I Have Left the Hearth I Know / Я покинул родной очаг

Может, Цзян Ваньин и рыдал в их брачную ночь, но Лань Сичень выплакал свои слезы гораздо раньше. Он рассмотрел ваньиново предложение очень тщательно и со всех сторон, перед тем как согласился. На первый взгляд, оно казалось чистой воды абсурдом. Остатки ордена Цзян были всего лишь мертвым грузом, грозившим утянуть за собой на дно и сиченев собственный пострадавший орден. Не имело значения, насколько Лань Сичень лично сочувствовал им. Но потом он посмотрел глубже. Цзян Ваньин был человеком, который сделал бы все возможное и невозможное, чтобы вернуть свой долг, и было что-то такое в нем и в его брате с сестрой с их бешеной решимостью, что заставило Лань Сиченя, вопреки всему, поверить, что именно так они и поступят. Что вложение сегодняшнего дня сторицей окупится в будущем. Не стоило также забывать о существовании Цзинь, желавших в удобный момент прибрать к рукам и Лань, и всех остальных. Лань Сиченю претило смотреть на это таким образом. Он всегда предпочитал видеть в людях хорошее, насколько возможно. Но Цзян Ваньин открыл ему глаза на Цзинь Гуаньшаня и его манипуляции, предложив, вместе с тем, рискованный выход. Альянс с остатками ордена Цзян, с самой его упрямой сердцевиной. Может, если они будут держаться вместе, Цзинь не смогут их перекупить. Он также не пренебрег рассмотрением причин более личного свойства. Он попробовал осторожно намекнуть Цзян Ваньину так и сяк и убедился, что тот и не думал предлагать страсть. Кажется, даже не осознавал, что страсть может иметь место. Зато было восхищение. И Цзян Ваньин не постеснялся дать ему понять, как обычно, сурово и прямо, что считает Лань Сиченя этого восхищения достойным. Был также шанс и на что-то иное. Что-то новое. Лань Сичень привык находиться в обществе благородных молодых людей, всю его жизнь так и круживших вокруг него и считавшихся отличными партиями. И теперь, неожиданно, здесь был он, Цзян Ваньин, неизлечимо израненный, не имеющий больше возможности наследовать орден и ищущий по этой причине приемлемый брак, появившийся из ниоткуда, как порыв холодного воздуха. Была и надежда. Цзян Ваньин, отчаявшийся и упрямый, подарил Лань Сиченю надежду, которую все расписное золото Башни Золотого Карпа не смогло ему дать. И так, после долгих обдумываний, Лань Сичень принял свое решение. И именно в этот момент его сердце заявило, словно испорченный ребенок: — И это все? Холодное восхищение. Холодная надежда. Холодный дом. Ничего больше? Лань Сичень укрылся как следует от Лань Циженя и старейшин, которых этот потенциальный брак волновал по совершенно неверным причинам. И рыдал, долго и сильно, оплакивая утрату глупых ребяческих мечт, о которых даже не подозревал. Позволил печалям истечь из него, чтобы стать спокойным и уравновешенным вновь, каким и должен был быть. Он знал, что браки по любви, подобные тому, каким связал себя Цинхэн-цзюнь, были редки — если эту пожирающую самое себя страсть вообще можно было назвать любовью. Он всегда был уверен, что его брак не будет ни тюрьмой, ни одержимостью, ни отвлечением, ничем даже близко похожим на подобное безумие. Он и не хотел никогда жениться по любви. И все же, как оказалось, какая-то крошечная, глупая часть его надеялась. Он рыдал не потому даже, что не был удовлетворен своей партией. Просто выбрал одну судьбу, а все остальные полу-оформившиеся надежды перечеркнул. Раньше его будущее казалось похожим на залитые солнцем холмы, далекие, оторванные от настоящего — земля мечтаний. Теперь же все было нанесено на карту, и Лань Сичень видел путь целиком, от начала до конца. Если он спланирует хорошо, там будет и счастье, но счастье практическое, реалистичное, перемежающееся периодами трудов и периодами огорчений. Мечты перестали существовать. Он рыдал тогда и только тогда над этим, так долго, как ему было необходимо. И затем объявил свое решение, принятое по обдуманным, определенным причинам, и взял ваньиново твердокаменное мужество за пример для себя, когда настал день их свадьбы.

