I Have Left the Hearth I Know / Я покинул родной очаг

И так началась их жизнь в браке. Цзян Чен делал все, что только мог. Помогал вести дела по хозяйству: столько-то риса запасено на зиму, столько-то рыбы засолено на продажу. Учил молодняк управляться с мечом, даже если не мог помочь им в совершенствовании. Принимал посетителей, пока Цзэу-цзюнь успокаивал духов в деревнях, и наблюдал, как просители распахивают глаза от того, что в Облачных Глубинах новый хозяин привечает их теперь острым языком. Это был тяжелый труд, потому что достичь полного успеха не представлялось возможным. Разве достойно похвалы, что он, как супруг, выполняет свои прямые обязанности? Цзян Чен чувствовал себя должником, пожизненно отрабатывающим повинность, которая никогда не будет покрыта целиком. Может, если бы он был целым, если бы мог летать со своим мужем и подавлять зло, то привносил бы что-то к славе ордена Лань. Если бы был милым, как его сестра, или харизматичным, как приемный брат. Но он не был. Все, на что он мог надеяться, — хотя бы не сильно выбиваться. Он был благодарен ланьским традициям. От него не ждали бесед за приемами пищи. Не ждали частых улыбок. Он долгие часы медитировал под Стеной Послушания, пока не сумел зачитать на память все правила так же четко, как и любой ребенок, родившийся в ордене Лань. — Боюсь, Облачные Глубины слишком холодны для тебя, во всех смыслах, — сказал Лань Сичень как-то утром, помогая Цзян Чену укутаться в плотное зимнее одеяние из белой парчи. — Выглядишь бледным. — С другой стороны, они подходят мне лучше, — ответил Цзян Чен. — Лучше, чем Пристань Лотоса. — Хмм, — протянул Лань Сичень. — Может, и так. Он разгладил складку на плече, оглядывая результат своей работы. Цзян Чен нахмурился и отвернулся. Как и ожидалось, Лань Сичень был безупречным мужем. Он одевал Цзян Чена каждое утро, обращался к нему за советом в течение дня, делился едой из своей тарелки по вечерам и помогал купаться перед сном ночью. А Ваньин боролся со своей неудовлетворенностью. Он ничего не ждал от их свадебной ночи до того, как она произошла — не было никакого смысла оглядываться туда, когда все закончилось. Никогда раньше ему не приходилось думать о подобного рода потребностях. Его томление пройдет, если он постарается. Должно пройти. Он разрыдался по этой причине лишь однажды, на кровати в своей и правда слишком холодной комнате. Лань Сичень спал через стенку, и Цзян Чен припомнил болезненно ярко, как тепло было лежать вместе с ним. Затем он подумал о том, насколько удачлив он был, и рыдания прекратились. Пришла ранняя весна, а вместе с ней и время помянуть своих усопших. На кладбище ученики привели в порядок могилы, зажгли благовония и повесили ветви ивы, чтобы отогнать неусмиренных духов. Лань Сичень взошел в горы, чтобы помолиться предкам ордена, и только его муж сопровождал его. Они преклонили колени на лесистом склоне, где водный поток перекатывался через белые камни. В самом священном месте Облачных Глубин. Где деревья, камни и река успокаивали разум. Где клубилась духовная энергия. Где можно было ощутить присутствие предков. Где белые скалы казались их мирно покоящимися костями. Земля в лесу была коричневой от листьев, опавших по осени. Ветер ревел в голых ветвях над их головами, пока еще не зазеленевших. Было холодно. Лань Сичень ушел в глубокую медитацию. Цзян Чену казалось, он ощущает души своих родителей тоже, блуждающие неподалеку, несмотря на то, что это был не их дом. Он