слизнорт направляется прямо к подземному гаражу, что позволит ему покинуть здание с обратной стороны. У него нет машины, но он может заказать такси к бару, который находится выше по улице, он там частый гость. Пока Гораций прислушивается к эху, разносящемуся от стука его ботинок по бетону, он приходит к пугающему и ужасающему выводу, что понятия не имеет, что делает. Он понимает, что пытаться спрятаться в городе от человека, который им управляет — абсурд. Все его связи сводятся к людям, которые, будем реалистами, сдали бы его в тот же момент, как поняли, что это поднимет их вверх по социальной лестнице. Честно говоря, Гораций без понятия, куда идти и что делать. Так ли это необходимо? Он не может удержаться от вспышки скептицизма, но опять-таки, чутье подсказывает, что это действительно необходимо, подсказывает так настойчиво, что он не может не прислушаться к нему. Эта мысль поражает его — так вот, каково это, — иметь инстинкт выживания? Самый настоящий, который овладевает тобой, когда ты рискуешь… что ж, не выжить. Чувствуют ли люди на арене хотя бы отдаленно что-то подобное? Гораций быстро понимает, что это чувство довольно неприятное и в половину не такое развлекательное, когда дело касается его самого, а не людей на экране. Когда Гораций минует вход в гараж, огибая опущенный шлагбаум, раздается спокойный голос: — Куда вы направляетесь, господин Слизнорт? Слегка подпрыгнув — и вскрикнув — Гораций оборачивается, прижимая сумку к груди, его сердце бешено бьется, а от чистейшего ужаса в жилах стынет кровь. Он быстро находит виновника — молодая женщина с длинным серебряным мундштуком в виде дракона с открытой пастью и клыками, удерживающими сигарету. Она затягивается, и от этого кажется, будто из ноздрей дракона валит дым. Сердце Слизнорта успокаивается, когда он вспоминает ее имя. — Ах, госпожа Медоуз, — устало проговаривает Гораций, слегка сдуваясь. Он прочищает горло. — Вы меня напугали, дорогуша. Осмелюсь спросить, почему вы не внутри, не празднуете? Трибуты, которым вы создавали костюмы, стали Победителями, вскоре вы им вновь понадобитесь. — О, успеется, не переживайте, — говорит Доркас. По крайней мере, он уверен, что так ее зовут. Честно говоря, она не сильно нравилась ему как стилист — слишком уж радикальная, по его мнению, — но он оценил ее работу с Джеймсом и Регулусом, учитывая, как это взбодрило зрителей. — Мне кажется, вы куда-то торопитесь, сэр. Вообще-то я думала, вы сами будете праздновать. А в итоге… — Да, что ж… появились кое-какие дела. Было приятно поболтать с вами, но мне уже пора, — быстро заявляет Гораций, вежливо кивая ей и поворачиваясь на пятках. — Он ведь все равно найдет вас, — говорит Доркас, а Слизнорт, не успев сделать и шага, замирает на месте. Он медленно поворачивается. На ее губах застывает недобрая улыбка, Доркас стряхивает сигарету из мундштука и тушит ее каблуком; сам мундштук она вставляет в пучок на голове, отчего дракон выглядит так, будто он спит в гнезде из кос. — Так я и думала, Реддл недоволен, верно? Гораций не знает, что сказать, а Доркас даже не дает ему времени подумать, оставляя его в шоковом состоянии. — Какая досада, — так же легко продолжает Доркас. — Я считаю то, что вы сделали, революционным, господин Слизнорт. — Она замолкает, наклоняя голову и улыбаясь шире, злее, с оскалом. — Хотя полагаю, что поэтому Реддл и недоволен. — Я не… — Гораций сглатывает, сминая пальцами ручку сумки. — У меня не было другого выхода. Мои руки были связаны, этот мальчишка — Джеймс — он не оставил мне выбора. — М-м-м, — тянет Доркас, улыбаясь уголками губ. — Сочувствую, правда. Но ведь в этом и суть солнца, разве нет? Не важно, что происходит, оно все равно встает. Вы не можете его спрятать. Гораций