I Have Left the Hearth I Know / Я покинул родной очаг

— Еще немного, — сказал Лань Сичень. — Продержись еще чуть-чуть подольше. — Я хочу… о, Небеса… я хочу… Голова Цзян Чена была откинута, шея беспомощно открыта, он тяжело дышал. Лицо несло выражение, близкое скорее к муке, чем к блаженству. Кожа блестела от пота, темные ленты волос прилипли к лицу. — Ты хочешь, и ты очарователен, когда хочешь. Продолжишь хотеть для меня, еще совсем немного? — О, дай мне кончить, дай мне… Одна рука Лань Сиченя двигалась у Цзян Чена в одеждах, гладила легонько, ровно так, как нужно. — А знаешь, чего я хочу? — прошептал Лань Сичень. — Я хочу любоваться тобой, когда ты такой. В моменты, когда ты прекраснее всего. Еще чуть-чуть. Цзян Чен задохнулся. Лань Сичень знал, насколько нечестно себя ведет — Ваньин сделал бы что угодно, чтобы заслужить искренний комплимент. И Лань Сичень был готов поклясться, что желает одаривать его комплиментами как можно чаще, но Цзян Чен куда охотнее верил восхищениям в свою сторону, если заслужил их тяжелым трудом. Так что, возможно, им обоим было на руку, что Лань Сичень довел его до подобной лихорадки и теперь восхвалял, пока держал его там. — Одна минута, — сказал он. — Я уверен, ты сможешь дать мне одну минуту. О, каким красивым было выражение на ваньиновом лице. Покорным, при всем его отчаянии — Цзян Чен знал, что сделает именно так, как Лань Сичень попросит. — Ладно, — ответил он сломленно. — Да, да. Лань Сичень гладил его, не отрывая взгляд от лица. От этих резких, словно выточенных, черт, искаженных желанием. — Засекай время, — прошептал Лань Сичень. — Девятая строфа. Длинные промежутки времени в Облачных Глубинах отмечались с помощью пепла сгорающих благовоний. Для более коротких использовались мантры со Стены Послушания. Три строфы по десять правил, чтобы приготовить лапшу. Шесть — остудить железо в ледяной воде. Девять, чтобы выварить шелк. Стена контролировала их жизни в каждой мелочи. — Блюди дисциплину, — прошептал Цзян Чен. Он выговаривал правила мерно, ритмично, не стараясь торопиться, несмотря ни на что. — Не будь беспорядочен в связях. Не бери лишнего. Не стремись к роскоши и удовольствиям. Тренируй тело и дух. Избегай дурных привычек. Будь строг к себе. Не требуй от других. Не таи обид. Люби всех существ. — Так хорошо знаешь их, муж мой, — Лань Сичень поцеловал его легонько. — …еще минуту. — Лань Хуань!.. — Засекай время. — О, прошу… Блюди дисциплину. Не будь беспорядочен в связях. Не бери лишнего. Не стремись к роскоши и удовольствиям. Тренируй тело и дух. Избегай… Не… — Избегай дурных привычек, — подсказал Лань Сичень ласково. — Избегай дурных привычек. Будь строг к себе. Не требуй от других. Не таи обид. Люби всех существ. Вот! Я сделал, сделал, как ты сказал, я… Цзян Чен сжал зубы. Лань Сичень почувствовал, что его начало трясти, и рука замерла. — Ты сделал. Сможешь сделать еще раз? Цзян Чен приоткрыл глаза и даже сумел бросить на Лань Сиченя мрачный взгляд. — Ты просто любишь мучить меня, — обвинил он. — Неужели настолько мучительно подчиняться своему мужу? — Лань Сичень склонился над ним, его губы скользили по ваньиновой шее, по его плечу, жадно пробуя на вкус каждый открытый кусочек влажной кожи. Лань Сичень чувствовал соль. — Еще чуть-чуть, — прошептал он. — Ты думаешь, я один из твоих инструментов, Лань Сичень?! — воскликнул Цзян Чен. — Я не могу играть вечно! Ни минуты! Я просто не могу! Если он и дальше будет говорить настолько связно, да еще и с такой фантазией, Лань Сичень будет попросту вынужден расценить это так, что он способен на большее. — Меньше минуты тогда, — уговаривал он, — еще совсем немножко дольше. — Насколько дольше? — и все-таки, не отказ. — Десять раз вверх, десять раз вниз. Ничего сложного. Всего десять. — О, ты жесток, — голод вспыхнул у Цзян Чена во взгляде. Лань Сичень и чувствовал себя жестоким. Возбужденным. Он был в восторге. — И после десяти ты захочешь еще десять… — Вполне может быть. Не торопись, мой драгоценный. Ты, конечно же, сможешь вытерпеть всего раз?.. Он был склонен над Цзян Ченом, с левой рукой под его шеей, нос к носу, дышал одним воздухом с ним. Вкушал его красоту. Ваньинов твердый член в его правой ладони казался железом и шелком. Лань Сичень ласкал его и знал, что прямо сейчас этот яростный, несдержанный мужчина может думать лишь о его руках. Возможно, это было бесчестно, подчинять и контролировать его так. Но ведь Цзян Чен был так нов в любви, так ревностен в ней. Было почти невозможно сопротивляться желанию переполнить его этими ощущениями. Было почти невозможно вспомнить, что это в ощущения, а не в Лань Сиченя Цзян Чен влюблен. Он ласкал его, и Цзян Чен простонал, громко. — Шуметь запрещено, — сказал Лань Сичень. Цзян Чен стукнул его по плечу. Сиченево сердце смеялось от игры, ныло от любви к нему. — Не требуй от других! — отбивался Цзян Чен. — Будь строг к себе, — Лань Сичень целовал его теперь, говорил прямо в губы. — Не жадничай. Тренируй тело и дух. — Лань Хуань! — задыхался Цзян Чен. Каждый нерв Лань Сиченя гудел. — Лань Хуань! Я уже совсем… почти!.. — Я замедлюсь. Вот, смотри. Едва касаюсь. Ты справишься. Ох, А-Чен, ты такой красивый, такой послушный для меня… такой хороший мальчик… Вот так! Он убрал руку и откатился на бок, чтобы лучше видеть, как Цзян Чен дергается и напрягается и не кончает. Цзян Чен хватал воздух ртом. Лань Сичень проскользил взглядом по его шее, томясь от желания распахнуть его одежды, воздать должное всему его телу. От желания иметь возможность спуститься поцелуями, одной длинной, неразрывной цепочкой, по его шее, груди, животу, взять его член в свой рот. «Не жадничай, — напомнил он себе. — Храни привязанности и будь благодарен.» Он потянулся к Цзян Чену, почти уверенный, что его отвергнут. Он целиком и полностью заслужил это после того, как довел его до края и беспощадно бросил там. Но Цзян Чен вцепился в него. И когда Лань Сичень поцеловал его, он отвечал с отчаянным жаром. Лань Сичень прижал его к себе ближе, лакал