чувствовал, что это место памяти, куда любая душа может прийти. И он разрыдался снова, сильно и горько, обо всем, что все они потеряли. Плакать было хорошо, правильно, словно гроза бушевала над засохшей почвой. Он рыдал, пока шторм не стих, пока сердце не успокоилось, наконец, хотя глаза были все еще полны слез. Тогда он смог оглядеться и подумать. На безмятежном лице Лань Сиченя тоже были слезы, сверкали, одна или две, на ресницах и щеках. Цзян Чен подумал о времени, когда ему пришлось вступить в права наследования — спрятать скорбящего мальчика, стать Цзэу-цзюнем и ни разу не оглянуться с тех пор. Как бы Ваньин хотел быть более нежным, уметь утешать. Но правила ордена Лань не требовали от него объятий или подбадривающих слов. Лишь только стоять на коленях рядом с мужем в его печали. И так он и сделал. Долгое время прошло, прежде чем Лань Сичень вздрогнул, открыл глаза и стал человеком снова. — Цзян Чен, — сказал он, — хватило ли тебе времени помолиться? — Хватило, — кратко ответил тот. Он не был уверен, что слово «молиться» действительно описывало то, что он делал. Он горевал, горевал по живому человеку рядом с собой точно так же, как и по мертвым в земле. Но слова были просто словами. Любое подойдет. — Мне жаль, что тебе приходится делать это так далеко от дома. — Мой дом теперь здесь. Это место… — сложные слова застряли у Цзян Чена в горле, — подходит. Лань Сичень кивнул, выдавил тень улыбки. — Что делают Цзян, чтобы почтить своих умерших? — Мы… — Цзян Чена пронзило свежей болью от вопроса. И боль была не о родителях на этот раз, но о той жизни, которую они все потеряли. Он вспомнил кладбища Пристани Лотоса. Как они возлагали там пестрые цветы. Зажигали фейерверки. Как ныряли в реку впервые после зимы, оживляя свои тела, заигрывая со смертью, предлагая ей забрать их, если осмелится. — Мы… обычно не такие тихие. Мы разговариваем о своих умерших, не только молимся. — Хм. Твои родители и мои. Как думаешь, порадовались бы они нашему браку? — Ни один из моих не смог порадоваться даже своему, — выпалил Цзян Чен, тут же спохватился: — А твои? — Иногда я думаю, мой отец ставил любовь превыше всего. — Значит, нет. Отругал бы тебя, что ты выбрал разумом, а не сердцем. — В таком случае, я ответил бы ему… — Лань Сичень затих. Цзян Чен знал, что говорить о мертвых сложно. Сложно вспоминать боль, которую причинила их смерть… Или их жизнь. — Я сказал бы ему, что могло быть и хуже. — И правда, могло бы, — осознал Цзян Чен. — Мы, по меньшей мере, еще даже не ругались. — То есть вот, чего ты ожидаешь от брака? — голова Лань Сиченя все еще была преклонена, но теперь он улыбался слегка. Его худшая боль позади. — Ссор? — Да ладно тебе. Ты точно слышал, как это было у моих родителей. — Сплетни запрещены в Облачных Глубинах, — чопорно ответил Лань Сичень, но замечание почему-то прозвучало скорее ободряюще. Цзян Чен внезапно осознал, что все в прошлом. Жизни его родителей, оборвавшиеся так рано, — но и бесконечный бой, которым был их брак. И несмотря на то, что люди здесь знали об этом, никто не станет это обсуждать. Не станет втягивать в это Цзян Чена. Он может жить по-другому. Он уже живет. Он знал, что унаследовал от своей матери ее острый язык, но ему и не хотелось применять его здесь. Он скорее взял бы Цзыдянь и вошел в реку, чем наговорил бы чего-нибудь Лань Сиченю. Возможно, он сможет тихо и спокойно жить здесь и надеяться, что его родители упокоены тоже. Лань Сичень прикрыл глаза, снова уходя в молитву. Ветер