хмурится. — Что мне надо было делать в сложившейся ситуации? — Думаю, Реддл предпочел бы, чтобы вы убили их обоих, а не оставили в живых, — размышляет Доркас. — Опасная вещь — наделить властью тех, кто не должен был до нее дорваться. — Я не наделял властью… — Может, это и не было вашим намерением, господин Слизнорт, но все же это именно то, что вы сделали. Это угроза. Как вы думаете, что Реддл делает с угрозами? — Он ликвидирует их, — хрипит Гораций, во рту у него сухо. Доркас снова улыбается, так же остро, как и до этого. — Если ему удается найти их, то именно это он и делает. Полагаю, вы не хотите, чтобы вас нашли, да? — Я не угроза, — настаивает Гораций, качая головой, чувствуя себя слишком старым и неподходящим для таких обвинений. — Тогда почему вы бежите? — шепчет Доркас, улыбаясь, ее глаза блестят. Она цепким взглядом осматривает его с ног до головы и подходит к ведущей из гаража эстакаде, останавливаясь на улице возле черного автомобиля. Она открывает пассажирскую дверь и поворачивается к нему. — Садитесь, господин Слизнорт. — Я… мне правда пора идти, — говорит Гораций, и его сердце норовит выскочить из груди. — Я сказала, — медленно повторяет Доркас, слегка отодвигая полы пальто, чтобы обнажить прикрепленный к поясу пистолет, — садитесь. На секунду Гораций забывает, как дышать, ему кажется, будто, если он вдруг решит сделать шаг, его колени тут же стукнутся друг о друга от того, как сильно они трясутся. Запаниковав, он может лишь выдавить: — Что вы сделаете? Застрелите меня прямо посреди улицы?! Где вы вообще нашли огнестрельное оружие? Только авроры… — Очевидно, нет, — безэмоционально перебивает его Доркас, выгибая бровь и лениво кладя ладонь на рукоятку пистолета. Ей удобно, а по позвоночнику Горация пробегают мурашки. — И если бы я и впрямь застрелила вас посреди улицы, кому какое дело? Смею сказать, что Реддл счел бы это оправданным, в сложившейся ситуации. На это у Горация нет ответа, потому что он считает, что Доркас права. — Садитесь в машину, — резко приказывает Доркас. — Я не буду повторять. Гораций медленно подходит к автомобилю на дрожащих ногах, его сердце бьется так быстро, что он слышит его стук в своей голове. Он цепляется за сумку, словно это щит, он в ужасе, а Доркас лишь смотрит, как он осторожно подходит к машине и залезает внутрь. Как только он садится, она сразу же захлопывает дверь и обходит автомобиль, чтобы сесть с другой стороны. — Куда вы везете меня? — хрипит Гораций, сминая лежащую на коленях сумку, пока Доркас куда-то едет. Доркас не отвечает. Вообще-то она не говорит некоторое время, и Гораций почти уверен, что она делает это специально, чтобы еще сильнее вывести его из себя. Они едут по Святилищу, в самый центр города, и Гораций рассуждает о том, что он может сделать в таком затруднительном положении. Он никогда ни с кем не дрался. Если возле него и был пистолет, то только в качестве меры предосторожности, а не угрозы. Он никогда не испытывал… страха. Такого настоящего страха, подобного этому. Страха за свою жизнь. Самое близкое к этому чувству было, когда Регулус метнул кинжал в его сторону, и из-за этого он не спал всю ночь, думая, как ужасно близко он попал. Сначала Гораций уверен, что Доркас Медоуз сотрудничает с Томом и ей поручено ликвидировать Слизнорта, как и прочие угрозы. Его разум отчаянно пытается придумать, как избежать такой судьбы, но все идеи не имеют значения, все его планы бесполезны. Затем, без предупреждения, Доркас говорит: — Господин Слизнорт, я работаю с организацией, которая не согласна… со многими вещами, во главе которых стоит Реддл. Голодные игры, вынужденная нищета, неравноправие дистриктов по сравнению со Святилищем… это так, навскидку. — Вы… — Гораций поворачивает голову, исступленно