его рот, пил его вожделение. — Хороший, мой хороший, — оказалось, что он бормочет. Он был должен Цзян Чену, на самом-то деле. Должен был дать ему любовь любым способом, каким он только пожелает. За то что тот позволил такое… Лань Сичень был обязан отблагодарить его как следует. — Если ты захочешь… снова… — Цзян Чен, казалось, не мог выдавить из себя больше, чем пару слов, между вдохами. — Нужно подождать… немного… я был так близок… Темные, сложные чувства бурлили в сиченевой груди. Удовлетворение, томление, сочувствие и жестокость, все вместе. Цзян Чен не просил его закончить — лишь дать момент передышки перед тем, как пытка продолжится. Он молил, и когда ему отказали, принял отказ. Лань Сичень хотел ранить его, затем лишь, чтобы потом утишить его боль. — А-Чен, — спросил он, — как долго ты бы держался, если бы я попросил? Его сердце словно совсем не билось, пока он ждал ответ. Цзян Чен откинулся назад, прикрыл глаза рукой, утыкаясь в предплечье лицом, закачал головой. — Все, что захочешь. Так долго, как захочешь. О, боги… Лань Сичень обхватил его снова. Он наблюдал, как Цзян Чен сжал челюсти, как его пальцы поджались, как его каждая мышца напряглась, готовясь стоять до конца. Лань Сичень провел рукой еще несколько раз вверх и вниз, чтобы пробить на пот, подождал, пока не почувствовал, как Ваньина начало потряхивать на самом пике желания. Прошептал: — Кончай для меня, А-Чен. Цзян Чен закричал. Его руки обвились вокруг Лань Сиченя, схватились так крепко. Его колотило, и сиченева рука стала скользкой от последствия страсти. Лань Сичень вжался лицом в его шею, сам доведенный почти до экстаза. Пальцы Цзян Чена впивались в него, делали больно. Он так хотел… ах, как же он хотел, чтобы его муж нуждался в нем всегда, в каждой маленькой вещи, цеплялся за него вот так вечно. В конце концов, он приложил максимум своих умений, чтобы довести его досюда, до места, в котором Лань Сичень мог представлять, что все мысли и желания и нужды Цзян Чена сосредоточены только на нем. Секунды и секунды они просто лежали вот так, держа друг друга в объятиях, пока их дыхания выравнивались. Желание медленно кипело у Лань Сиченя в венах, более приятное, чем любая разрядка. Затем Цзян Чен обиженно отпихнул его и хлопнул ладонями по кровати. — Посмотри только на мою одежду, ты, варвар! — воскликнул он. Лань Сичень посмотрел, и о, боги, да. Ни один из них особенно не прицеливался. Что ж, таковы опасности, скрывающиеся в ситуации, когда вы отдаетесь страсти в середине дня. И если бы Лань Сичень припомнил суть тех самых правил, которые заставил Цзян Чена зачитывать, мог бы предугадать, что так получится. Само собой, проблемы бы не было, если бы Цзян Чен раздевался для актов любви, но их встречи всегда следовали одному и тому же аккуратно установленному порядку. Ночами все лампы были задуты и полог опущен. Днем Лань Сичень забирался руками в его одежды, изучая Цзян Чена сугубо прикосновениями. И никогда ниже шеи или выше талии. Может, сегодня Лань Сичень был в настроении покомандовать, а может, давало знать о себе его собственное возбуждение, остававшееся неудовлетворенным каждый раз, когда он ублажал своего мужа, но ваньинова жалоба задела его. — Сними ее, в таком случае, в следующий раз, — сказал он, — если тебя это беспокоит. Цзян Чен взглянул на него так раздраженно, словно предложение раздеться перед собственным мужем было совершенно нелепым. Он осторожно подтянулся и сел прямее, откидываясь спиной на подушки. — Тебе нужно переодеться, — сказал Лань Сичень, уходя от прошлой резкости, подбирая один из самых дипломатически-мягких тонов в своем арсенале. Тот тон, которым он увлек за собой глав самых упорствующих орденов. Тон настолько умеренный, что едва можно было догадаться, что он предлагает что-то. — Давай, я помогу тебе снять. Какое-то мгновение он думал, что тактика сработала. Цзян Чен был стеснителен и горд, но они ведь, и правда, узнали друг друга получше за время их брака. Конечно же, он опустит последнюю стену своей защиты, снимет одежды, придет к Лань Сиченю в объятия. — Ты совсем помешался? — вместо этого фыркнул Цзян Чен. Брови Лань Сиченя взлетели в ответ. — Разве считается помешательством желание наслаждаться видом тела своего мужа? — спросил он. — Всех его частей? «Терпение, терпение! — предостерегал его разум. — Говори кратко, чем больше слов, тем больше вреда.» Но его сердце сопротивлялось. Одно дело быть терпеливым. Совсем другое — поощрять вздор, словно мудрость. А мысль о том, что Цзян Чен не понравится ему раздетым, была чистой воды вздором. — Ты пытаешься убедить меня раздеться для тебя? — спросил Цзян Чен. — Ну конечно, — ответил Сичень, осознал только когда услышал, насколько голос его был холоден и жесток. Цзян Чен выглядел спокойным, почти улыбающимся. Чересчур уравновешенным для человека, который только недавно бился в судорогах удовольствия, и этот неестественный вид подсказал Лань Сиченю, что стоит готовиться к неприятностям. Он почувствовал, как его собственное тело напрягается, готовясь к бою. Так непривычно. Обычно он сохранял спокойствие и был терпелив до конца. Но это идиотское представление, что он разочаруется в Цзян Чене от вида нескольких шрамов всего лишь! О, нет, такое он не был намерен терпеть. Цзян Чен опустил взгляд, его пальцы вцепились в края одеяний у горла. Лань Сичень так устал шарить у него под одеждой, как карманный воришка. Его решимость только укрепилась. — Думаешь, я не знаю, что они там? — спросил он отрывисто. Цзян Чен спал с лица. Ни один из них раньше не поднимал тему шрамов. Возможно, Лань Сиченю не стоило упоминать о них даже сейчас. Или, с другой стороны, сейчас было самое время. — Я знаю, что ты был ранен во время войны, А-Чен. Я знаю, что остались следы. Это не ошарашит меня… Цзян Чен поджал губы. — «Следы», — повторил он презрительно. — Следы, шрамы, какая разница? Ты правда считаешь, что я взял тебя замуж ради твоей красоты? — Первый Нефрит ордена Гусу Лань славится мудростью наравне с силой, — сказал