***

Облачные Глубины были восстановлены почти целиком, но Гусу все еще был изодран войной, заводнен призраками и живыми людьми, более потерянными, чем любой призрак. Лань Сичень возвращался домой после упокоения души погибшего солдата… Нет, погибшего сына лавочника, семнадцатилетнего, призванного в армию и скошенного, словно колос. Лань Сичень путешествовал один, без адептов. Народ обычно не имел желания раскрывать свои горести чужакам, но их обожаемый Господин не был чужаком. Никто, с их точки зрения, не усмирял мертвых лучше, чем он, и неважно, что любой из адептов знал ритуал назубок. Никто и не утешал, лучше него, впоследствии. Так Лань Сичень и провел большую часть этого дня — не борясь с призраком, но держа за руки его мать, притворяясь, что смерть мальчика может стать менее ужасной, если сам Цзэу-цзюнь самолично прибыл, чтобы освободить его душу. Уединенность его путешествия служила ему самому в той же мере, что и горюющей семье. Он шел пешком. Что-то сгорбленное и усталое в нем отмело идею взобраться на меч. Он, наверное, должен был заставить себя. Приложить усилия, чтобы его угасающая духовная сила вспыхнула снова. Давай, Сичень, седлай лошадь, которая уже раз сбросила тебя, но нет. Некому было принудить его, некому было развернуть поток его мыслей, направившийся в нездоровую сторону. «Каково бы это было, — думал он, — если бы из меня вырвали ядро? Неужели я чувствовал бы себя так все время?» В подобные дни Цзэу-цзюнь был для него улиточьей раковинкой, охраняющей его от внешнего мира. Ему не нужно было даже быть сильным — лишь играть свою роль. «Ползи домой, улиточка, — думал он, взбираясь по лестнице к воротам, — еще совсем чуть-чуть.» За воротами круг его самых близких людей уже собрался на ужин. Он видел их силуэты, пока отдавал свой зонт и дорожный плащ младшему адепту. Лань Сичень послал им талисман с запиской, сообщавшей, что он прибудет к ужину вовремя и присоединится к ним. «Будь благословенны наши предки, придумавшие правило о молчании за едой», — подумал он. В конце концов, эта заповедь была введена не только для того, чтобы пресечь праздные разговоры, но, скорее, чтобы удостовериться, что глава ордена сможет поесть в тишине, и Лань Сичень очень сильно хотел сделать именно это. Он открыл раздвижную дверь. Все уже сидели за накрытым столом, и лишь его место в центре пустовало. По правую руку — его муж, по левую преклоняли колена Лань Цижень и Лань Ванцзи. Остальные места были заняты старшими адептами. Когда Лань Сичень вошел, все в комнате повернулись к нему, чтобы поклониться, но так как еду уже принесли, ни слова не было произнесено. Лань Сичень рассчитал время идеально. Он двинулся во главу стола и сел, жестом приглашая всех приняться за пищу. Пока подавали рис, он ненавязчиво оглянулся вокруг, чтобы посмотреть, как поживает его семья. Цзян Чен выглядел неуверенно и словно бы расстроенно. Наверное, Лань Цижень мучил его расспросами, когда еду еще не принесли. Он так и не научился выбираться из шкуры сварливого учителя, а Ваньину под таким напором, по-видимому, было сложно избежать превращения в ученика. Лань Сичень надеялся, что напряжение рассеется теперь, когда он был здесь. Он почувствовал взгляд дяди на себе в ответ. Лань Цижень посмотрел на него мельком, затем поджал губы и слегка кивнул. «Что ж, — казалось, говорил этот кивок, — выглядишь так, будто погода тебя потрепала, но хотя бы вернулся в целости и сохранности». Лань Ванцзи вообще на него не смотрел, но мягкость пряталась в уголках его глаз, и Лань Сичень знал, что она означает сочувствие. Я вижу, как ты устал. Я понимаю, каково тебе. Лань Сичень чувствовал, как его дом обволакивает его, как смыкается вокруг него раковина куда более прочная и просторная, чем та, в которой он ощущал себя, пока шел. Цзян Чен казался