смотря на Доркас, он, очевидно, в шоке. Единственное, что он может сказать: — Но вы же сама Священная, госпожа Медоуз. — Ах, значит, вы видите проблему, но вам просто плевать, пока она вас не касается, — бормочет Доркас, качая головой и вздыхая. — Вы не неосведомлены. Нет, вы гораздо хуже. Вы в курсе и хотите оставить все, как есть. — Это не так, — выплевывает Гораций. — Я знаю, что я Священная, господин Слизнорт, — продолжает Доркас, будто Гораций и вовсе не говорил. — Это не дает мне права избегать несправедливости мира, или тех, кто их учиняет. Хотите знать, почему я так уверена в том, что вы только что вложили оружие в руки тех, кто не на стороне Реддла в этой войне? Из-за изменения в правилах. Видите ли, вчера я говорила с Сириусом, который подкинул вам эту идею, и он сказал… — Нет, вы ошибаетесь, — влезает Гораций. — Это была моя идея. Доркас оглядывается на него и снисходительно улыбается. — Конечно, ваша. В любом случае, Сириус упомянул, что вы были довольны таким исходом. Так зачем менять правила опять? Вы главный распорядитель, и единственный, кто стоит выше вас и может повлиять на игры — сам Реддл. Так что, если вы не хотели менять правило, то единственный, кто мог вас заставить, — он. А зачем ему требовать отмены правила, если он не видел в Регулусе и Джеймсе угрозы для себя? Угрозы для всего? Гораций смотрит на нее с широко раскрытыми глазами, снова чувствуя себя не в своей тарелке. Он не совсем понимает, к чему она ведет, и вообще не понимает, о какой войне она говорит, даже не может вообразить, с чего бы взяться этой войне. Какая еще другая сторона, за что они вообще борются? — В вашу защиту, вы пытались следовать его приказам, — продолжает Доркас. — Просто не слишком уж тщательно, это меня и удивило. Вы ведь наверняка знали, что на кону стоит ваша жизнь. — Я… я знал, да, но опять же, я не совсем понимал, что делать в такой ситуации, — признается Гораций. — Если бы я убил их обоих, моя репутация была бы разрушена. — Для вас репутация важнее жизни, господин Слизнорт? — спрашивает Доркас. — Самая важное, что у меня есть, после самой жизни, — хмурясь, заявляет Гораций, потому что репутация, на самом деле, — это все, что есть у человека. Все, что было у него. Благодаря репутации он наладил связи, эти связи помогли ему устроиться по жизни. Да, быть живым важнее, но что есть жизнь, если он не проживает ее так, как хочет? Доркас язвительно усмехается. — О, вас в Фениксе сожрут с потрохами. — Что? — сердце Горация снова подскакивает. — Феникс? Что это? Это… тюрьма? Как Азкабан? Вы везете меня в тюрьму?! — Ха, — отвечает Доркас, слегка покачивая головой из стороны в сторону и лениво взмахивая рукой. — Вы везете меня в тюрьму? — задыхается Гораций. И Доркас снова не отвечает. Она резко выпрямляется и хватается одной рукой за руль, другой тянется к коробке передач, чтобы схватить рычаг и переключить передачу. Машина подрывается вперед, и Гораций смотрит сквозь лобовое стекло, выпучивает глаза, когда понимает, где они. На окраине города есть туннель, который десятилетия назад был на стадии строительства, но потом его забросили, и все, что о нем знает Гораций, так это то, что он никуда не ведет и где-то посередине есть карстовая воронка. Воронка, к которой Доркас, не моргнув и глазом, несется на полной скорости, машина ревет, пока она продолжает набирать скорость, Гораций чувствует, как его тошнит. — Т-т-там обрыв! — орет Гораций, упираясь руками в верхнюю панель автомобиля. Доркас лишь смеется, низко и мелодично, пока они приближаются к воронке слишком быстро, чтобы успеть вовремя остановиться. Гораций закрывает глаза и вжимается в сиденье, ожидая падения, ожидая… — Можете открыть глаза, — смеясь, говорит Доркас. — Что? — хрипит