***
Он теплый и неподвижный. Двигаться и не хочется. Его собственное тело кажется ему тяжелым зимним одеялом. В этом теплом оцепенении так просто погрузиться обратно в сон…***
…и ему снится, что он не может двинуться. Руки на нем, руки сжимают его, руки готовят его к непроизносимым вещам. Он не в силах бороться. Он не мог бы сопротивляться, даже если бы руки не сдерживали его. Глубоко внутри себя он знает, что никогда не был достаточно силен для борьбы…***
…он просыпается. Руки на нем, чужое тело согревает и двигает его, двигает равномерными толчками. Он знает это тело, эти руки, это дыхание на задней стороне его шеи. Знает постель, в которой лежит. Он не может двинуться. Едва ли мог бы сжать пальцы в кулак. Едва ли мог бы приподнять голову. Ему нужна вся его сила воли, чтобы заставить себя сосредоточиться, пробиться через накатывающие волны сна и яви, сна и яви, чтобы произнести: — Лань… Лань Хуань…***
Когда Лань Сичень входит в покои, он обнаруживает Цзян Чена лежащим поперек кровати. И чувствует облегчение. Он беспокоился, что Ваньину будет трудно пройти в одиночку расстояние от обеденной залы, что он может пораниться. Но, по-видимому, Цзян Чен хорошо рассчитал время и успел лечь. Даже смог распустить волосы и снять тяжелые верхние одежды перед тем, как сдаться сну. Он сейчас без сознания. Румяный и несказанно красивый. Его волосы извиваются, стекая с подушки. Из-под прикрытых век видна лишь тонкая полоска белка. Лань Сичень не торопится, любуется Цзян Ченом, пока располагает того, как ему нравится. Собирает все волосы на одну сторону, открывая изгиб ваньиновой шеи для своих глаз, для своих губ затем. Его нижнее одеяние развязывает, но оставляет надетым. Так будет проще оставить Цзян Чена в конце таким, каким он и нашел его, и к тому же, помимо прочего, Ваньин выглядит таким прекрасным в волнах пурпурной ткани. Лань Сичень укладывает Цзян Чена на бок, сгибает его верхнюю ногу в колене. Затем развязывает свои собственные одеяния и ложится совсем рядом с ним. Трогать спящего человека кажется настолько же странным, как вламываться без приглашения в чужой дом. Даже ребенком Лань Сичень был слишком воспитанным для того, чтобы исследовать без разрешения, но это не значит, что ему не хотелось частенько. Теперь же он исследует Цзян Чена, целует его шею, пальцы нежно цепляют его соски, обводят знакомые шрамы, прослеживают линии ребер, бедренных косточек. Душераздирающе видеть его таким. Лань Сиченю не хватает его острых взглядов и грубых слов, как и его обычного ревностного желания, но видеть его настолько уязвимым — целое отдельное наслаждение. Никак не может защитить себя, когда так крепко спит. Лань Сичень будет охранять его, пока Цзян Чен не проснется. Охваченный сладкой тоской, Лань Сичень задирает его пурпурное одеяние выше талии, чтобы не мешалось. Он прижимается еще ближе, вкручивается немного бедрами, не настолько сильно, чтобы потревожить ваньинов сон, но достаточно для мягкого, великолепного трения кожи о кожу.***
— Лань Хуань… Шок, глубокий, болезненный, проходит сквозь Цзян Чена, когда он осознает себя во времени и пространстве — в руках своего мужа, в их брачной постели. Когда осознает движения — бедра мужа, двигающиеся рядом с ним, двигающие его вместе с ним немного, пока Лань Сичень берет от него все, что он хочет. Удовлетворение тоже похоже на боль. Облегчение, словно капитуляция. Он предложил себя Лань Сиченю искренне, во всех возможных смыслах и путях, и, наконец, Лань Сичень заставил его сдержать свое слово. Наконец, Лань Сичень поверил, что Цзян Чен принадлежит