непривычным выступом внутри этой раковины. Возможно, даже раздражающим поначалу, но сглаживающимся в жемчужину со временем. «Улитки не делают жемчужин, — сказал себе Лань Сичень. — У тебя уже мысли путаются. Ешь.» Он опустил взгляд и принялся за свой рис. Две порции спустя, когда голод поутих, он сел прямее и отряхнул рукава. Лань Цижень сделал так же. Лань Сичень почувствовал легчайшее изменение в атмосфере, когда ужинающие приготовились перейти от тишины, сопровождавшей прием пищи, к спокойным разговорам, следующим за ней. Цзян Чен кашлянул. — В правиле говорится «Не ешь больше трех порций за раз», — сказал он. — А не «Всегда ешь меньше, чем три порции». Он поставил сиченеву миску перед собой и положил туда еще риса. Лань Сичень оглянулся. Пара адептов обменялись взглядами, но уголки губ Лань Циженя приподнялись еле заметно, хотя он смотрел вниз, на свои руки. Кажется, никто не возражал. Цзян Чен подвинул его миску обратно. Лань Сичень посмотрел на горку свежего риса, похожую на облачко, и почувствовал, как его горло сжалось. Шея горела. Глаза тоже. Он среагировал на эмоцию чуть ли не раньше, чем осознал ее — натянул на лицо маску спокойствия, сжал губы, чтобы они не дрожали. С глазами было сложнее. Он моргнул раз, потом другой, стараясь сделать так, чтобы они остались сухими. Его семья заботилась о нем. Они заметили, что ему больно, и дали это понять. Но они никогда в жизни не сказали бы об этом ничего до тех пор, пока Лань Сичень не позволил бы им, и уж точно не стали бы заставлять его есть. Он представил, как опрокидывает миску, как вскрикивает: «Я не ребенок!». Но если бы он попытался сказать хоть слово, разрыдался бы прямо там. Цзян Чен тем временем выбирал овощи и клал их ему в миску своими палочками. Самые крупные куски битых огурцов, все еще хранивших капельку свежести в сердцевине. Самые хрустящие ломтики баклажанов в кляре. К горькой дыне он даже не притронулся. Лань Сиченю казалось, что он перестал ковыряться в овощах, выбирая, что повкуснее, долгие годы назад. Но, по-видимому, все еще ковырялся и выбирал в достаточной мере, чтобы Цзян Чен заметил. Миска была полна. Никто не скажет ни слова, пока она не опустеет. Он покорно взялся за палочки. Лань Сичень положил в рот первый кусочек огурца, но все его нутро было перекручено настолько сильно, что он не был уверен, что вообще сможет проглотить хоть что-то. Он едва чувствовал вкус еды. Все, что он мог чувствовать — то, как ему ее предложили. Остро. Горько. Великолепно. Цзян Чен прищелкнул языком, словно говоря «так-то лучше». Лань Цижень вежливо смотрел в никуда, ясно давая понять, что видел все. Лань Ванцзи мог с тем же успехом медитировать. У Лань Сиченя перед глазами все поплыло. Он склонился над миской, чтобы спрятать лицо, и ел как можно быстрее, только чтобы уйти, наконец. Цзян Чен был прав. Он все еще был голоден. Ощущалось так, словно каждая затекшая часть его тела просыпалась и хваталась за еду, даже несмотря на то, что Лань Сичень едва удерживался от всхлипов. В конце концов, его миска снова опустела. Лань Сичень положил палочки с резким звуком, который, как он надеялся, звучал окончательно. На этот раз заговорил Лань Ванцзи. — Сюн-чжань, должно быть, устал. Лань Сичень попытался сформулировать отрицание, но слова застряли в горле, и вместо этого он просто кивнул. — Погода в это время года как никогда скверная, — сказал Лань Цижень. — Иссушает дух. — Так и есть, — выговорил Лань Сичень, низко и хрипло. — Пожалуй, я удалюсь прямо сейчас. Лань Цижень слегка кивнул. Возможно, Лань Сичень и был все еще ребенком, раз ему требовалось дядино разрешение, чтобы выйти из-за стола. Преисполненный благодарности, он поднялся, и его адепты повернулись и поклонились ему снова. Он заметил озадаченный взгляд Цзян Чена, брошенный им поверх