Гораций, резко открывая глаза, чтобы увидеть, как они слегка замедлились, продолжая ехать по туннелю. Он оборачивается, чтобы посмотреть в заднее лобовое стекло, его мозг подбрасывает ему вопросы один за другим, потому что карстовая воронка все еще там. — Как мы…? — Она ненастоящая, — говорит Доркас. — Орден засыпал ее еще много лет назад, а теперь с помощью технологий поддерживает иллюзию, будто она еще там. Выполняет еще и функцию сигнализации, кстати, так что в любую секунду… — она замолкает, когда в машине раздается звон, а экран на приборной панели загорается. Она смеется и принимает звонок, улыбается, говоря: — Как ты узнала, что это я? — Потому что только ты несешься с такой скоростью, — раздается строгий невпечатленный голос, который, как Гораций уверен, принадлежит женщине. В ее тоне слышится неодобрение, которое обычно присуще матерям. — Я подумываю над тем, чтобы оставить тебя у ворот, Доркас. — О, не надо. У меня есть кое-что, что точно понравится Ордену. Подготовь поезд, пожалуйста, — говорит Доркас. Секунда тишины, а потом женщина хмыкает. — Я поняла. Открываю ворота. Поезд будет готов к твоему приезду. — Спасибо, — отвечает Доркас, а потом наклоняется вперед, нажимая на экран. Там нет ни номера, ни имени. — Он разрушен, — нервно указывает Гораций, когда они направляются к заваленному концу туннеля, который сейчас состоит лишь из камней и обломков. Старье да пыль. — О, да, но, на самом деле, он действующий, — говорит Доркас, когда они подъезжают прямо к нему. Гораций хватается за поручень над дверью, другой рукой цепляясь за сумку, его сердце заходится в бешеном ритме, пока они подъезжают все ближе и ближе. Ему хочется снова прикрыть глаза, и только ему удается отговорить себя от этого, как они резко сворачивают на полосу, уходящую вниз — ее не было видно, пока они на нее не въехали, она появилась всего за пару метров до заваленного конца туннеля. Дорога снова выравнивается, и Гораций с широко раскрытыми глазами смотрит на длинный темный туннель под тем, по которому они только что ехали, его освещают только фары Доркас. Когда он снова оглядывается, то замечает, что дорога снова уходит вверх, на манер эстакады, ведущей в туннель. — Это всегда было здесь? — завороженно бормочет Гораций. — Не всегда, — отвечает Доркас, — но пиздец как долго. Дольше, чем Реддл был Повелителем Святилища. — Он Повелитель уже достаточно долго, — говорит Гораций. — Хотите верьте, хотите нет, но есть люди, которые старше Реддла, — сообщает Доркас. — До него тоже были люди. — Я старше Тома Реддла, — считает своим долгом вставить Гораций. — Если вы о человеке, который был Повелителем до него, то я, конечно, о нем знаю. Я помню его даже спустя все эти годы. Геллерт Гриндевальд. — Я не говорю об истории Святилища, — заявляет Доркас, снижая скорость, когда они сворачивают и прижимаются к обочине. Перед ними старый вагон — всего один и достаточно ржавый. — Это я уже знаю, да еще и лучше вас. Гораций фыркает. — Невозможно. Я прожил все это. — Лишь одну сторону, — возражает Доркас, отстегивая ремень безопасности, и приподнимает брови, глядя на него. — Я же слышала о стороне, о существовании которой вы даже не подозревали. А теперь, вылезайте. — Где мы? — с подозрением спрашивает Гораций, но Доркас его игнорирует, выходя из машины и направляясь к спускающейся со ступенек вагона женщине, чтобы поздороваться с ней. У женщины седые волосы и морщины в уголках рта, но несмотря на свой возраст, она одета в черные тактические брюки — к поясу также прикреплен пистолет — и черную безрукавку, обе ее руки, до самых запястий, покрыты татуировками. Спустя секунду, Гораций, сделав глубокий вдох, вылезает из машины, держа сумку в руках. Он осторожно приближается к ним, и