Daddy’s Had Enough Now​.

Пять месяцев спустя Джим придумал новую форму провокации. Шерлок нашел на своей кровати конверт, запечатанный крошечным розовым бантиком. Он знал, что не будет никаких улик, даже ДНК, но все же вскрыл ее с особой осторожностью, словно эта хрупкая бумажка была кожей его друга. Клок волос, скрепленный лентой, упала на кровать. Они были слегка каштановые, а в основном пепельно-белокурые, с оттенком седины. Волосы Джона. Вместе с ним пришла и фотография, изображающая лицо Джона: вялое и невозмутимое, как будто он был в сознании, но не понимал этого. Шерлоку потребовалось некоторое время, чтобы решить, показывать ли ему это Скотланд-Ярду, зная, что Джон возненавидит офицеров, которые увидят его в таком состоянии. Однако то, что он увидел его живым, радовало. Он уже и не знал, что делать, но сдаваться было не вариантом. К шестимесячной годовщине, Джон полностью освоился в своей новой жизни, и новому распорядку дня, установленному специально для него. За хорошим поведением следовало вознаграждение, а Джим был большим сторонником поощрений. Потребовался месяц и несколько дней тошнотворному, точнее, добровольному отказу от всего, но когда ему исполнилось пол года, Джон полностью отвык от наркотиков. Недостаток сознания возник из-за сложной психической зависимости, а не из-за лекарств. Теперь, он всегда действовал по командам и прихотям своих опекунов. Как только ему доверились, кляп Джона сняли, и с ним обращались так, словно ему на самом деле шесть месяцев. Джон мог лепетать и играть с игрушками столько, сколько душе угодно, если он выполнял приказы и трижды в день ложился, чтобы сменить подгузник. Джим был вне себя от восторга. Его маленькая девочка так легко вжилась в роль, тем более за такой короткий промежуток времени. — Жаль, что он так быстро подчинился, — пробормотал Джим. Его мозг был не таким развитым, как у Шерлока. — А вот и самолет! Открой ротик. — Джим, имитируя рев двигателя, преподнёс пластиковую ложку, переполненную овощным пюре, ко рту Джона. Маленькая девочка жевала лишь с лёгким оттенком отвращения: намек на соль в еде трудно игнорировать. Но папа утверждал, что для того, чтобы быть идеальным, здоровым ребенком, ей важно получать все свои витамины и минералы, поэтому она давно перестала жаловаться. Она должна была быть благодарна им за то, что они даже позволили ей нормально пообедать: полгода, потраченные на выпивку до десяти бутылок в день, научили Джона быть добрым. В последний раз, когда он поперхнулся от вкуса, ему три дня запрещали есть и пить. Он был заперт в своей койке в пустой комнате, и ему ничего не оставалось делать, кроме как думать о том, как он голоден. Джон поклялся никогда не быть таким непослушным, чтобы это снова не повторилось. Теперь, когда его маленькая девочка так хорошо себя вела, Джим подумывал о том, чтобы вернуться к своим делам. Было отложено несколько встреч, которые он должен был провести за границей, и до недавнего времени он не был уверен, что покинет Джона. Однако, с установленной связью между ними, он был уверен, что Джон не только будет хорошей девочкой для персонала, но и будет ждать его возвращения, если он всё таки уйдет. Их отношения не могли ухудшиться, и Мориарти был в этом уверен. В тот день, когда Джону исполнилось шесть месяцев, Джим усадил ее между своих ног, на плюшевый ковер в детской, и ткнулся носом в ее шею своим щетинистым подбородком. — Ты моя красивая девочка, не так ли? Мой дорогой малыш, папа так тебя любит. — Может быть, Джон напомнил бы себе, что это не любовь, в общепринятом смысле. Джиму просто нравилось то, что он кого-то контролирует, как живую марионетку. Мнение Джона изменилось. Теперь Ватсон была убеждена, что папа был единственным человеком в мире, который любил бы ее такой, какой она была: безмозглым, глупым ребенком, которым она стала. Папа часто напоминал ей об этом. — Завтра папа возвращается на работу, а это значит, что ты должна быть очень хорошей девочкой, пока меня нет. Ты можешь сделать это для меня? — Джим обхватил Джона руками, сжимая его все крепче, пока тот не покраснел и не начал извиваться. — Да, папочка. — Джон ответил самым тихим голосом, на который был способен. Его тон значительно повысился с тех пор, как он получил разрешение отвечать. Хотя, не только его манеры и утверждения были встречены суровыми шлепками, которые оставляли его в синяках и болезненных ощущениях в течение нескольких дней. Джим улыбнулся, ослабляя хватку. — Хорошая девочка. Ты моя хорошая девочка, не так ли? Такая хорошенькая