сведенных рук, и притворился, что не заметил. Затем развернулся и притворился, что не сбежал. Ночь снаружи полнилась текущей водой — шумом рек и дымкой дождя. Луна и звезды скрывались за облаками, дул прохладный ветер. Казалось, это он раздирает сиченеву душу до мяса, заставляет его чувствовать эту не вполне оформившуюся печаль. Он поднялся по ступеням к ханьши. Облачные Глубины разворачивались вокруг него — здания, история, адепты в его ведении. Его дядя, которому Лань Сичень был бесконечно благодарен, взваливший на себя бремя, скинутое его отцом. Его младший брат, защищать которого было для Лань Сиченя честью. Цзиньши. Пустая зияющая рана там, где была его мать. И Цзян Чен. Цзян Чен. Бранящийся и наводящий суету за обеденным столом. Молчаливый за работой, острый на язык в приемном зале. В его постели, да помогут им боги, — беспомощный и требовательный и жаркий, словно обогревающий талисман. Делящий с Лань Сиченем его заботы. Теплый, помогающий, внимательный… В ханьши стояла тишина. Кисейные занавески колыхались, как призраки. Лань Сичень упал на колени перед письменным столом, уперся рукой в дерево, чтобы не дать слезам согнуть его вдвое. Ночь оживала водой — реки и дождь и его собственные слезы. В одиночестве, не слышимый никем, он позволил всхлипам вырваться и крушить его, пока он не начал задыхаться. Слезы скользили по щекам, оставляя пустоту там, откуда они истекали. Лицо горело. Соленая вода скапливалась на подбородке и капала ему на руки. Он ожесточил свое сердце. Всего себя посвятил работе — отстраивал свой орден, руководил людьми. Он точно знал, какую именно помощь мог ожидать. Думал, что ничего больше ему и не нужно. Никогда о большем и не просил. И вот, все равно был Цзян Чен, нахмуренно выбравший лучшие закуски для сиченевой миски, и Лань Сичень, осознавший, что голоден. Цзян Чен вживил себя в его раковину, влился в его дом. И если теперь он оторвется и отстранится, жизненно важные для Лань Сиченя части уйдут вместе с ним. Доски пола скрипнули под чьей-то ногой у него за спиной. Лань Сичень заставил себя приглушить плач, чтобы прислушаться. Не поступь его дяди, не поступь его брата. Цзян Чен выследил его. «Неужели не мог дать мне немного времени? — подумал он раздраженно. — Всего мгновение, и я снова стану собой». Он оборвал злость решительно. Цзян Чен не сделал ничего плохого. Лань Сичень выбирал себе мужа со всей возможной тщательностью, и уж точно не остановился бы на том человеке, который имел привычку лезть куда не просят или насмехаться. Сейчас Ваньин поймет, что его присутствие мешает, тактично развернется и уйдет… — Лань Сичень? — позвал Цзян Чен, разведывая обстановку. Лань Сичень закрыл глаза и взмолился о терпении. «Цзян Чен, все в порядке», — попытался он сказать и обнаружил, что, как и тогда, за столом, его тело отказывалось издавать любые звуки, кроме всхлипов. Он с досадой сжал зубы, не позволяя комку в горле прорваться слезами. — А-Хуань, — сказал Цзян Чен. Лань Сичень не мог больше держаться. Свежие слезы пролились по щекам, он всхлипнул судорожно. Он слышал, как ваньиновы шаги приближаются к нему, и упрямо продолжил сидеть спиной, не давая увидеть свое лицо. А потом Цзян Чен упал на колени рядом с ним. Он притянул Лань Сиченя к себе и обнял его крепко. Лань Сичень спрятал лицо у него на груди и вцепился в него, как ребенок. Он чувствовал запах теплой кожи, чувствовал гладкий шелк под щекой. Какое-то время Цзян Чен просто держал его так, его руки сдавливали Сиченя идеально, словно Ваньин придавал ему его настоящую форму. Потом Цзян Чен щелкнул языком и оттолкнул его. Живот Лань Сиченя залило ледяной водой, но… — Дай я сниму это с тебя, — Цзян Чен поднялся обратно на ноги, чтобы удобнее было дотянуться до заколки у Лань Сиченя в волосах. — Что за нелепая штука… Лань