Колокольная лестница

Проснулся Егор едва ли не после полудня: не разбудили его спозаранку ни горластые деревенские петухи, ни звонко щебечущие под окном птицы. Так крепок был его утренний сон, что никакой посторонний звук не мог его потревожить. Ночное же сновидение Егора было полно дивными звуками. Как в детстве когда-то, в нём ласково пели колокола. Невидимый музыкант вызванивал нежную убаюкивающую мелодию, бережно перенося сновидца в те благословенные времена, когда звали его Егорушкою. «Спи, моя радость, усни...» Теперь же стояла вокруг невероятная тишина, разбавляемая лишь еле слышным идущим от окна звуком, будто возле рамы трепетало нечто крохотное, мягкое, живое. Острое любопытство пересилило приятную истому, в которой пребывал Егор. Он поднялся с кровати и разглядел-таки бьющуюся о пыльное стекло небольшую шоколадную бабочку. Вспомнил, как ловил когда-то бабочек сачком, а затем отпускал на волю. За всё то лето он не сумел принести ни одного не то чтобы редкого, но и самого обыкновенного экземпляра для энтомологической коллекции, как было велено учителем естествознания. Именно тогда Егор понял, что не способен умертвить никакого живого существа, за исключением, пожалуй, комаров и оводов, что докучали и больно жалили. Осенью мальчик явился в училище с невыполненным уроком, чего прежде с ним не случалось, и со страхом ожидал наказания. Однако, к счастию ученика Юговского, учитель о задании своём позабыл. Бабочка, по-видимому, ослабла от долгого нахождения в душной комнате. Егор, не используя ни сачка, ни иных приспособлений, накрыл её ладонью. Крылья с мягкой щекоткой прошлись по слегка загрубевшей, однако всё ещё чувствительной коже. Не желая мучить нежное создание, Егор тотчас же разжал руку, а затем распахнул створки окна, выпуская бабочку на волю. Со двора повеяло вовсе не свежестью, как наивно ожидал он, а едва ли не большей духотою, чем была внутри дома. Егор хотел было вернуться в постель и ежели не проспать до вечерней прохлады, так хоть понежиться ещё немного, прикрыв глаза и предаваясь томным грёзам, но тут же передумал, осознав, что чувствует сильную жажду. Видимо, всё-таки переусердствовал он накануне с рябиновой настойкою, выпивая стопку за стопкой, пока отец, занятой разговором, не видал. Хотел он этим унять внутреннюю дрожь, возникшую оттого, что Иван Соловьёв – Ванечка! – находился на расстоянии вытянутой руки, будучи при этом ещё более недостижим, чем проживая в Петрограде.Егор предполагал беспечно, что расхрабрится от выпитого и придёт затем в гостевую спальню тайком, когда все домашние уснут, чтобы с ним объясниться. Вышло же так, что сам и отошёл ко сну прежде всех. Одевшись, Егор спустился в сени и там, обнаружив ведро колодезной воды, зачерпнул ковшом и принялся пить так жадно, словно был он грешником, поднявшимся из жаркого ада. Грешником, которому на короткое время выпало послабление в его жесточайшем наказании. Подумал, наслаждаясь живительной влагою, что он по сути и есть тот нечестивый грешник. Рыдает по нему геенна огненная! Молиться ему надобно, молиться и каяться в мыслях неправедных, полных содомского греха. А он вчера вместо этого вон что удумал! Напившись воды и опустив ковш, Егор внезапно заметил замершую рядом с собою человеческую фигуру. Вздрогнул от испуга. Кто же это подкрался незамеченным, не вор ли? Приглядевшись, узнал он в подпирающем стену молодом мужике работника из кузницы – Николашку Рябого, которого ругал и проклинал вчера Авдей за недобросовестность. – Здорово, Николай, – кивнул ему Егор, решив, что нет ничего удивительного в его появлении – вероятно, отец или тётушка велели ему починить что-либо в доме, ведь тот нередко за небольшую плату брался за такие дела. Николашка, как и сам Егор, не вышел ростом, но был шире в плечах и на вид казался гораздо старше, хотя на самом деле были барчук и крестьянский