над ними трепал ветви деревьев, принес первые капли дождя. Цзян Чен продрожал, пряча пальцы в рукава. Дождь начался, мелкий, но непрестанный. — Спускайся, если хочешь, — тихо сказал Лань Сичень. — Я останусь еще ненадолго. Сколько раз Лань Сичень проводил этот ритуал в одиночестве? Долгие годы после смерти его отца, взвалив на себя обязанности главы ордена, он делал это. Да, дядя и брат помогали ему, но, в конечном счете, он всегда оставался один. Цзян Чен мало что мог сделать, но он мог остаться здесь, на коленях, и ждать. И он ждал. В скором времени, Лань Сичень очнулся и поднялся. Цзян Чен последовал за ним, осторожно разгибая затекшие ноги. Он чувствовал, что его дух распрямляется тоже, возвращается в мир, как побег по весне, крошечный, но растущий. — Благодарю тебя, — сказал ему Лань Сичень. — Я соболезную, — формально ответил Цзян Чен, — твоим утратам. — И я твоим. Больше, чем могу описать. Они медленно спускались с горы, и Цзян Чен чувствовал себя более уравновешенным. Более уверенным. Весь мир был полон печали, но и спокойствия, и это помогало ему переносить его собственное горе. Может, и радость была где-то там. Далеко, но была. Легкий дождь шел, размывая землю под их ногами. Цзян Чена больше не смущало, когда Лань Сичень предлагал ему руку, чтобы помочь спуститься по каменистому склону или переступить через упавшую ветку. Он казался таким молодым теперь, после того, как оплакивал своих родителей. Цзян Чен плакал рядом с ним. Он мог принять его помощь. Они вышли из леса. Вид на строения открылся перед ними, серые и грустно промокшие. Более тяжелая капля упала Цзян Чену на щеку. Дождь сменился мокрым снегом. — До чего же тоскливо! — сказал Лань Сичень, рассматривая вид через ущелье. Цзян Чен гадал, чувствует ли тот такую же легкость, как и он сам, после того, как ритуал оплакивания окончен. В конце концов, жалобы среди Ланей обычно приравнивались к легкомыслию. — Скоро будет весна, — ответил он. — Мы живем лишь надеждой, — сказал Лань Сичень. — Человек не может не надеяться, пока он жив. Мягкий шепот дождя вокруг них усилился. Лед колол Цзян Чену лицо. Он все сильнее замечал влагу, пробирающуюся сквозь слои ткани на его плечах. — Скорее! — выпалил он, не подумав, как только они вошли в ворота. Послышалось ворчание грома. Цзян Чен сорвался на бег и только потом оглянулся, чувствуя себя ребенком, ускакавшим слишком далеко, проверяющим, где там застряли его любимые брат с сестрой. Лань Сичень остался позади. Не ускорил шагов. — Терпение, — ответил он. Ваньин замер. Лань Сичень улыбнулся. — Цзян Чен, есть обычаи, которые я должен соблюдать. Бегать запрещено. Цзян Чен держался своего мужа, пока они медленно шли через двор. Дождь поливал серебристую дорожку. Он едва удержался от смеха от абсурда ситуации: два упрямых человеческих зверя степенно прогуливаются под ливнем. В исполнении Ланей ходьба выглядела так естественно, что Цзян Чен никогда и не думал, что они правда не станут бежать. Потом он представил, как выглядело бы, если бы Цзэу-цзюнь действительно рванул вперед, чтобы укрыться от дождя, и таки не смог удержать смешок. Он поверить не мог, что так оступился, в таком месте, в такой день, но к его удивлению, Лань Сичень улыбнулся ему в ответ, словно и сам понимал, как глупо эта ситуация выглядит. — Ах, Цзян Чен, я заставил тебя стоять на коленях, когда тут так ужасно мокро, — сказал он сокрушенно. — А теперь заставляешь торжественно шествовать сквозь дождь! — Цзян Чен