Цзян Чен, — но, я, признаться, не разумею, ради которых из моих многих достоинств ты взял меня замуж. Как же зол он был! Лань Сичень был отлично знаком с этой злостью, знал, что она используется для защиты. До поры он старался не давить в моменты, когда она проявлялась, в надежде, что Цзян Чен ослабит защиту когда-нибудь. И вот, посмотрите на него, спустя столько времени вместе, все еще хватается за меч при малейших признаках предполагаемой опасности. И Лань Сичень решил надавить. Надавить так, чтобы разоружить его окончательно, и тогда, возможно, они хоть немного продвинутся вперед. — Ты мне настолько не доверяешь? — спросил он. — Думаешь, я не смогу судить сам за себя? Лицо Цзян Чена окаменело. Презрительная усмешка стерлась, но не было мягкости, чтобы ее заменить. — Дело не в недоверии, — выговорил он, и Лань Сичень знал, что таким образом ему предлагали частичные извинения. Предлагали шанс отступить. — И если тебе кажется, что я не допускаю тебя к себе, это также не входило в мои намерения. Я всего лишь пытался избавить тебя от того, чего ты не хотел бы. «То есть, ты думал, я просто обрежу подпорченное, — подумал Лань Сичень, — и стану наслаждаться остальным, будто ты — перезрелый персик?» — Ты — мой муж. Я хочу тебя. Всего тебя целиком. Выражение лица Цзян Чена словно стало еще тверже. Подбородок вздернулся вверх. — Хорошо, — сказал он и потянулся к поясу. — Как прикажет мой муж. — Я тебе не приказывал, — ответил Сичень, — и ты это знаешь. — Ну тогда, как пожелаешь, — голос Цзян Чена истекал ядом. Руки сердито дергали узел пояса. — Подожди, — сказал Лань Сичень. Тревога охватывала его все сильнее. Вся эта ситуация так быстро вышла из-под его контроля. — Если тебе действительно настолько сложно… Цзян Чен замер. Развязанный пояс лежал у него в руках. — Реши уже, наконец, чего ты хочешь, — огрызнулся он. Лань Сичень так устал от него. — Я хочу, — сказал он, — понять причины твоей дурости. И если ты не в состоянии объяснить на словах, — что ж, хорошо. Покажи мне. — Давай, смотри, — сказал Цзян Чен. И распахнул одежды. Лань Сичень был полностью готов тут же заявить, что это просто ерунда. Был полностью готов продолжать гордо отстаивать свою позицию. Но от открывшегося вида его живот свело — неизбежная реакция тела на любое уродство. Может ли это навредить мне? Может ли это случиться со мной? Следы все еще были синевато-багровыми, словно бы свежими, выпуклыми и перекрученными. Они пересекали ваньинов торс по диагонали, от правой ключицы и вниз. Самый длинный скользил по левой бедренной косточке, заканчиваясь уже на ноге. Они лежали почти параллельно, с равными промежутками между. Не безумная вспышка насилия оставила их, но точный расчет. Невозможно было смотреть и не думать о той жестокости, которая породила их. Лань Сичень поднял взгляд на лицо своего мужа. Суровая злость и безупречная красота. Шрамы предполагали жалость. Жалость, в конце концов, была бы верной реакцией, безопасным бегством от отвращения. Но лицо Цзян Чена отрицало жалость, не давало возможности ее проявить. Контраст между его увечьями и его личностью шокировал. Возможно, менее красивый человек не казался бы настолько изуродованным. — Ну что, — спросил Цзян Чен с вызовом, — наслаждаешься видом? Лань Сичень обратился вглубь себя, зачерпнул из бездонного колодца спокойствия, которое помогало ему выйти невредимым из ситуаций и похуже этой. — Я и не ожидал, что они мне понравятся, — сказал он мерно, хладнокровно, — но, честное слово, все не так уж и плохо. — Ты отшатнулся. — Что ж, я никогда раньше не видел их, разве не так? Он знал, что позволяет себе слишком многое, но все равно протянул руку. Цзян Чен не отдернулся от него, как в их брачную ночь. Он был все равно что вырезан из камня. Лань Сичень чувствовал неровности шрамов под пальцами. Кожа будто все еще пыталась уползти из-под кнута, как если бы боль до сих пор так и не прекратилась. — Вот видишь, — сказал он, стараясь говорить как можно более беззаботно, — это всего лишь плоть. Просто часть тебя. — Часть меня. Губы Цзян Чена скривились, слова Лань Сиченя будто скривились вместе с ними, и он осознал, что его попытка утешения провалилась. — А знаешь, ты, наверное, даже прав, — продолжил Цзян Чен. Его голос был рваным, отрывистым, становился все громче с каждым словом. — Они и есть часть меня. Всю мою жизнь я только и делал, что терпел неудачу за неудачей за неудачей, и вот, наконец, доказательство, которое я могу предъявить! Лань Сичень резко вздохнул. Он догадывался, что нечто большее, чем простое тщеславие, держит Цзян Чена одетым, но совершенно не ожидал пробиться сквозь его защиту и обнаружить этот бурлящий поток стыда за ней. Далеко в горах Облачных Глубин были малозаметные расщелины в скалах, под которыми скрывались огромные пещеры и стремительные пенящиеся реки. Лань Сичень чувствовал себя так, словно только что провалился в одну из таких расщелин. Он не мог и мечтать остановить или повернуть поток, и все же его нетерпение, подпитанное вынужденным бездействием, снова вспыхнуло и стало полновесным гневом. Бессмысленно надеяться выпарить реку огнем, но он был готов попытаться. «Будь ласков», — заставлял он себя. Он боролся с Цзян Ченом, и Цзян Чена же хотел защитить. Не было никакого смысла в жестокости. — Где неудача? — спросил Лань Сичень. Он старался говорить спокойно, говорить разумно, но голос его дрожал. — В нашем союзе, нашем браке, когда ты потерпел неудачу? — Полагаю, ты хочешь услышать историю с самого начала, — зло усмехнулся Цзян Чен. — Я знал, что когда-нибудь это произойдет. Лань Сичень был ошеломлен. До этого самого момента он искренне старался никогда не давить, ничего не требовать, и все же, все это время Цзян Чен, оказывается, именно этого от него и ожидал. Лань Сичень оступился где-то, все сделал неправильно. Но его сердце в ярости отбросило вину. Он давил дальше. — Я хочу понять. Расскажи мне. — Хорошо. Ваньинова злость вспыхнула снова. Лань Сичень почувствовал страх под ней, почувствовал, как