в твоем маленьком платьице. Встань и покрутись для меня. Джон послушно поднялся на ноги, поворачиваясь на своих туфлях с пряжками с такой силой, что поднимались слои тюля на его платье. Он слегка пошатнулся, мышцы напряглись от бездействия. — Посмотри на себя, принцесса. Просто великолепно. Папа так счастлив. Джон покраснел под пристальным взглядом, и пригнулся, чтобы уткнуться головой в грудь Мориарти. Подушечки пальцев массировали его кожу головы, умело избегая бантиков, которые слегка скрывали его глаза, и он вздохнул, наклоняясь от прикосновения. Он сильно прижимался к груди Джима, все сильнее и сильнее, пока не почувствовал, что его череп вот-вот треснет, но папа игнорировал его хныканье. — Если ты будешь вести себя плохо, ты будешь наказана. Хочешь знать, что будет? — Голос папы стал опасно тихим — он с жесткой хваткой держал своего подопечного. На этот раз Джон заскулил громче. — Ты будешь месяц лежать в своей кроватке, не расставаясь с ней. Не обнимаясь, и не играя. Только твоё специальное молоко и подгузники, понимаешь? Он понимал. Он понимал всё полностью. Они зашли слишком далеко, и Джон солгал бы, если бы сказал, что хочет вернуть прежнюю жизнь. Он забыл, какой она была раньше, если вообще было что-то раньше: папа настаивал, что это были только они. Ватсон пошевелился, свободно сжимая пальцами запястье Джима в безмолвной мольбе о том, чтобы его отпустили. — Ты будешь хорошей девочкой, я знаю. Следуй правилам, делай то, что тебе говорят, и папа вернётся раньше, чем ты успеешь что-то натворить, да? Папы не было слишком долго. Точное количество дней, недель или даже месяцев не имело значения, потому что все время, проведённое без папы, казалось тягостным. Каждое утро проходило одинаково: грубые руки выдергивали его из сна, вонзая озорные пальцы в подгузник, чтобы проверить, не намочил ли он его. Когда его нужно было сменить, отдавались возгласы раздражения, и холодные салфетки скользили по его чувствительной коже. Мужчины никогда не разговаривали и всегда были мужчинами; высокие брюнеты с вьющимися волосами и ледяными голубыми глазами. Кого-то они ему напоминали, но он забыл кого. После небрежного завтрака из овсянки, которая оказывалась скорее на его нагруднике, чем во рту, Джона уносили в гостиную, чтобы тот играл в одиночестве, хотя и под присмотром, до самого обеда. В полдень его снова переодевают. Наряжают в платья или юбки, разноцветные носки, после кладут на сиденье, и кормят с ложечки ужасной смесью из овощей и витаминов, по вкусу напоминающей кашу. Если бы он плакал, его бы шлепнули. Если бы он плакал из-за папы, его бы тоже шлепнули. Джон усвоил правила к первой неделе, хотя они никогда не передавались в устной форме. Во второй половине дня Джон мог рассчитывать на время для решения головоломок, а если повезет, и на час или два в гостинной, чтобы смотреть бессмысленное детское телевидение. Это были благословенные мгновения: он мог расслабиться. Рот был приоткрыт, пуская слюни, глаза остекленели, а мысли замедлились. Не было места для неповиновения, боли или пристального внимания, ничего, что заставило бы его плакать. Мужчины беспристрастно наблюдали за ним, обычно занятые своими телефонами, иногда наклонялись, чтобы вытереть слюни или проверить его подгузник. Круговорот происходящего держал его настороженным, неуверенным, тоскующим по папе. Хоть его распорядок дня не изменился, отсутствие его основного опекуна было в лучшем случае непривычным, а в худшем - совершенно невыносимым. В ночь перед возвращением Джима, Джон вел себя плохо. Честно говоря, с него было достаточно, он был не в состоянии справиться с ежедневной сменой лиц, которым не было видно конца. Слезы начались рано утром, и никакие шлепки по рукам или зажимы по затылку не останавливали его слёзы. По мере того как день шел, хныканье превратилось в визг, а визг превратился в приступы боли. Джон пытался найти подходящий способ общения со своими опекунами. Он скучал по папе, жаждал его присутствия, так расстраивался, что ничего не мог сделать, чтобы успокоиться. К ночи, когда сменился персонал, он был в истерике. Крутился и звал папу. В качестве наказания его окунули в холодную ванну и вымыли грубой мочалкой, которая натерла ему кожу, а задница гудела от шлепков. Глаза, горящие солью от слез, и горло, обожженное обезвоживанием. Джон был несчастен. Его уложили в постель без утешения, даже не пожелав спокойной ночи, чтобы облегчить боль, и оставили валяться в темноте до утра. Шерлок был уверен, что приближается к тому, чтобы найти