постарался спрятать смех в рыке. Он схватил Лань Сиченя за локоть, потянул за собой, и, наконец-то, смог превратить его шаг во что-то более быстрое. Цзян Чен побежал. Лань Сичень отставал. Хватка Цзян Чена соскользнула с локтя Лань Сиченя к его руке, и он потянул сильнее. Они оба смеялись. Ваньин добежал до их покоев первым и затолкал Лань Сиченя вверх по ступенькам впереди себя, оглядываясь вокруг в поиске свидетелей их беготни. Раскинул руки, словно так мог спасти Первого Нефрита от узнавания. Но двор был пуст. Кажется, весь орден разом решил оставить образцово-показательную прогулку под проливным мокрым снегом на долю их господина. Но они были уже в безопасности сиченевой комнаты, радостно освещенной масляными лампами, хотя и не особенно теплой. Лань Сичень стоял посреди помещения, вода стекала с него на пол. Цзян Чен подумал, что и сам не лучше. — Я изо всех сил стараюсь подавать хороший пример, — сказал Лань Сичень. Смех все еще искрил в его голосе. — Хороший пример? Посмотри только на себя! — Цзян Чен неловко обвел рукой замызганное существо, которое представлял из себя Лань Сичень, и тут же понял, насколько нагло себя повел. Он взволнованно отвернулся. — В ордене Цзян мы делаем что-то, чтобы избежать превратностей судьбы. А не ждем, пока они свалятся нам на голову! Он попытался оправдаться. Может, острый язык его матери так и не покинул его окончательно. Он прошел к печке и докинул туда поленьев. Если он будет делать что-то, возможно, сможет прикрыть факт своего ужасного поведения. Что дальше? Высушиться. Его зубы стучали. И Лань Сичень, каким бы спокойным ни выглядел, тоже дрожал. — В ордене Лань, — сказал Лань Сичень, — мы придерживаемся устоев даже и в особенности тогда, когда сделать это сложнее всего. Цзян Чен понял, что его только что поддразнили, и едва смог удержаться от смеха, выпаливая новую гневную тираду взамен. — О, я вижу! — воскликнул он громко, топая по комнате. — Бегать запрещено! Будь почтительным! Уважай старших! Затопи свои покои! Испачкай одежду! Заболей и умри! Цзян Чен выдернул полотенце из гардероба и накинул его Лань Сиченю на плечи. Он не знал, правильное ли взял, но сойдет и так. — Какие страшные правила, — сказал Лань Сичень. — Хорошо, что я не собираюсь им следовать. — Вполне можешь, если не начнешь сушить волосы, — дымился Цзян Чен. — Я сушу. — Давай сюда одежду. Она вытягивает из тебя все тепло. Было так приятно браниться, как он привык делать в Пристани Лотоса. Так безрассудно, но Лань Сичень почти смеялся, пока вытирал свои волосы. Цзян Чен задумался: когда его вообще бранили в последний раз? Когда в последний раз кто-то осмеливался указать на то, что его одежда мокрая, или вообще засомневаться в нем хоть в каком-то аспекте? — Мокрая обувь, как тебе может быть известно, убила больше людей, чем стрелы! — Раздражение и смех сладко мешались у него на языке. Лань Сичень тут же засмеялся. — Откуда ты это взял вообще? — Кто бы мог подумать! Первый Нефрит, и настолько беспечный! Гордись своим благочестием сколько угодно, но подумал ли ты, что я скажу твоим скорбящим потомкам? Он умер от простуды, заколотый снежинкой? Цзян Чену пришлось прерваться. Голос предал его, сломавшись в смехе. — Ты вымок так же, как и я, — сказал Лань Сичень. — Иди-ка сюда. — Дай мне одежду, — повторил Цзян Чен. Лань Сичень уже развязал верхний слой, и Ваньин подошел, чтобы стянуть одеяние с плеч, но старший только обернул вокруг него полотенце. — Суши волосы. Цзян Чен попытался