что-то болезненно отозвалось на этот страх в его собственном животе. История, очевидно, была ужасна. Лань Сиченю хотелось прижать Цзян Чена к груди, сказать ему замолчать, не рассказывать, никогда больше об этом не думать. Но Ваньин не мог не думать. Эта история была в его мыслях всегда, была вырезана на его теле, незабываемая. — Ты знаешь, что я был пленником ордена Вэнь, — начал он, — недолгое время. Но не знаешь, почему так случилось и что там произошло. — Цзян Чен, — сказал Лань Сичень, — кто угодно может попасть в руки врага во время войны, это не твоя вина, что… Цзян Чен фыркнул нетерпеливо, и Лань Сичень замолчал. — Я не рассказывал об этом ни единой живой душе. И ты должен поклясться не рассказывать тоже. — Эти слова звучали более спокойно. Они словно бы жили вне их ссоры, вне их брака. Просто обращение одного человека чести к другому. — Клянусь, — ответил Сичень. Что за ужасающий секрет он сейчас услышит? — Правда в том… — Цзян Чен начал. Остановился. Облизнул губы, попробовал снова. — Правда в том, что я сделал это намеренно. Увел солдат за собой… потому что они собирались… схватить Вэй Усяня. И я отвлек их. Вот и все. Лань Сичень выдохнул. Значит, не позорный секрет, но страшный. Страшный долг. Ваньинова яростная, беспощадная любовь. — Понимаешь, почему я храню это в тайне? — спросил Цзян Чен. — Да, — ответил Сичень. — Но не понимаю, почему ты считаешь провалом то, что был ранен, защищая Вэй Усяня. — Скажи мне, кто спас меня от Вэнь? Понимание. — Вэй Усянь. — Я не смог отбиться от солдат. Просто позволил им взять меня. Он, скорее всего, сбежал бы, если бы все было наоборот. От моего ордена осталось трое — он, моя сестра и я. И что я сделал? Поставил свое ядро на кон и проиграл. И ты спрашиваешь меня, где неудача? Лань Сичень ничего не сказал. Он вспоминал штурм Облачных Глубин. Как он, согласно дядиному приказу, собрал библиотеку и ускользнул, и пожар полыхал за его спиной. Порывистая, необдуманная жертва Цзян Чена казалась ему лучше, чем тот хладнокровный полет. — Они использовали мой собственный дисциплинарный кнут, ты знаешь? — сказал Цзян Чен. Лань Сичень опустил взгляд обратно к шрамам на его груди, обрамленным полами фиолетовых одежд. Он почти и забыл про них. Пустая победа. — Я знал, что это был дисциплинарный кнут, но думал, что они взяли свой… — Нет, — губы Цзян Чена дернулись в улыбке. — Мой. Из комнаты для наказаний Пристани Лотоса. «Тебе не нужно рассказывать мне все это, — хотел сказать Лань Сичень. — Я не хочу об этом слышать.» Но в ваньиновых глазах не было жалости, ни к одному из них. И сколько жалости Цзян Чен получил, пока был в плену? Меньшее, о чем он мог попросить, — о свидетеле. Лань Сичень заковал свою душу в железо. В лед. — Они бездельничали, — продолжал Цзян Чен. — Считай, победили. Я не то чтобы был им особенно нужен. Ты понимаешь, насколько это необычно для военного времени. Поэтому им было любопытно, сколько всего я выдержу. Что они смогут заставить меня сделать. — Он замолк на мгновение. — В этом смысле ты на них чем-то похож. — О? — Лань Сичень сложил руки на коленях, чтобы Цзян Чен не увидел, как они дрожали. — Они раздели меня и уложили, связали по рукам и ногам. Я никогда не раздевался ни перед кем, кроме брата и сестры, до этого и никогда не раздевался после. А потом… они принесли кнут. Один из них держал его так, чтобы я видел. Он затих и отвернулся. На какое-то мгновение показалось, что его лицо слегка смягчилось. — Я пытался молчать. Не издавать ни звука. Что еще я мог? И где-то удара три так и было. — Тебе не нужно рассказывать мне все это, — сказал Лань Сичень, наконец. Цзян Чен повернул к нему голову. Суровый взгляд нашел его глаза. — Ты разве не хотел услышать? Лань Сичень ничего не сказал, и Цзян Чен продолжил. — Потом пришел он. Вэнь Чжулю. Они остановились. Дали мне передышку. Я почувствовал облегчение. Он протянул руку, и… Представь, что кто-то может дотронуться до твоей груди и сжать твое живое, бьющееся сердце. Было не больно, но я понял… понял, что он делал. Что он мог бы сделать. Мне было так страшно. — Цзян Чен улыбнулся внезапно, так мягко. Улыбка человека, в котором не осталось больше слез. — Он спросил меня, не желаю ли я вернуться к кнуту. Я сказал, что желаю. О, я умолял. — Они били меня довольно долго после этого. Ну или так мне казалось. Я все никак не мог понять, почему не теряю сознание. Все всегда теряют сознание в историях. Я лежал там, и они остановились, и я подумал, что, наверное, сейчас все и кончится. Что сейчас я умру. Но дисциплинарный кнут только ранит, а не калечит. На самом деле, он не причинил мне такого уже сильного вреда. Я был все еще жив. Я мог думать. И тогда он взялся за мое ядро снова. Лань Сичень чувствовал слезы на щеках. Слезы жалости к мальчику. Слезы ярости к тем, кто держал его в плену. Цзян Чен же лишь улыбался, как терпеливый слушатель на увеселительном мероприятии, вежливо внимающий скучной байке без начала и конца. — Это не было больно, — сказал Цзян Чен. — Скорее, за гранью боли. И когда все закончилось, я все еще был в сознании. Он остановился. Улыбка медленно умерла на его лице. Лань Сичень попытался взять себя в руки. Он знал, что Цзян Чен не хочет слез. И хотя было более чем естественно рыдать над историей вроде этой, и хотя Лань Сичень собирался рыдать, захочет того Ваньин или нет, он не мог позволить слезам прерывать их или растягивать всю эту сцену дольше. Он дышал через свою печаль, ждал, пока успокоится достаточно, чтобы быть уверенным, что голос будет звучать ровно. — То есть, — сказал он, — ты рискнул жизнью ради брата и так потерял ядро. Лань Сичень наблюдал, как лицо Цзян Чена напряглось и застыло еще сильнее, словно дорогой фарфор в печи. — Ты пошел на риск и проиграл, — продолжил Сичень, — и страдаешь теперь от последствий. Такова природа войны. Чего я все еще не могу понять, так это почему ты так стыдишься этих следов. Ты не тщеславный человек. Цзян Чен вздернул на него бровь. — Это следы наказания, Лань