Джона. На улицах ходили слухи, что печально известный преступный синдикат действует за границей после нескольких месяцев молчания. Присутствие паука, однако, было оставлено для воображения. Остались только нити паутины, блестящие намеки на то, что это Мориарти наблюдает за различными уголовными преступлениями в Швейцарии. С теми небольшими сведениями, которые у него были, Шерлок пошел по следам, как по хлебным крошкам, которые, если повезет, приведут его к Джону. Он не был настолько глуп, чтобы думать, что это так, но надежда была мотивацией продолжать делать это. Он бы поставил свою жизнь на то, что если бы Мориарти и вправду забрал Джона, то этот факт был бы выставлен напоказ по улицам, только для того, чтобы поиздеваться над детективом-консультантом. Холмс весь день отсутствовал, выслеживая тех, кто входил в его международную сеть бездомных - тех немногих, кто все еще был готов работать с ним, перед такой угрозой как Мориарти. Это была утомительная и тяжелая работа, и с наступлением сумерек Шерлок не приблизился к тому, чтобы найти Ватсона, мертвого или живого. Когда он поднялся по лестнице в свой гостиничный номер - лифт, к сожалению, вышел из строя. Повисла пауза. Один ботинок деликатно лежал перед его дверью, непритязательный и лишенный хозяина. Потребовалось две секунды, чтобы определить, что это была "насмешка" над ним, и Шерлок достал свои кожаные перчатки, чтобы потрогать обувь, после того, как зашёл в помещение. Внутри он поставил ботинок под лампу и тщательно осмотреть каждую сторону. Окрашенная в розовый цвет кожа, сморщенная в месте соединения стопы с пальцами. Слишком большая, чтобы быть детской, и, как ни странно, слишком детская, чтобы быть женской. Посмотрев на стельку, Холмс обнаружил, что материал сморщен от середины до кончика обуви, с едва заметными отпечатками пальцев ног. Это доказывает, что размер обуви не соответствует тому, для кого она предназначена. Судя по стельке, всё равно было тесновато, если бы владелец сморщил пальцы на ногах. Ботинок был холодным, его давно не надевали, а внутри слабо пахло потом, хлопковыми носками и дорогой кожей. Если бы не маленький размер, Шерлок бы предположил, что они сделаны на заказ. Когда он притронулся к стельке ещё раз, то почувствовал неожиданную текстуру. Вытащив стельку с отличной точностью, Холмс обнаружил аккуратные ряды пластиковых шипов. У них не было такой плотности, чтобы пробить тонкий материал внутренней подкладки, но с добавленным весом человеческого тела владельцу, несомненно, было неудобно, если не больно, носить их в течение длительного периода времени. Вероятно, форма наказания, или... Шерлок вздрогнул. Тренировки. Он отменил свое предыдущее утверждение: обувь определенно была сделана на заказ. Пряжка сверху была отполирована до блеска и насмешливо блестела, когда Шерлок осматривал подошву. Б/у, но определённо не на открытом воздухе, судя по чистоте и слабому запаху незапятнанной резины. Внешние края подошвы тоньше, чем обычно, как будто владелец наклонился по бокам стопы: явный признак беспокойства. На передней части ботинка, несмотря на превосходный уход, была едва заметная потертость от резины и до кончика носка, свидетельствующая о том, что кого-то тащили и он споткнулся. Тем не менее, из-за отсутствия гравия или использования на открытом воздухе Шерлок не мог проверить, где их можно было носить. Он знал, что это было подстроено. Разум Шерлока невольно достал фотографии своего друга в одежде, напоминая проверить, не был ли надет ботинок на одной из фотографий. Единственной уликой, которая осталась, была крошечная крупинка меди на внутренней стороне носка. Значит, их носили достаточно долго. Шерлок знал, что у него нет подходящего образца для анализа ДНК, но увы, он надежно упаковал ботинок, готовый к отправке в лондонскую лабораторию (поскольку он не доверял никакой другой лаборатории или лаборанту, кроме себя или Молли Хуппер). Шерлок рухнул на неровную кровать с драматическим вздохом, услышав надуманный голос Джона, отчитывающего его за спектакль. Боже, что бы он только отдал, чтобы снова услышать это по-настоящему. После месяцев молчания ему было над чем работать. Однако Ватсон всегда настаивал на том, что хорошая гигиена сна улучшит работу его мозга, и он сделает все возможное, чтобы вернуть Джона, поэтому вместо того, чтобы мчаться в поисках новых улик, Шерлок переоделся в постельное белье и устроился поудобнее. Он мог продолжить снова на рассвете. Джон проснулся от ощущения кого-то ещё в своей комнате. Это само по себе было