обе женщины замолкают, когда он подходит достаточно близко. Доркас поворачивается к нему, а другая женщина морщит нос, будто он не интереснее комка грязи. Поджав губы, она делает шаг в сторону, позволяя Доркас подозвать его, указывая на поезд. Гораций хмурится, но проходит мимо нее, чтобы посмотреть на поезд. — Карета подана, — объясняет Доркас, и Гораций поворачивается к ней, с неверием оглядывая ее, позабыв о том, что он стоит возле другой женщины. Он возмущен тем, что Доркас посмела решить, будто он сядет в поезд, не зная, куда тот едет. Должно быть, она увидела сомнение на его лице, но от этого она лишь улыбается. — О, не переживайте, господин Слизнорт, поезд абсолютно надежен. Не было еще такого, чтобы он не добрался до конечной точки, и я заверяю вас, что так будет всегда. — Я не собираюсь просто… просто садиться в поезд, госпожа Медоуз, мне нужны ответы! Это абсурд! — шипит Гораций. Доркас поднимает брови, глядя на него. — Вы правы, конечно же, есть и другой вариант. Мы не будем заставлять вас садиться на поезд, если вы не хотите. — Когда она подходит вперед, а Слизнорт инстинктивно делает шаг назад, ее взгляд холоден. — Выбор за тобой: или ты заходишь внутрь, или я вышибу тебе мозги. Как только слова срываются с ее губ, Гораций чувствует прикосновение холодного металла к своему виску, отчетливо слышит, как Доркас взводит курок пистолета. Он замирает, душа уходит в пятки, и он тут же начинает дрожать. Пальцами он цепляется за лямки своей сумки, и несмотря на то, что ему очень страшно, он отводит взгляд вбок — и да, к его голове действительно прижимается дуло пистолета, который держит женщина, не боящаяся спустить курок. — Если ты сядешь на поезд, тебя отвезут в безопасное место. Тебе дадут еду, комнату, защиту в виде единственного места, где Реддл не сможет тебя найти. Тебя не будут заставлять марать руки, разгребая проблемы, которые ты создал. Тебя не будут мучать, не убьют. — Она снова делает шаг вперед, чтобы взять Слизнорта за подбородок, взгляд у нее яркий и острый. — Там, куда ты пойдешь, если, конечно, решишься, ты получишь больше, чем заслуживаешь. С губ Горация против воли срывается всхлип. — Я надеюсь, что ты скажешь «нет», — шепчет Доркас, ее голос настолько зловещий и грубый, что Гораций, замерев на месте, смотрит ей в глаза, как добыча, попавшая в лапы хищника. Ее ногти впиваются в его лицо. — Я была бы в восторге, если бы мне пришлось оттирать твою кровь с асфальта под нашими ногами, потому что ты не заслуживаешь жизни, Гораций Слизнорт. По твоей вине умирали дети, так что я умоляю тебя, выбери не садиться на поезд. — Я… я… я… — дыхание Слизнорта перехватывает, и он только и может, что повторять одно и то же слово, чувствуя себя таким маленьким и испуганным, каким не чувствовал себя никогда в жизни. Он не может перестать трястись. — Каково это, распорядитель? — мягко спрашивает Доркас, поворачивая его голову вбок, чтобы он еще сильнее уткнулся в дуло. Сдавленный звук срывается с его губ, и Гораций ничего не может поделать со скатывающимися по щекам слезами. — Тебе весело? — Пожалуйста, — всхлипывает Гораций, закрывая глаза. На короткий момент Доркас впивается ногтями еще глубже, причиняя ему боль, а потом отпускает его. Слизнорт раскрывает глаза, а она в отвращении поджимает губы. — Я спрашиваю в последний раз, Слизнорт. Ты сядешь на поезд или нет? — Я… — сглатывает Гораций, дыхание у него дрожит. — Да, я… я сяду на поезд. — Жаль, — бормочет Доркас, и ничего в жизни не пугало Слизнорта так сильно, как искреннее разочарование в ее голосе, даже пустой взгляд Реддла не действовал на него так. — Тогда залезай, — заявляет она, опуская пистолет и указывая на лестницу. Гораций практически моментально бросается ко входу, и слышит, как другая женщина говорит: — Увидимся через пару месяцев, Доркас. — Тебя не будет на посту? — спрашивает Доркас. — Нет, у Дамблдора на меня планы, — отвечает женщина, и это последнее, что слышит Слизнорт, прежде чем зайти внутрь.~•~