Сичень. Кто бы ни взглянул на них, сразу поймет, как я их получил. — Но ты знаешь, и я знаю, что это не так, так какая разница… — …что люди подумают? Лань Сичень, ты спрашиваешь так единственно потому, что люди всегда думали только хорошее о тебе. Калека есть калека, всем плевать, как он таким стал. Все и всегда является именно тем, чем кажется. Разве важно, было ли у Вэнь право наказывать меня? У них была возможность. — Наказывать тебя за что? Цзян Ваньин… — Лань Сичень использовал его вежливое имя. Первое имя казалось сейчас совсем не подходящим. — Это просто злая судьба. Как и бывает чаще всего на войне. Ни один из нас не вышел оттуда невредимым. — Человек сам творит свою судьбу. Если бы я сделал что-то иначе… если бы у меня был план получше. Если бы я не умолял их, как трус, возможно… — Они все равно знали, что ты был напуган! Да и кто не был бы? Они, скорее всего, ранили бы тебя точно так же, неважно, что ты сделал или не сделал. — Мм, — протянул Цзян Чен. — Да. Так странно, правда? Они действительно ранили бы меня вне зависимости от того, что я бы сделал. Лань Сиченю хотелось потянуться к другому краю кровати и встряхнуть его. Схватить за плечи и трясти до тех пор, пока он не сможет выбить из Цзян Чена это кошмарное горькое спокойствие. Хотелось довести его до слез, чтобы знать, как его успокоить. — Неважно, что я сделал, — повторил Цзян Чен. Его взгляд был направлен вдаль, в далекое-далекое место, которого Лань Сичень никак не мог достичь. — Как все и всегда в моей жизни — неважно, что я сделал. Они атаковали мой дом, а я смог только сбежать. Они вырезали мою семью, а меня там даже и не было. Меня взяли в плен, и… Что ж. Вэнь не имели права наказывать меня, это правда, и все равно, то, что ты видишь здесь, — он развернул плечи и вздернул подбородок, почти издевательски предъявляя себя, — справедливость. Справедливое правосудие судьбы. — В таком случае, я тоже заслужил подобное? — спросил Лань Сичень. Сколько может быть в нем разных видов злости? Все это время он гневался за своего мужа. Теперь он почувствовал всплеск гнева за себя. — Я заслужил? — повторил он. — После того, как в одиночестве сбежал, бесчестно, бросив собственного дядю? После того, как оборачивался и смотрел, как мой дом горит? — Но ты же справился в итоге, — возразил Цзян Чен. — Спас себя, спас свои книги. — А если бы нет? — настаивал Лань Сичень. — Если бы Вэнь поймали меня, уничтожили мой орден, спалили мои книги. Тогда бы я заслужил? — Нет! — лицо Цзян Чена ожило, словно его, наконец, заставили услышать что-то за пределами его собственных несчастий. Всегда одни правила для него и другие для всех остальных. — Лань Сичень, нет… — Тогда почему это настолько важно? Мне повезло больше, чем тебе, вот и все. Твои шрамы показывают только то, что ты любил! — Да забудь ты про шрамы, Лань Сичень! — расстроенно воскликнул Цзян Чен. — Это самое меньшее из всего, что случилось, просто внешний признак. Они забрали мое ядро. Он втянул воздух носом. — Просто попробуй представить это. Мой меч… хлыст моей матери… наши приемы в битвах, наши способы медитации, наши души… Лань Сичень попробовал представить. Это было ужасно — ужасающе. Он осторожно исследовал собственные чувства. Была ли мысль о подобном увечье больше того, что он мог вынести? Нет. Может, ей следовало значить больше. Они посвящали свои жизни совершенствованию, в конце концов. Но ему было не важно. Как заставить Цзян Чена поверить, что ему абсолютно не важно? — Меня спасли, — сказал Цзян Чен. — Вытащили оттуда еще дышащим. Я излечился, ходил, говорил и пытался жить свою жизнь дальше. Но… то, чего Вэй Усянь так и не понял… это то, что я умер там, на том пыточном столе. Вэнь Чжулю убил меня. Ты замужем за ходячим мертвецом. Я все еще могу представлять свой орден, но я сам… Он оборвал сам себя. Лань Сичень на мгновение почувствовал суеверную дрожь, обычно возникающую от историй о безмозглых мертвяках, заново проходящих те места, которые они посещали в жизни, о девах, вышедших замуж за монстров и всякую нечисть… Но его сердце знало правильный ответ, было непоколебимым. Не его Цзян Чен. Это было не так. — Я жалею, ты знаешь, — сказал Цзян Чен, прерывая его мысли. — Жалеешь? — повторил Лань Сичень. — О нашем браке. — О. — Он сглотнул. — Понимаю. — У меня всегда были сомнения, — продолжил Цзян Чен, — даже в самом начале. Но тогда я решил… что должен думать о благе ордена. Говорил себе, что у тебя есть все права отказать мне, если ноша покажется тебе чересчур велика, и что если ты будешь слишком благороден для отказа — что ж, твое решение принимаешь ты сам. Но теперь… не думаю, что сделал бы такой же выбор. Теперь он действительно понял. Цзян Чен жалел об их браке не ради себя, но ради Лань Сиченя, и тот понятия не имел, что ему на это ответить, что сделать. Как перекинуть мост через эту огромную, зияющую пропасть между действительностью, которую он почитал за правду, и тем, во что Цзян Чен верил? — Ты важнее, чем мой орден, для меня, — сказал Цзян Чен горько, — как и Вэй Усянь был тогда. Думаю, если бы я мог выбирать снова, я отпустил бы тебя. — Я не хочу никого, кроме тебя, — сказал Лань Сичень. Истинная, ничем не приукрашенная правда. Все, что он мог сказать сейчас. Цзян Чен глянул на него пронзительно. Лань Сиченю показалось, что именно в этот момент ваньинов взгляд, вынырнул, наконец, из глубин воспоминаний и кошмарных фантазий и сосредоточился на нем, живом и настоящем. — Не надо… — сказал он и не смог продолжить. — Не надо… — Не надо что? — подтолкнул Лань Сичень. — Не надо лгать мне! — выкрикнул Цзян Чен. — Покажи, где я солгал тебе! Покажи мне! — Думаешь, раз я пришел к тебе девственником, то не смогу отличить простое «нравится» от подлинной страсти? — сказал Цзян Чен. — О, я тебе подхожу, я хорош достаточно и не более того… Лань Сичень начал осознавать форму и вес своей ошибки. Ошибки, прямо противоположной той, которую он изо всех сил старался не совершить. — Ты думаешь, — попытался он, — что не нравишься