выпутаться, но ткань полотенца была вокруг его шеи, и Лань Сичень держал оба конца. — Прекрати!.. — он попытался оттолкнуть сиченевы руки от себя. — Я переоденусь, если ты высушишься, — Лань Сичень все еще смеялся. Снег, сверкая, таял на его ресницах, стекая по щекам. — Или хочешь замерзнуть насмерть вместе, А-Чен? — Я и так собирался! Сначала одно, потом другое! — Боги, руки ледяные. Дай согрею… Лань Сичень захватил его пальцы в свои, притянул к своим нижним одеждам, прижал к груди. Они стояли близко, так близко. Кожа Сиченя огнем пылала сквозь тонкий слой нательного халата. Так близко, ступни к ступням, лоб ко лбу, и Цзян Чен не мог дольше сопротивляться. Остатки смеха все еще украшали сиченево лицо. Он был невыразимо прекрасен. Их носы соприкоснулись. Цзян Чен просто не смог. Они поцеловались. Всего лишь легкое прикосновение губ, и Лань Сичень коротко вдохнул, как человек, заметивший недочет в каллиграфии. У Цзян Чена упало сердце. Он ошибся? Ошибся?.. Он желал своего мужа так яростно, что едва мог дышать. Их губы разъединились, но головы остались склоненными. Лань Сичень все еще удерживал ваньиновы руки у своей груди. Дождь стучал по крыше, смешиваясь с ревом крови у Цзян Чена в ушах. Момент во времени замер невыносимо. Цзян Чену казалось, если он двинется, все разлетится, как разбитое стекло… Цзян Чен поднял подбородок и подался вперед. Свел их губы снова вместе. Лань Сичень приоткрыл рот, втянул ваньинову нижнюю губу между своими. Ласка была мягкой, такой мягкой. Цзян Чен наклонил голову ближе, втянул сиченеву губу в ответ. Их рты соединялись нежно, идеально. Цзян Чен пожелал несдержанно провести всю свою жизнь, целуясь. Что хорошего дали ему все его усилия? Но это… Лань Сичень отпустил его пальцы, но только затем, чтобы смахнуть влажную прядь волос с ваньинова лица. Цзян Чен прильнул к его руке. Они оба едва двигались, словно крошечные движения не были реальными, словно они не считались. Может, если он будет целовать Лань Сиченя лишь слегка, он не скажет ему прекратить. Они целовались, и каждые несколько мгновений Лань Сичень останавливался, губы и руки замирали. Каждый раз Цзян Чен застывал тоже, не отстраняясь, и ждал. Каждый раз он думал, что Лань Сичень закончит это, уйдет. И каждый раз, после мгновенной заминки, Лань Сичень целовал его снова. «Он не понимает, хочешь ли ты, — как обухом по голове осознал Цзян Чен. — Потому что не так давно ты разрыдался при мысли о том, чтобы возлечь с ним! Покажи ему, сделай что-нибудь!» Но что?.. Он не понимал, как. Он поднял руку к сиченеву лицу, прикоснулся к щеке, притянул его ближе. Лань Сичень вздохнул и поддался, приоткрыл рот сильнее, и поцелуй ожил. Цзян Чен почувствовал ревущую волну в груди, словно он успешно выполнил сложный маневр, осуществил значимый прорыв в обучении. Вот почему он так и не смог преуспеть; вот почему его учителя были постоянно недовольны им. Потому что его всегда было так легко удовлетворить, он всегда так гордился малейшими из своих достижений… привычный голос в его голове выл что-то, но Цзян Чен не слушал. Ему было неважно. Они все целовались. Рот Лань Сиченя был влажным и гладким, нисколько не похожим на то, что можно было бы вообразить, глядя на его одежды цвета льда, на его почти пустую белую комнату. «Только я знаю его таким, он мой, мой!», — подумал Цзян Чен, сладкая дрожь обладания прокатилась по нему. Он ужасно замерз, весь трясся. Лань Сичень прижал его к себе, укутал в свой влажный халат, он и сам