ему безраздельно. Цзян Чен пытается изо всех сил прийти в себя, дать Лань Сиченю нечто большее, чем просто свое неподвижное тело, но сон не торопится покидать его, а Лань Сичень не ждет. Может, он и не хочет, чтобы Цзян Чен двигался. Может, он и не хочет ждать. И он и не должен — имеет право просто взять все, что ему нужно… «Но я не думал, что он станет… — говорит часть сознания Цзян Чена, растерянно, немного жалобно. — Я не думал, что он станет.» Он едва может двигаться. Время продолжает утекать. Он не может понять, где сон, а где явь. Он совсем не может двигаться.***
И даже когда Лань Сичень добавляет масла, он думает, что его собственная рука дала бы ему больше приятных ощущений, чем ваньиновы ягодицы. Что если бы он хотел тереться обо что-то неподвижное, столбик кровати сгодился бы с тем же успехом. Но Цзян Чен более красив, чем любая из вещей, которые он мог бы использовать для своего удовлетворения, и, в отличие от них, он далеко не всегда неподвижный и несопротивляющийся. Такой уж он есть.***
— Лань Хуань… — Просто сон, А-Чен. Я здесь. Спи, сердце мое. Сон…***
Цзян Чен вспоминает. В промежутках между сновидениями, он вспоминает. Он забывает… И вспоминает снова. Ужин. Лань Сичень наливает ему чай, наблюдает за ним внимательно, скрывая опасения. Цзян Чен пьет. Тщательно выпивает всю чашку до дна. Он вспоминает, как встал из-за стола. Как пересек дворик, наблюдая, как луна и пруд и белый гравий дорожки скользят и вертятся вокруг него и убегают из-под ног. Он не помнит, как лег. Потом он видит сны снова и на короткое время забывает. Вспоминает. Забывает опять.***
Наркотик расслабил каждую мышцу в теле Цзян Чена. Когда Лань Сичень растягивает и открывает его, все получается удивительно легко. Он совсем беззащитен. Лань Сиченю приходится прерваться на мгновение, только чтобы прижать его к себе крепко, выдохнуть ему в шею от прилива чувств. Подержать его немного в безопасности своих рук. Первая волна глубокого сна стекла с Цзян Чена. Далее — слабость и дезориентация. Лань Сичень, тесно прижатый к нему, чувствует, как ваньиновы мышцы вздрагивают зачатками движений, которые не смогут целиком осуществиться. Цзян Чен издает звук — тихий смущенный вскрик, отчаянно трогательный. Лань Сичень скользит в него, туда, где и должен быть, и это лучше, чем рука, лучше, чем любовник, который уйдет поутру, лучше, чем любая игра, которую Лань Сичень мог бы придумать. Не существует удовлетворения более глубокого. Помимо прочих последствий, наркотик не дает Цзян Чену полностью возбудиться. Лань Сичень ласкает его полувставший член, пока двигается в Ваньине, не для того, чтобы довести его до разрядки, но лишь потому, что это еще одна часть тела Цзян Чена, которую ему так нравится трогать.***
— Цзян Чен, ты узнаешь меня? — Лань Хуань…***
Цзян Чен пытается вывернуться, подняться, заглянуть себе за плечо. Получается лишь приподнять голову немного. Он прижимает ладонь к кровати, чтобы попытаться опереться на нее, но Лань Сичень нежно берет его руку в свою, останавливая его. Он не смог бы сопротивляться этим усиленным совершенствованием рукам, даже если бы был в полном сознании, даже если бы боролся. А в таком состоянии Лань Сичень избавлен даже от необходимости усмирять его. Избавлен от необходимости терпеть его неумелую возню и неуемные желания, пока наслаждается им. Сердце Цзян Чена трепыхается в груди, как кролик в клетке. Он так беспомощно, отчаянно возбужден.***