мне? — Я нравлюсь. В определенных пределах, — бросил Цзян Чен резко. — Я хотел… Я не хотел… принуждать тебя к чему-либо. Я надеялся, ты сможешь найти мир и покой в моем доме… — Покой? — Цзян Чен горько и коротко рассмеялся — презрительно, великолепно. — Лань Сичень, я принадлежу тебе! И буду принадлежать вне зависимости от того, хочешь ты меня или нет. Сердце Лань Сиченя остановилось. Все его строгие самоограничения, постоянные напоминания о том, что их брак с обеих сторон был совершен ради орденов, а не ради друг друга, что у Цзян Чена просто не было выбора… Что молодой мужчина вправе искать удовольствий и не обязан заковывать сердце в кандалы за это… И теперь Цзян Чен думает, что он его не хочет. Оказывается, он все еще был зол. Он так сильно злился от абсурдности и жестокости всего этого бреда, что был почти что счастлив. Что-то в нем, спрятанное глубоко, голос из самого мозга костей все повторял и повторял ваньиновы слова: «Я принадлежу тебе, я принадлежу тебе». И куда вся его осторожность привела его? — Снимай одежду, Цзян Чен, — приказал он. — Снимай сейчас же, всю, до конца. Гнев на лице Цзян Чена застыл, оказался маской. Через трещины этой маски Лань Сичень видел страх. Ему было интересно, подчинится ли Ваньин. И он подчинился, с дрожащими руками. Приподнялся от подушек, чтобы стащить одеяния с плеч. Лань Сичень, сидевший на краю кровати, боялся тоже. Кровь в его венах казалась ледяной из-за этого страха. Он знал, что Цзян Чен, за всей его показной жесткостью, был всегда готов повиноваться тем, кого действительно уважал. Как бы он ни ненавидел приказ в тот момент, когда он был отдан, он выполнял его тут же, а обида приходила потом. Именно поэтому Лань Сичень всегда старался быть осторожным, никогда не приказывать, а только лишь мягко предлагать то, что могло Цзян Чену понравиться. Любой вред, причиненный им, он не смог бы никак возместить. И, тем не менее, ничто не помешало ему сказать в том же жестком тоне: — Теперь распусти волосы. Цзян Чен поднял руки и распустил свой простой пучок, ни на секунду не отводя взгляд от лица Лань Сиченя. Длинные пряди рассыпались по плечам. Он был обнажен, как в день, когда был рожден, — кроме этих ярких борозд. — Теперь расскажи мне еще раз, что ты думаешь о нашем браке. Что, как тебе кажется, я думаю о тебе. — Я… — сказал Цзян Чен и замолк. Теперь, наконец-то, он выглядел неуверенно. — В нашу первую ночь ты задул лампы, чтобы не смотреть на меня! — Да потому что ты отшатнулся, когда я пытался раздеть тебя! — Лань Сичень вспыхнул в ответ. — Или ты забыл? На лице Цзян Чена отразилось настолько искреннее удивление, словно он и правда забыл. — И после ты ни разу не просил меня возлечь с тобой, — продолжил он с еще меньшей убежденностью, — пока я не начал практически умолять тебя… — Да как я мог? — настаивал Лань Сичень. — Когда знал, что не было и шанса, что ты откажешь мне хоть в чем-то. Потому что ты думаешь, что обязан мне всем… Глаза Цзян Чена, наконец, заволоклись слезами, но подбородок взлетел вверх. — Ты совершенно прав, — сказал он, гордый, хрупкий, прекрасный. — Я никогда не откажу тебе ни в чем. — Потому что считаешь, что ты в долгу передо мной? — голос Лань Сиченя был тихим теперь, тихое разъяренное шипение. — Конечно же, я в долгу! — И вел бы себя точно так же? С любым, кто бы ни помог твоему ордену? Неважно, с кем? — Да! — воскликнул Цзян Чен. — Но не потому что ты… Не потому что я не хотел… — он оборвал себя снова. Зажмурился крепко. — Меня не достаточно. Все, что у меня было, я отдал тебе в уплату долга. И теперь ничего не осталось, чтобы показать тебе… Его голос упал до едва слышного шепота, чтобы дать следующим словам вырваться. — Чтобы показать, что я люблю тебя. Лань Сичень грубо нарушил предписания своего ордена. Он говорил необдуманно, говорил жестоко, довел своего мужа до слез. Не следовало ему чувствовать это тепло, расцветающее в груди, от слов, полученных таким образом. Я люблю тебя, я принадлежу тебе. Это много. Очень много. Гораздо больше, чем один человек имеет право требовать от другого. Но имеет ли Лань Сичень право и указывать Цзян Чену, с какого момента «достаточно» превращается в «слишком много»? Он уже пробовал оставить дар нетронутым, и это привело их сюда. Принять его, по крайней мере, будет чем-то новым. — Возлюбленный мой, — сказал он, — я не хочу никого другого. Цзян Чен сжал челюсти и отвел взгляд. — Я люблю тебя, — пытался Лань Сичень. Слова, которых он избегал так долго, казались сладкими и опасными на языке. — Я влюблен в тебя, сердце мое, мой милый… — Нет, — голос Цзян Чена дрогнул. Лань Сичень тяжело сглотнул. — Ну почему нет? — Люби кого-нибудь получше, — проговорил Цзян Чен жалобно. — Получше, чем я. Ты слишком… Лань Сичень подался вперед. Цзян Чен замолк, когда его уложили на спину, когда сиченевы руки оказались по обе стороны его головы. — Я буду лежать здесь с тобой, — сказал Сичень, — и трогать тебя везде до тех пор, пока ты не поверишь, что я люблю тебя. Цзян Чен был бледен, как смерть. Лань Сичень поверить не мог тому ужасному голоду, который, как оказалось, копился в нем. Полчаса назад Цзян Чен отказывался дать ему даже взглянуть на свое обнаженное тело. Он должен оставить его в покое. Дать ему больше пространства. — Цзян Ваньин, — сказал он, — ты вправе подняться с этой постели прямо сейчас и пойти в свою собственную или куда тебе будет угодно. Ты вправе также обругать меня, пока будешь уходить, если хочешь. И ты останешься моим мужем. И твое место всегда будет рядом со мной. Лань останутся союзниками Цзян. Я обещаю. Я клянусь тебе в этом. Ты не обязан отдавать себя в уплату долга. — Я отдаю себя тебе, — прошептал Цзян Чен, его голос обрывался. — Цзян Чен, — Лань Сичень позвал его по первому имени снова. Позвал так, словно произносил его впервые. — Лань Хуань, — ответил Цзян Чен, более громко и четко, хотя голос его все еще дрожал от слез, грозивших пролиться. — Прости мне. Я не хотел держать тебя на расстоянии. Не хотел вести себя