необычно, если только он не проспал, но если бы это был сотрудник, они бы не крались, словно пытаясь замаскировать свои шаги. Кто бы это ни был, он подкрался ближе, и его дыхание было едва слышно из-за шума крови в ушах Джона. Он приоткрыл глаза, смаргивая горящие слезы, глядя на мужчину. Его сердце пропустило несколько ударов. — Папочка? — Привет принцесса. Ты не заметила меня? — Джим улыбнулся своей маленькой девочке опасно острым взглядом. Джон глотнул воздуха. — Папочка! Папа! — Он был очень взволнован, извиваясь в своей койке, когда он инстинктивно помочился в подгузник. — Я приму это как да. Дай мне взглянуть на тебя, красотка. — Джим рассмеялся, опуская прутья койки. Джон снова мог дышать, испытывая непреодолимое облегчение от того, что разговор вне распорядка дня был без наказания. Возможно, папа был слишком рад его видеть, чтобы злиться. Ватсон наклонился, отчаянно нуждаясь в прикосновении. Его запястья сжались в мягких наручниках, которые он надел прошлой ночью, чтобы успокоиться, и выгнул спину над матрасом, пытаясь приблизиться к своему опекуну как можно ближе. Он заскулил, щеки были залиты слезами. Папа был дома. — Привет, — Джим смахнул следы от слез. — Кто-то немного рад видеть папу, не так ли? Рука ласкала верх, и призрачное прикосновение щекотало кожу Джона. Его тело покрылось мурашками, и он вздрогнул от удовольствия. После двух месяцев холодных прикосновений это был просто рай. Прилив храбрости заставил Джона встретиться глазами с Джимом, но он замер. Они были жесткими, злыми. Когда рука коснулась его волос, отросших после отсутствия папы, она сжалась болезненной хваткой. Джон вскрикнул. — Ты была очень непослушной девчонкой прошлой ночью, не так ли? Вся эта суета была неприемлема. Я так разочарован в тебе. — Джон почувствовал, как слезы подступили к его глазам, а грудь сжалась от беспокойства и вины. Гнев прошлой ночи растворился во сне, облегчение от того, что папу "проглотило" что-то другое. Что-то холодное и пугающее. — Я собираюсь шлепнуть тебя по непослушному заду. — Когда-то Джон посмеялся бы над такими ребяческими формулировками, но теперь он всхлипнул, разум оцепенел от страха. Следующие несколько мгновений были похожи на сон: он перевернулся на живот, снял подгузник и задрал ночнушку выше бедер. Папа был безошибочен, потому что его вывел из задумчивости удар ладони о его плоть. Джон рыдал в подушку, сжимая в кулаке простыни. В конце наказания Джон перевернулся на спину, чтобы смотреть на мужчину, эти угольные радужки были такими бесчувственными. Он потер кулаком круговые движения о грудь. — Извини. Мне так жаль. — пробормотал папа, вытирая его слезы. — Ты прощена, милая. Ты только что соскучился по папе... правда ведь? Хотел меня целиком, и только для себя. Это было правдой. Жизнь без папы не казалась хорошей жизнью. Джон задыхался, грудь вздымалась, живот крутило, липкая от пота кожа дрожала, и не только от холода. Папа смотрел на него две долгие минуты, словно подсчитывая все отличия от их восьминедельной разлуки. — Ты повзрослела, дорогая, ты только посмотри на свои прекрасные волосы, — Джим наматывает пряди на палец, закручивая и дергая, прежде чем расправить прядь во всю длину. — Может, пришло время научить тебя говорить, а? Тебе бы это понравилось? — Папочка? — Джон моргнул, наклонив голову. — Да, верно. Что мы для начала скажем? — Джон нахмурил брови, не совсем понимая. Джим поцеловал его в висок и перефразировал. — Что мы скажем папе за то, что он позволил своей маленькой девочке говорить как взрослая? — Ватсон прижал пальцы к подбородку. "Спасибо". Джим покачал головой и потребовал словесного ответа, и Джон нерешительно подчинился. — Спасибо, папа. — Улыбка Джима была теплой, хотя и отсутствовала в его глазах. — Хорошая девочка, — ладонь прижалась к щеке Джона, обхватив покрытую пятнами, заплаканную кожу. — Скажи это мне. — Хорошая девочка? — неуверенно сказал Джон. Джим кивнул и повторил фразу. — Папа хорошая девочка. Ты любишь папу? — Джим наклонился, а дыхание щекотало лицо Джона. — Я люблю папочку. — Джон верил в собственные слова. Что еще он чувствовал к папе? Было легче поверить словам, чем бросить им вызов, найти утешение в отказе в бое, который он никогда не выиграет. Кроме того, Мориарти вернулся, а не оставил маленькую девочку в доме одних и тех же немых мужчин, которые дергают, цепляют и причиняют боль. — Я люблю тебя, папочка. — Я знаю, — сказал папа, перекладывая свежий подгузник. Он решил, что они будут обниматься в его постели. Прекрасно. Вернёмся к рутине.