— Не сопротивляйся мне, А-Чен… — Ты… ты сделал это. Со мной… ты сделал… — Ты сам заставил меня поступить так. А мог бы просто поддаться. Лежи, не пытайся двигаться. Представь, что это сон, хороший сон… — Нет… нет. Не надо. Прекрати. — Хватит бороться. Он заставляет тебя утекать, правда? Просто позволь себе утечь с ним, любовь моя. — Я не хочу… — Спи. Зачем тебе помнить об этом? Никто не запомнит.***
В тот момент, когда ядро было разрушено и его золотое сияние навеки рассеялось, Цзян Чен был слишком шокирован, чтобы двигаться. Его тело оцепенело, отказывалось ему подчиняться. Разум отказывался командовать. Он не мог думать. За шоком последовала ужасающая слабость. Он привык к непрестанному потоку духовной энергии, поддерживавшей и укреплявшей его тело. Обычные люди как-то заставляют мускулы двигаться и без него, но Цзян Чен и не думал, что сможет. Потом был хлыст. И под ним Цзян Чен обнаружил, что его тело способно совершенно спокойно двигаться и без ядра. Он знал, что не было никакого смысла сопротивляться. Не тогда, когда он был окружен множеством воинов куда более сильных, чем он. Не тогда, когда он был опозорен настолько, что едва ли его стоило спасать вообще. Но его тело не знало. Оно умело лишь бороться, бороться изо всех сил до самого конца.***
— А-Чен? Ты узнаешь меня, А-Чен? — Лань… Лань Хуань… — Я остановлюсь, А-Чен. Мне прекратить? — Нет… нет… — Мы можем не доводить это до конца. Я могу подождать немного. А-Чен, ты узнаешь меня? Мне остановиться? — Лань Хуань… нет, не надо, не прекращай, о, да да да…***
Цзян Чен чувствует, когда Лань Сичень кончает. Слышит, как тот стонет неосознанно, словно нет никого, кто наблюдал бы за ним. Он лежит, прижатый весом сиченева тела, беспомощный, присвоенный.***
Лихорадочный наркотический полусон постепенно становится чем-то более естественным. Цзян Чен просыпается полностью, чувство времени возвращается к нему. Сбивающие с толку смены сна и яви, как оказалось, были достаточно короткими. Его разум уверенно полагает, что прошло несколько часов. Что вечер сменился глубокой ночью. Темнота и прохладный воздух подтверждают его правоту. Он чувствует себя хорошо отдохнувшим. Голова немного побаливает, но разум чист. Горит единственная масляная лампа, и в ее свете Цзян Чен проверяет свое состояние. Его заботливо и аккуратно уложили — голова на подушке, одеяло натянуто до самого подбородка. Спальный халат скромно и тщательно укутывает его, словно ничего не произошло. Словно то, что произошло, от него хотят скрыть. Но ниже поясницы все еще чувствуется липкость масла и семени. Он просил, чтобы так и было, чтобы он мог быть уверен в том, что реально, а что — нет, даже если его одеяние в обманчивом порядке. Он не может четко вспомнить, что происходило вечером. Возможно, сможет потом, позже, когда восстановится более полно, а пока Цзян Чен просто благодарен физическим доказательствам. Без них неуверенность испугала бы его. Между ягодиц тоже слегка болит. Когда бы Цзян Чен ни приходил в себя, Лань Сичень двигался очень мягко, так что, скорее всего, просто из-за того, что акт занял много времени. Он встает с кровати и проходит в сиченеву спальню. Как и ожидалось, Лань Сичень не спит, он даже не в постели. Сидит на пороге двери, раскрытой в теплую летнюю ночь. Он оборачивается на звук ваньиновых шагов, ждет молча, пока Цзян Чен подходит и садится на колени рядом с ним. Лань Сичень неспокоен, утянут глубоко в самого себя, как и всегда, когда идет на настолько большой риск. Цзян Чен льнет к его телу, кладет голову ему на плечо. Чувствует, как руки Лань Сиченя обвиваются вокруг него, как ледяная тревожность между ними растворяется в теплоте.***