так, будто ты ничем не отличаешься от всех остальных. Я просто прятал то, что и не думал, что ты можешь захотеть… — Хочу тебя всего, — Лань Сичень наклонил голову, прижался губами к ваньиновой ключице, там, где высшая точка самого длинного шрама пересекала кость. Цзян Чен вдохнул резко. — Ты не можешь… Не можешь говорить всерьез. Ты просто не можешь. — Я согрешил, — признался Лань Сичень. Его губы скользили вдоль шрамов между словами, — нарушил каждую заповедь своих предков. Мне следовало любить своего мужа, а не желать его, словно драгоценность. Следовало принимать каждую часть тебя, которую ты пожелал бы раскрыть, как изысканный подарок, а я только требовал все больше. Я голоден до тебя, Цзян Чен. Я не отпущу тебя. Хочу поглотить тебя. — Лань Хуань, — Сичень поднял глаза и встретился взглядом с ваньиновыми, блестевшими от слез. — Все, чего я хочу, — чтобы ты хотел меня. — Я хочу каждый маленький кусочек тебя. — Его губы нашли следующий шрам. Проследили его вниз. — Ох, Цзян Чен, прости меня, я делаю тебе больно. — Это неважно, — выговорил Цзян Чен сквозь слезы. — Ты в своем праве. Я твой. Сломай меня, чтобы я знал, что я твой. — Так, ты думаешь, я обращаюсь со своими сокровищами? — спросил Лань Сичень. — Если бы ты был моим… — Ты просто ничего не считаешь истинно собственным, — оборвал его Цзян Чен. — Что-то ты хранишь для ордена, что-то для особого случая, что-то для того, чтобы подать хороший пример. Если бы ты знал, что что-то принадлежит тебе, — по-настоящему, полностью принадлежит, — ты был бы беспечен, небрежен. — Я был беспечен с тобой. Чересчур беспечен. — Недостаточно. — А ну тихо! — Лань Сичень оторвался от ваньиновой груди, потянулся и зажал ему рот рукой. — Ты уверен в том, что говоришь? Твои слова имеют вес? — К-конечно же… — пробормотал Цзян Чен. Он тут же полностью обмяк под сиченевой рукой. — Тогда у тебя нет выбора, разве не так? Не тебе решать, как я должен с тобой обращаться. Ты мой или нет? Цзян Чен закрыл глаза. Слезы потекли по щекам. — Я твой, — прошептал он. Что-то голодное билось глубоко у Сиченя в груди, словно его сердце само было инструментом и резонировало так. Он прижался губами к следующему шраму, проскользил по нему вниз вдоль твердой левой грудной мышцы Ваньина, через арку ребер, ниже и ниже до душераздирающей мягкости бока. Он задержался здесь, чувствуя, как Цзян Чен дышит, пробуя его кожу на вкус. — Ты мой, — сказал он тихонько, — и как я буду обращаться с тобой? — Ты… — Расскажи мне, А-Чен. — Ты будешь любить меня, — прошептал Цзян Чен. — Буду. — И ты будешь наслаждаться мной, даже если… Ох, Лань Хуань, если бы я только мог быть целым для тебя… Я так бы хотел… Ты такой… — Тише, — Лань Сичень зарылся лицом глубже в его бок от этих слов, от того, что Цзян Чен все еще хочет быть чем-то большим для него. — Я буду наслаждаться тобой. Еще как. О, как я буду… — И ты не станешь упрекать меня за ошибки, — ваньинова рука вплелась Лань Сиченю в волосы, и он почувствовал, как пальцы сжались, потянули легонько. — Если другие начнут, ты защитишь меня… ты будешь гордиться мной, и тебе будет совсем… совсем неважно, что у меня нет… — Что у тебя нет ядра, — сказал Лань Сичень. Заставил себя произнести это вслух. Пришло время им привыкнуть к тому, как это звучит. Самое время. — Это совершенно неважно. Лань Сичень подтянулся выше по кровати и легчайшими прикосновениями сцеловал слезы с ваньинова лица. Он провел рукой по его боку, чувствуя, как кожа перемежается под пальцами — шрам и гладкость, шрам и гладкость. Они шокировали его так сильно на первый взгляд, и вот он уже едва замечал их вообще. — А-Чен, я люблю тебя, — прошептал он. — Всего тебя. Каждую часть. Взгляд Цзян Чена нашел сиченево лицо. Глаза его все еще были полны слез, но смотрели пронзительно. Неукротимо. — Знаешь, может быть я и верю тебе чуть-чуть. Верю, что они тебе немного нравятся, — он покачал головой. — Что ж ты за извращенец. Лань Сичень выдохнул смешок. — Я пытался сказать тебе, что они часть тебя. И если бы я мог изменить прошлое… — Лань Сичень замолк, сглотнул. — Если бы я мог изменить прошлое… я жалею о столь многом… но как бы мог я пытаться изменить хоть одну вещь из тех, что привели тебя ко мне? Как мог бы пытаться изменить хоть одну вещь из тех, что делают тебя самим собой? Я бы избавил тебя от любой боли, если бы только мог, но… — он провел рукой от ваньинова горла до самого пупка. Наконец, наконец, мог он трогать его, как ему хотелось. — Ты здесь, и они здесь с тобой. Конечно же, я люблю их. — Скажи мне еще раз, что я твой, — сказал Цзян Чен. Его голос был неожиданно твердым. Его пальцы сжались в сиченевых волосах. — Скажи мне. — Ты мой, — ответил Сичень, потерся носом у того под подбородком, чтобы поцеловать горло. Его сердце бешено колотилось. Он чувствовал дикое, грешное удовольствие. — Весь мой. Только мой. Я никогда не отпущу тебя, пока ты будешь желать быть в моих руках. — Я люблю тебя, — сказал Цзян Чен снова. — Я люблю тебя, люблю тебя, люблю… Он повторял и повторял, пока Лань Сичень целовал и помечал каждый его шрам. Повторял, пока вся сиченева душа не начала ныть от счастья обладать. Было опасно так яростно хотеть. Тем более опасно было хоть на мгновение довериться тому, что у него есть. Но он был слишком влюблен, чтобы волноваться.

* * *