дрожал. Цзян Чен прильнул ближе, поцеловал его еще. Холодно ли в Облачных Глубинах? Тепло было в его сердце. Сладчайшее тепло. Лань Сичень был самым теплым человеком, которого Цзян Чен только знал. — Ах! — вздохнул Лань Сичень, наконец, разрывая поцелуй. Он смотрел из-под ресниц, губы были приоткрыты, какая-то острая эмоция была словно выгравирована на его лице. Он стоял неподвижно, молча, как будто должен был пережить ее, прежде чем снова сможет говорить. Цзян Чен, все еще млеющий в его объятиях, понял, что должен ловить момент, пока он не утек из его рук. «Нет! — вопила его осторожность. — Не надо, отпусти его! Будет так больно, если он отвергнет тебя!» Они были женаты. Связаны до конца жизни. Как долго он сможет плыть по холодным залам Облачных Глубин, словно призрак, вспоминая этот теплый, смеющийся, взрывающий сердце момент? Сможет ли он жить вообще, зная, что так и не осмелился спросить? — Лань Хуань, — прошептал он, — ты не хочешь… Хотел бы ты… взять меня снова? — Цзян Чен… — Лань Сичень распахнул глаза, уставился Ваньину в лицо. Погладил его по волосам, и Цзян Чен почувствовал, как Сичень сомневается, не оттолкнуть ли его от себя, обратно на ту дистанцию, которую они выдерживали весь этот месяц. В то место сдержанной привязанности, закрытое от любых желаний. Но была и искра чего-то неясного в его глазах. — Я не прошу от тебя этого. Не «я не хочу от тебя этого». И такой человек, как он, никогда не озвучит прямой отказ, когда сойдет и завуалированный, но… Цзян Чен рыдал в их свадебную ночь. И так и не сказал ничего в свое оправдание. Дал Лань Сиченю кристально ясный повод не спрашивать. — Я знаю. И я предлагаю. — ответил он, безрассудный. Лань Сичень посмотрел на него, и Цзян Чен увидел, как та искра в его глазах разгорается в пламя. И в следующий момент он наклонился снова, поцеловал Ваньина еще — рука в его волосах, язык, присваивающий его рот. Цзян Чен обмяк в его руках, снесенный той самой волной, захлестнувшей его тогда, в их свадебную ночь, когда Лань Сичень целовал его шею, прижимал его своим весом к кровати. На мгновение он подумал, что все случится прямо сейчас, и Лань Сичень возьмет его, беспомощного, безо всякого труда. Но Сичень сжал его плечи, осторожно отстраняя от себя. — Приди ко мне сегодня ночью, — сказал он. Цзян Чен мог только молча задохнуться. Фраза, словно из любовного стиха, но… не закончить свой отчаянный порыв на одном дыхании… равнодушно дожидаться ночи… — В девятый час, — сказал Лань Сичень, — когда время приходит для сна. Если ты действительно хочешь. — Не работать позже девятого часа. Не подниматься с кровати позже пятого часа. — зачитал Цзян Чен. — Истинно так. — снова та искра в сиченевых глазах. — И никаких поблажек для молодоженов? Глаза Лань Сиченя сияли. — Разве твоя страсть — огонь, который погаснет, оставленный без присмотра на несколько часов? Непослушный язык Цзян Чена выговаривал слова сам собой. — Моя страсть… огонь, который будет сжигать меня каждую минуту этих часов. Лань Сичень выдохнул смешок. Это все снилось Цзян Чену, или он и правда задрожал? — Пойдем. Надо переодеться из мокрого. Еще половина дня ожидает нас, А-Чен. — Он наклонился к Ваньину еще раз. — Правила держат нас в строгости, и только, но есть у них и преимущество, о котором редко упоминают. Знаешь, какое? — Просвети меня, Цзэу-цзюнь, — сказал Цзян Чен, всполошенный, смущенный, полный надежд. Рот Лань Сиченя нашел его ухо. — Нарушать их тем слаще, когда приходит нужный момент.