Сичень почувствовал, как пропали вес и давление тяжелого серебра. Цзян Чен со стуком уронил заколку на стол и встал на колени снова. Он притянул сиченеву голову к своему плечу, и внутри Лань Сиченя будто что-то надломилось. Он зарылся лицом Цзян Чену в шею. Они сошлись идеально, словно две подогнанные детали. Ваньиновы руки снова были вокруг него, снова сжимали, формировали из него его самого. Щека Лань Сиченя жалась к полоске голой кожи над воротником Цзян Чена, его слезы заливали и шею, и ткань. Цзян Чен укачивал его так нежно, ворковал: — Ну тише, тише, я здесь, я с тобой, все хорошо… Лань Сичень не мог заставить себя даже двинуться. Не мог заставить себя даже приподнять голову с ваньинова плеча. И затем рука Цзян Чена прижалась к его голове, там, где раньше была тяжелая заколка, надавливая мягко. Вправляя Лань Сиченя на место. Не давая шевельнуться. — А-Хуань, — сказал Цзян Чен, — что случилось? Вопрос звучал встревоженно. Как могло быть иначе? Цзян Чен, наверное, и представить себе не мог Лань Сиченя плачущим. Лань Сичень скомкал ваньиновы одежды на спине в кулаках и поискал в себе сил, чтобы сказать: — Ничего не случилось. Я в порядке. — Можешь не рассказывать, — сказал Цзян Чен и затих на мгновение. — Просто скажи, что мне сделать, чтобы помочь. Волна свежих слез снова попыталась согнуть Лань Сиченя. Руки Цзян Чена не позволили. — Ты и так помогаешь, — пробормотал он Ваньину в шею. — Ты… ты правда… Цзян Чен сжал его крепче. Он ничего не сказал, но Лань Сичень слышал, как он волнуется. — Ничего не случилось, — повторил он и остался доволен тем, как голос теперь звучал ровнее. — Я… был опечален ранее, и теперь уже нет. Это слезы облегчения. — Хмм, — протянул Цзян Чен скептически, но чуть более спокойно. «Облегчение, — подумал Лань Сичень, — потому что я и не осознавал, что замерз, что одинок, пока ты не протянул свою руку и не предложил мне тепло. Облегчение, да, но вот только… Если ты отпустишь меня сейчас, я знаю, что смогу выстоять и в одиночку, но совершенно не представляю, как. Скажи, что всегда будешь рядом, чтобы обнять меня, если я плачу, и я буду бесконечно счастлив…» Но невозможно было заставить кого-то пообещать такое. Цзян Чен делал это добровольно — просто дополнительный дар. Дар, который потеряет всю свою прелесть, если Лань Сичень начнет его требовать. Он заставил себя проглотить свои слова, даже если глотать их было слишком горько. — Надо было тебе сказать мне, что ты расстроен, — пробормотал Цзян Чен. — Это пустяки, просто глупости. Прости меня. — А ну, тихо. Его руки обхватили Лань Сиченя плотнее, сжали, заставляя замолчать. Каким-то образом их давление успокаивало, а не раздражало. Все объятие целиком было немыслимо комфортным. Лань Сичень позволил себе расслабиться, навалиться на Цзян Чена всем весом, и ему казалось, что не было в его жизни места, где он ощущал бы себя лучше и безопаснее, чем во впадине между ваньиновой шеей и плечом. — Я проводил ритуал упокоения для призрака солдата сегодня, — сказал Лань Сичень. — Но не было способа успокоить его мать. — Если он был солдатом, — сказал Цзян Чен, — то умер, как герой. Без него мы могли бы и не выиграть. Лань Сичень отстранился, наконец, — от ваньиновой шеи, но не из его рук. — И может быть, это того не стоило! — воскликнул он, нетерпеливо и тщетно, как ребенок, швыряющий миску об пол. — Даже не пытайся урезонить меня, Цзян Чен! Я буду рыдать, если захочу! Цзян Чен взглянул на него, спокойный, как камень. Было ясно как день, что он не согласен. Ни одна жизнь для него не была ценнее, чем его орден. И все-таки, он притянул Лань Сиченя обратно к своему плечу, продолжил перебирать его волосы. — Хорошо. Рыдай, если хочешь. — Еще минутку… — сказал Лань Сичень, и Цзян Чен поцеловал его в макушку. — Столько, сколько потребуется.