Долгое время они просто продолжали лежать. Лань Сичень использовал живот Цзян Чена как подушку, а тот перебирал его волосы, будто это Лань Сичень нуждался в утешении. Общий ужин начался и прошел, а они все еще не могли найти в себе сил, чтобы двигаться, и Сичень приказал, чтобы еду принесли в их покои. Цзян Чену показалось, что ученик, пришедший с их ужином, взглянул на них с усмешкой. — В первые дни нашего брака, когда все приготовились делать нам поблажки, мы были так заняты делами, что едва виделись, — сказал Цзян Чен, отмечая свое наблюдение. — И как только они посчитали себя в безопасности, я решил запереть тебя в спальне и больше не выпускать. Хотя этот дружочек, кажется, предполагал нечто подобное. — В таком случае, он более мудр, чем я, — ответил Лань Сичень. Цзян Чен прищелкнул языком. — Весь мир совершенствования влюблен в тебя. Как мог и я не присоединиться? Он был остер на язык, как обычно, восстанавливал свою защиту, удостоверяясь, что она все так же крепка. Проверяя силу сиченевых заявлений. Он оделся обратно в свой удобный домашний халат, но полы его слегка раскрывались у шеи. — Как давно? — Лань Сичень спросил его. — Как давно я владею твоим сердцем? Казалось, чем кислее и острее проявлял себя Цзян Чен, тем слаще вел себя Лань Сичень в ответ. Он знал, что его муж показывает свой вредный характер перед ним лишь в качестве вызова. Лань Сиченя не беспокоили его грубые слова. Они не могли поколебать его любовь. — Теперь ты хочешь, чтобы я тебе льстил? — проворчал Цзян Чен. — В стихах и песнях рассказывал, как влюбился в тебя? — Само собой. — Я всегда восхищался тобой, даже когда едва знал. И потом, каждый раз, когда ты показывал мне новый кусочек себя, я влюблялся и в него тоже. Моя любовь росла и росла. Вот. Доволен? — Да, — ответил Сичень, слишком тронутый, чтобы подбирать слова. Быть замужем, выбраться из Цзэу-цзюня перед другим человеком и получить в ответ больше любви, а не меньше… — Теперь ты отвечай, — сказал Цзян Чен, неохотно разрешая себя поцеловать. Они валялись в обнимку на ковре перед низким столом, за которым ужинали — это ощущалось, как приятнейшее из непослушаний. — Почему, ради всего святого, ты не сказал мне? Ты точно не мог считать, что недостаточно хорош для меня. Лань Сичень попытался объяснить. Сбивчиво, но как можно более подробно. Он не хотел оставлять необсужденными даже мелочи сейчас, когда его счастье было практически полным. Не хотел позволить им созреть и превратиться из мелочей в значимые проблемы. Если у Цзян Чена были какие-либо сомнения, Лань Сичень хотел услышать их сейчас. — Я догадывался… что я тебе… небезразличен… — Небезразличен! — Цзян Чен бросил прикидываться, что только терпит сиченевы прикосновения, и прильнул к нему всем телом, хоть и расфыркался. — Я не хотел… додумывать что-то большее. Ты вовсе не обязан отдавать мне всего себя навсегда лишь потому, что я дал тебе попробовать то, что ты всегда мог иметь… — Я так-то уже принадлежу тебе навсегда. Или ты не осознаешь, что значит «жениться»? — Твое сердце может отстраниться от моего со временем, — сказал Лань Сичень, чувствуя легкий укол грусти от мысли. — Что ж, — проговорил Цзян Чен, голос искрился скепсисом. — Оно, конечно, может. — Я старался не привыкать к тому, что может быть отобрано у меня когда-нибудь. Если бы я получил твою любовь и потерял ее… — Что, Цзэу-цзюнь, — протянул Цзян Чен лукаво, — боишься капельки боли? — Боюсь, ты подумаешь, что я воспользовался удобной ситуацией. — Не принижай меня, — отрезал Цзян Чен, и они повозились друг с дружкой немного, игривые вопреки, а может и из-за серьезности их разговора. Лань Сичень позволил Цзян Чену уложить себя на лопатки, позволил ударам открытых ладоней приятно жечь мышцы груди и рук, а затем схватил Ваньина с полной силой, прижал к себе и не давал двигаться. Цзян Чен тут же обмяк в его руках, податливый и покорный, и Лань Сичень понял, наконец, что это значило на самом деле. Мой. Мой. — Я думал о том же самом, — сказал Цзян Чен. — О том, что произойдет, если я разрешу себе хотеть тебя… и не смогу получить. Я знаю, что людям обычно сложно воспринять подобное спокойно. Лань Сичень кивнул. Он притворился, что не знает подробностей, когда Цзян Чен поднимал эту тему в прошлый раз, но на самом деле был в курсе состояния брака его родителей. Они, очевидно, не могли сдерживать себя. Весь мир знал об этом. — Мой отец… — начал он. Эта тема тоже была Цзян Чену знакома, но никогда не обсуждалась. — Он отказался от своей высокой позиции ради любви. — Сбросил свои обязанности на тебя, ты хочешь сказать, — протянул Цзян Чен упрямо. — В интересах большого количества людей, а не только наших с тобой, чтобы мы относились друг к другу с уважением настолько долго, насколько возможно. — Чего гораздо легче достичь, если не вовлечены сильные чувства, — закончил за него Лань Сичень. Они неплохо сошлись в последние месяцы, но еще ни разу не говорили о чем-либо настолько откровенно и целенаправленно. Ваньиново тело было тяжелым и теплым у Лань Сиченя в руках. Ваньиновы волосы щекотали ему нос. Цзян Чен сглотнул и вздохнул. — Я приму боль, если она придет, — сказал он. — Я люблю тебя. Мне все равно. Лань Сичень поцеловал его в макушку. — Ты не позволишь своей боли излиться на других. Я знаю это. Я доверяю тебе. — Мне так страшно, — прошептал Цзян Чен. — Все говорят, я похож на нее… — Никто не думает, что я похож на отца, — честно сказал Лань Сичень, — но я знаю, что это так. Ох, я люблю тебя до безумия. На этих словах Цзян Чен выкрутился из объятий и повернулся, чтобы поцеловать Лань Сиченя как следует, долго и тщательно. — Кажется, мы берем на себя слишком многое, — сказал он, наконец. — В прошлый раз все развалилось вообще без нашего участия. — Это так, — согласился Лань Сичень, улыбаясь его обнадеживающему пессимизму. — Все могло быть гораздо хуже. Мы же просто стараемся любить друг друга. — Я… — Цзян Чен сглотнул и запихнул свою гордость подальше. — Я не могу. Мне все еще верится с трудом. — Время докажет, — сказал Лань Сичень. — Я люблю тебя. — Да, — Цзян Чен поцеловал его снова. — Да, прошу. — Ты настолько более смелый, чем я. Все то время, что я лгал себе, что не люблю тебя, ты любил вопреки тому, что думал, что это принесет тебе лишь боль… — Я всегда буду позволять тебе делать мне больно, — сказал Цзян Чен. — Я постараюсь быть таким же храбрым, как ты. Лань Сичень скользнул рукой в ворот ваньинова халата, по его груди, по его шрамам. Цзян Чен продрожал, но не сопротивлялся. Он сдавался так просто теперь под напором сиченевых рук. Он откинул голову, предлагая шею, и Лань Сичень склонился над ним, чтобы укусить, чтобы оставить свои следы на Цзян Чене. Следы любви, а не боли.