Когда Цзян Чен попробовал чай в первый раз, они просто тихо лежали вместе и наблюдали, как наркотик овладевает им. Короткий глубокий сон, затем — растерянное пробуждение. Они поняли, что Цзян Чен может осознанно отвечать на вопросы в таком состоянии, если дать ему время и пару подсказок, может вспомнить, где находится, но не запоминает свои ответы. Через несколько часов он уже снова был самим собой, с ноющей головой, сухостью во рту и туманными воспоминаниями. Лань Сичень сразу сказал, что идея ему не нравится. — Да как смогу я хотя бы потрогать тебя в таком состоянии? — возмущался он. — Ты же вполне можешь даже не вспомнить, кто я. — Я могу не вспомнить и то, что имею право отказать. — Ты можешь испугаться. — Я совершенно точно испугаюсь… Затем они совокуплялись, быстро, поспешно, объятия стали из нежных страстными раньше, чем они это осознали. Все и закончилось стремительно, для них обоих, и Цзян Чен знал, что на этот раз Лань Сичень хочет так же отчаянно, как и он сам. Они заставили друг друга поверить. Цзян Чен забросил любые попытки ублажить Лань Сиченя, стал неподвижным и покорным в его руках. Цзян Чен встрепенулся и ожил затем, настаивая, чтобы Лань Сичень действительно сделал с ним все, чего бы ни захотел, раз Цзян Чен предлагает себя ему сам. Цзян Чен признался, пылая щеками, какие ужасные вещи хочет услышать и получить от Лань Сиченя. Лань Сичень забылся настолько, что излил на Цзян Чена в подробностях все способы, какими он хотел бы присвоить его себе. Наконец, они решили, когда и как, и Цзян Чен наблюдал, как Лань Сичень готовит для него отравленный чай, и смотрел ему в глаза, пока пил свою чашку до дна.***
— Кажется, я, на самом деле, достаточно сильно удивился, — говорит Цзян Чен, его голова уютно лежит в колыбели между сиченевой шеей и плечом. — И разочаровался. Что ты и правда стал бы… пока я сплю… — Было чересчур?.. — отвечает Лань Сичень, полу-вопрос, полу-утверждение. Цзян Чен фыркает нежно. — Нет, я быстро вспомнил. Но, наверное… когда ты наобещал мне столько всего насчет того, как я ничего тебе не должен и как ты ни за что не воспользуешься мной… Я поверил этим обещаниям. — Это было правдой тогда, это правда и сейчас. — Я знаю. Я знаю, что ты никогда… Я знаю. Цзян Чен прижимается крепче к сиченеву боку. Были ли в его жизни руки, в которых он чувствовал бы себя более безопасно? И снова приятное томление болью отдается в его груди. — Я смотрел на то, как сладко ты спишь, — говорит Лань Сичень, зарываясь пальцами в ваньиновы волосы, — и как никогда хотел любить и ласкать тебя. — Я думал, ты хочешь сделать мне больно, — возражает Цзян Чен. — Не в этом ли была суть? — Я хочу утешать тебя, — объясняет Сичень. — Поэтому сначала мне приходится тебе вредить. — И рушить то, что сам же и построил. — Ну а какой у меня есть выбор? Неужели лишь ждать, пока кто-то другой расстроит тебя? Они оба говорят несерьезно, дурашливо. Даже чересчур, учитывая ситуацию. Но Цзян Чен слышит истинный темный подтон в голосе Лань Сиченя, в его словах. И он вызывает в нем дрожь. Луна заходит, и бледная летняя ночь истончается. — Пойдем-ка в постель, грешный ты, безнравственный человек, — говорит Цзян Чен, выпутываясь из объятий. — Спи крепко. А утром тебе придется очень хорошо постараться для меня, если не хочешь, чтобы весь мир узнал, насколько ты на самом деле жесток. Он бранит своего мужа, вытаскивает его из остатков тревоги, укладывает в постель. Наслаждается вернувшейся возможностью использовать свои руки и свой голос наравне с воспоминаниями о том, как не имел ни того, ни другого, и все-таки не боялся.