Колокольная лестница

Об Ивановых часах Егор заботился: протирал мягкой ветошкой, заводил каждый божий день в одно и то же время, чтобы не ослабла пружина. О том, чтобы ускорить ход наполненных бесконечной тоской суток, недель и месяцев ожидания, он подумывал, да не решался сделать это. Хотелось время до желанной встречи поторопить, да боялся: вдруг из-за спешки пропустит что-то важное. Вдруг письмо придёт, к примеру. Сам он за две недели написал уже три письма. Намеревался отправить с Авдеем или с кем ещё, кто поедет в город, да всё не случалось такой оказии. Понятно было, что и ему никакая весточка не придёт ниоткуда в его деревенскую глушь, а всё ждал, всё тосковал, всё надеялся. И вспоминал – было ведь, что вспомнить: и разговоры сердечные, и все их с Иваном взаимные ласки, и особо – последнюю жаркую ночь. Днём Егор маялся, никак не мог занять себя ничем полезным, что отвлекло бы от сладких и тягостных дум. Поздним вечером спешил остаться, наконец, в одиночестве, без досужих глаз, и стремился уснуть, чтобы хотя бы во сне повидать своего Ванечку. Редко радовали такие сны. Если и удавалось увидеть желанного, то мелькал он какой-то бледной тенью издали – не дотронуться рукой, не коснуться губами, не посмотреть в глаза. И колокола молчали ночами. Егор готов был любой звон услышать и принять – хоть печальный, хоть тревожный. Но не раздавалось никакого, и это было мучительно. Думалось ему – уж не пошло ли всё прахом, уж не забыл ли среди городских соблазнов Ванечка своего Егорушку. Иногда же, задремав, просыпался вдруг Егор в холодном поту и долго не мог забыть тот ужас, что ему привиделся: будто погибает Ванечка то под колёсами паровоза, то от острого ножа ночного грабителя. – Нет, нет, – шептал Егор, будто и впрямь словом одним в силах был уберечь любимого от беды. Сердце его от боли сжималось, когда воображал подобное. Думал тогда: пусть забудет, пусть изменит, пусть не увидятся они никогда больше, лишь бы не самое страшное, не жестокая безвременная смерть. А колокола молчали, и время тянулось мучительно долго. В один из нескончаемых дней Егор всё же решился перевести стрелки часов надолго вперёд. Видимо, сделал он это неумело, без должной сноровки, или же часы фамильные не желали подчиняться чужим рукам. День тянулся, как и обычно, ничем не отличаясь от предыдущих, и вечером горе-чародей вернул-таки стрелки в исходную позицию. И ничего не случилось. Только сгрудились в ночи тучи, разразилась гроза с проливным дождём, а над лесной опушкой закружил спиральный вихрь – смерч. Сам Егор проспал и ничего этого не увидел, Авдей поутру рассказал. А Егор потом вышел к лесу – и за голову схватился. Не такой уж сильный оказался ураган, вековые деревья не тронул, а вот молодые деревца поломал, кустарники пригнул к земле. И по зарослям иван-чая прогулялся буйный ветер, сбил весь розовый цвет. Так бы до самой осени кипрею цвести, да по-иному распорядилась судьба. Егор и в этом происшествии начал себя винить: не оттого ли вихрь налетел, что он чудесные часы взялся крутить неумеючи? Вообразил себя вершителем судеб, а сам не сумел уберечь иван-чаев цвет. И рисунок с иван-чаем, что оставил ему на память Иван, куда-то пропал. Искал его Егор у себя в комнате – да так и не нашёл. Часы лишь остались на память, да ещё адрес: даже если бы бумажка с ним вслед за рисунком исчезла, из головы Егора название улицы и номер дома всё равно бы не выветрились. Запомнил чётко, вывел аккуратным почерком на пухлых конвертах. Жаль, что так и лежали они заклеенными, да неотправленными, всё никак не мог собраться в город Авдей. От скуки в один из таких долгих дней, уже после смерча, наведался Егор в гости в