примечания автора: как мы себя чувствуем? 😬 что ж, это было блядски отвратительно, да? буквально никому тут не было весело. я никогда не оправлюсь от того факта, что мы ВИДИМ момент, когда джеймс принимает решение вернуть регулуса домой. типа, если вы вернетесь к первой главе, в самом первом ПОВе регулуса, тот момент, когда их взгляды пересекаются на сцене, — это тот самый, когда джеймс делает свой выбор. о, мне плохо. ох уж эти регулус и джеймс, устроившие какое-то дерьмо из разряда ромео и джульетты. многие угадали, что они вроде как сделают что-то такое, но я видел не так уж много людей, который угадали, что регулус прыгнет в багровую реку, а те, кто угадал, кажется, бросили эту мысль/убедились потом, что этого НЕ произойдет. и типа, вы вообще меня знаете? 🤨 я расположил ВОДОЕМ с БЛЕДНЫМИ РУКАМИ в зоне доступа регулуса. конечно, он бы попал в эту реку. я еще не написал ни одного фанфика, в котором не было бы сцены, в которой регулус тонет, потому что я само Зло. к тому же, эта сцена, в которой регулус прыгает в реку была запланирована с самого начала. джеймс, которого прикрепили наручниками — именно поэтому наручники вообще упоминались когда-то несколькими главами ранее — к столбу, тоже был запланирован. я специально прописал их наличие на арене, только чтобы регулус мог приковать к одному из них джеймса и драматично кинуться в реку. изначально план заключался в том, чтобы регулус НЕ выбрался из реки. когда мне только пришла идея этого фика, он должен был быть с СОПом, и регулус должен был умереть. я вписал яд в историю ПОСЛЕ того, как решил, что регулус не умрет. изначально джеймс должен был быть прикован к столбу ни с чем, просто застрял бы там, а затем услышал пушку… вот только я слабый и мягкий и никогда прежде не прописывал СОП, поэтому решил выбрать другой путь и пуститься во всю эту штуку с Устраиванием Переворота В Правительстве и бла-бла-бла. так что теперь этот фик вышел из-под контроля и я уже слишком во всем этом потонул. извините? не за что? выберите, что вам подходит! а еще сцены с сириусом… короткие, но блядски сокрушительные. мы увидим много сириуса и ремуса в следующих глава, обещаю. я очень скучаю по вульфстару (вообще-то это не совсем правда, потому что я только что дописал сцену с ними, но вы поняли, о чем я) наконец, доркас!!! икона!!! королева!!! она такая крутая, простите, я помешан на ней. о, я просто ЗНАЮ, что некоторые из вас разозлятся из-за того, что у слизнорта есть ПОВ 😭😭😭 послушайте, ПОСЛУШАЙТЕ, это было необходимо для сюжета, окей? а еще это было для того, чтобы показать, какими бывают некоторые священные по сравнению с другими, например, с доркас и пандорой. говорите о слизнорте, что хотите, любите или ненавидьте его, но этот мужчина слизеринец в любой вселенной, а его инстинкт самосохранения невероятен, лмаоооо. у него просто Заиграла Интуиция и он РВАНУЛ. Сенека крейн никогда бы так не смог… к тому же, доркас официально напугала его до чертиков, и типа, да, это было несколько пугающе от лица слизнорта, но честно? для доркас прошло всего два дня со смерти вэнити и ходжа и, учитывая, как это расстроило марлин, и как это расстроило ее саму. я не могу ее винить, в общем-то. кстати, другая женщина. вы ее знаете, и некоторые из вас наверняка уже догадались, кто это, но все же, не стесняйтесь делиться теориями, если захотите!!! в следующей главе мы получим воссоединение сириуса с регулусом и джеймсом!!! мне это кажется обязательным: оставшиеся трибуты: 0 победители: 2