парень одногодками. Мать Николашки, Марья, выкормила Егора своим молоком наравне с сыном, а на первых порах была ему и нянькой. Будучи малыми детьми, мальчики играли вместе и даже переболели одною детскою болезнью, которая для Егорушки прошла бесследно, а Николашке изукрасила лицо безобразными оспинами, отчего Николая Мухина и прозвали Рябым. Приятельство же между ними закончилось само собою, когда Егорушку отправили в реальное училище, Николашку же отдали в ученики кузнецу. С той поры парень посматривал на господского сына угрюмо из-под косматых бровей, и тому вечно делалось не по себе от его взгляда. Вот и сейчас Рябой покосился недобро и ответил на приветствие грубовато: – И вам не хворать, барчук. По-прежнему стояла тишина, не слышно было ни звона посуды, ни шагов, ни голосов. Похоже, дом был пуст – никто более ни из прислуги, ни из родни на глаза Егору не попался. В столовой он обнаружил оставленные ему накрытый салфеткой завтрак, возле которого кружили мухи. Есть не хотелось. Он решил выпить ещё воды да пойти прогуляться. Во дворе Егор увидел Ивана. Тот оказался на удивление бодр и свеж, словно и не было накануне у него утомительной дороги, словно не пил он за ужином настойки за здоровье всех членов семьи Юговских по очереди. Закатав выше локтя рукава белой рубахи, он ловко орудовал маленьким молотком, вколачивая в землю вдоль стены небольшие колышки. – Доброго вам здоровья и хорошего дня, Иван Григорьевич, – радостно и смущённо поприветствовал Егор архитектора. – Вы, смотрю, сразу за дело принялись, не отдыхается вам. – И вам те же пожелания, Георгий Александрович, – Соловьёв словно засветился при виде его и ласковым взглядом, и белозубой улыбкою, и кажущимися при солнце совершенно золотыми кудрями, и всеми своими веснушками. – Да, решил времени не терять. Вы, кстати, не видели Николая? Послал его за верёвкою, а он не спешит. – Видал его, – ответил Егор, – но верёвки при нём не было. – Ай, да и шут с нею! Ваши родные не стали вас будить, а сами уехали в храм: Александр Алексеевич верхом, а Арина Афанасьевна с Авдеем и его дочерью в тот самом злополучном экипаже. – Ах, верно ведь – в храм! Петров день нынче, – вспомнил Егор. – После службы небось на станцию заедут Петра с семьёю встретить и Павла. Господи, Иван Григорьевич, так что же вы трудитесь в такой день! В праздник ведь работать грех. – И впрямь, запамятовал, – ахнул Иван. – То-то Николай был больно суров со мной, когда я его помогать себе заставил. Николай! – крикнул он. – Не ищите верёвки, не надобно. Идите отдыхать. А мы с вами, Георгий Александрович, – обернулся он снова к Егору, – давайте-ка на прогулку выйдем. Покажете мне здешние красоты, речку и лес. Я ведь с собою мольберт привёз, хотел на досуге писать пейзажи. Сейчас не стану его брать, тяжёл больно, а захвачу альбом и карандаш. Рисовать ведь не грех? – Не грех, соглашаясь, кивнул Егор. – Знаете, я не думал, что храм так далеко отсюда, – продолжал разговор Иван, когда они шагали по лесной тропе, выискивая взглядом в траве алые капли земляники. – Предполагал, что где-то рядом церковь с колокольнею, ведь слышал ночью звон совсем близко. – Колокола слышали? – Егор от изумления сбил и замедлил шаг. – Да, и весьма отчётливо. Причём, вызванивали они нечто светское, вроде той колыбельной, авторство которой приписывают Моцарту. Я ещё подумал: экий искусник здешний звонарь, настоящий музыкант. – Боже мой! – воскликнул Егор, приложив ладони к разгоревшимся щекам. – Колыбельная? Стало быть, это те самые колокола. А ведь меня убедили, что мне всего лишь чудятся те дивные звуки. Никто другой не слышал их, кроме меня, когда я был ребёнком. И сам я их давно не слыхал, а в эту ночь вернулись они, да мне подумалось – то сон был. – Сон?.. – задумчиво переспросил Иван. – Так, стало быть, у нас с вами, Георгий Александрович, сны одни на двоих.