Забродиным. Тем более, и повод был – наконец-то собрался он вернуть отданные ему взаймы «костотряс». Сёстры на этот раз были дома не одни, с родителями, а потому молодой сосед, хоть и явился незваным, был приглашён к обеду. Как же удачно вышло, что Егор предусмотрительно оделся прилично, не чумазым оборванцем себя показал, как оба предыдущих раза. После обеда барышни затеяли игру в буриме. Для Егора эта забава была в новинку, но он быстро освоился и написал забавное четверостишие, срифмовав «речку» с «печкой», а «костотряс» – с «как-то раз». Вера сдержанно похвалила его поэтические способности, а Маняша принялась допытываться, не пишет ли он стихов: не таких шуточных, а всерьёз. – Ах, вы всё отнекиваетесь! – всплеснула руками она. – А ведь сами наверняка слагаете сонеты или какие-нибудь элегии, и всё о любви. Разве не так? Егор покраснел, припомнив собственные литературные опыты, и признался, что с рифмою он не на короткой ноге, а вот, случалось, баловался прозою. Маняша, топнув ножкой, потребовала принести написанное и прочесть вслух. Егор пообещал, кляня себя за торопливое признание. Впрочем, за последние дни он, кроме писем Ивану, набросал несколько прозаических этюдов о природе, вот их вполне можно было показать барышням. На обратном пути Егор повстречал цыганку из того табора, что действительно (не соврала Лушка!) обосновался неподалёку от Юговки. Пёстро одетая женщина довольно резво для своего, как показалось Егору, немолодого возраста подскочила к нему и, цапнув за руку, настойчиво забормотала: – Погадаю тебе, красавчик. Всю правду скажу: что было, что будет, чем сердце успокоится. – Мне нечем заплатить. Поди лучше к тётушке, она прикажет выдать тебе яиц, творогу и масла, – Егор попытался вырваться из её цепкой хватки. – Не надо ничего, – цыганка своими смуглыми твёрдыми пальцами разжала, развернула к себе его ладонь, всмотрелась тёмно-карими, как переспелые вишни, глазами. – Что? Что там? – забеспокоился Егор. – Линия жизни у тебя обрывается, – деловито сообщила она. – Это что же значит – умру я? – Не обязательно. Может, новую жизнь обретёшь. Ай, красавчик, сейчас у многих так, на кого ни глянь. Весь мир сломается скоро, правду тебе говорит старая Зара. – Мне и впрямь нечем тебе заплатить, Зара, – виновато отвёл взгляд Егор. – А я и не гадала – так, предупредила. Судьба твоя дурная да шальная, никому такой не пожелаешь, но и защита сильная у тебя... у вас обоих. – Про обоих... ты тоже на ладони разглядела? – насторожился Егор. – Или слыхала от кого? – Сплетен не слушаю, – обиделась цыганка. – А ладонь – это для куражу больше. По глазам твоим всё видать: и любовь твою запретную, и разлуку горькую, и чудеса, что тебя и его уберегут и приведут друг к дружке... если повезёт. Ни порчи, ни сглаза, ни злого колдовства на тебе нет, защита хорошая, крепкая, делалась со святой молитвой. Дай Бог, чтобы и впредь держалась, – Зара неожиданно для Егора широким, размашистым движением его перекрестила. – Ты разве православной веры? – опешил он. – Господь с тобой, конечно, – в свою очередь, удивилась его незнанию она. – Меня Зоей крестили, Зоя – значит «жизнь», а Зара – так. – Для куражу? – повторил Егор её же слова. – Правильно мыслишь, красавчик, – цыганка улыбнулась, и Егор подумал, что зря она назвала себя старой, у старух не бывает таких сверкающе-белых ровных зубов. И морщин на её лице, как заметил он, приглядевшись, совсем не было, разве маленькие совсем, в уголках глаз. – Сколько лет тебе, Зара... то есть, Зоя? – спросил он. – Сколько есть, все мои, – захохотав, ушла от ответа женщина. – Не спрашивай глупостей, красавчик, иди домой, иди... шальной судьбе своей навстречу.