Something There

      Этим вечером вокзал был переполнен. Теплое золотое сияние станционных огней под потолком было таким же, как и в прошлый раз: направляло и одновременно дезориентировало. Вокруг сновали людские толпы, они приходили и уходили, сжимая в руках билеты. Группами и парами они неторопливо шествовали по платформе к месту назначения, любуясь причудливыми видами, как и многие одиночки. Хотя среди спокойного потока попадались и пассажиры, торопливо пробирающиеся сквозь толпу туда, куда вела их изменчивая жизнь. До её ушей доносились разговоры, отдельные слова которых она не могла разобрать. Некоторые казались довольными, другие счастливыми, третьи серьёзными, но все они шли о чужих жизнях, о которых ей не дано было знать. Опустив взгляд, она заметила, что сидит на той же металлической скамье, на которой сидела в прошлый раз. Ошибки быть не могло, она запомнила расположение скамьи — через три места от края платформы. Истребительница задумчиво положила руку на пустующее место рядом и потёрла холодный металл пальцами. Тепла, которое она надеялась почувствовать в знакомом месте, не было, его заменил холод, к которому она страшилась привыкнуть. Она закрыла глаза, желая отгородиться от вида пустующего сиденья, и вслушалась в гул толпы. Звуки разговоров казались одновременно отчётливыми и приглушёнными. Насколько ясно бы она не слышала их, ни единого слова разобрать не удавалось; ни о местах назначения, ни о любимых, ждущих их, ни о захватывающих приключениях, которых они с нетерпением ждали. Ей казалось, что она подслушивает мир из-под толщи воды, голоса над поверхностью заглушались оглушительным грохотом волн. Она не знала, как бороться с волнами. На водной глади будто лежало огромное стекло, не дающее ей вынырнуть и удерживающее в ловушке под прибоем. Что бы она ни делала, чтобы разбить стеклянную преграду, как бы ни пыталась кричать сквозь неё, пенящиеся волны продолжали утягивать её вниз, в тишину. В какой-то момент она перестала бороться. Её уже не волновали ни волны, ни прибой, ни шапки из пены. Она приняла это как данность и смирилась. Однако шум ветра она осознавала. Ветер играл с её волосами, ласково взъерошивая и заплетая их своими тонкими пальцами, пел что-то, приглашая её присоединиться. Трудно было отвергнуть его зов, поэтому она сдалась и решила последовать за ним. Открыв глаза, она повернула голову в том направлении, куда вёл её ветер. На первый взгляд всё было таким же, как и в прошлый раз. Из-за пустых путей железнодорожного вокзала на неё смотрел лес, граничащий с прогрессивным городом. Она едва не закрыла глаза, едва не отвергла само его существование, такое же приглушённое и серое, как люди, снующие вокруг, но прежде чем затрепетали ресницы, внимание привлекла знакомая деталь. Любопытствуя, она наклонилась вперёд, уперев локти в колени. От её движений снова поднялся ветер, начавший играть и танцевать с листьями, и их звонкое хихиканье пробудило в ней неясную тоску. Ветер танцевал не с высокими кипарисами, которые, как она знала, росли вокруг станции. Нет, ветер метался в ветвях могучих кедров. Кедров из леса, с которым она была хорошо знакома. Она медленно и глубоко вздохнула, глядя в сторону знакомой темнеющей громады, и выдохнула через слегка приоткрытые губы. Исполинские деревья махали ей дружелюбными, но озорными ветвями, звали слиться с ними и ветром в древнем танце воссоединения, но она не двинулась с места. Она продолжала смотреть, пытаясь выделить каждый отдельный ствол из выстроившихся вдоль окраины недавно возникшего леса. Вид лесного массива вызывал боль в груди и в то же время странно успокаивал. Пустые рельсы между ней и линией деревьев зловеще напоминали о том, что произошло или что должно было произойти в этой неведомой стране, в которой она оказалась. Пустота и правда, стоящие за этим, заиграли на заржавевших струнах внутри её с новой силой, и этого почти хватило, чтобы она больше всего на свете возжелала свернуться на твёрдой скамейке калачиком. Не позволяло только осознание, что нельзя позволить себе сломаться в присутствии стольких людей, пусть и поглощённых своими жизнями так же сильно, как и она. Ей не хотелось привлекать внимание и быть помехой. Так что она сцепила руки, переплетая пальцы. Сделала ещё один глубокий вдох, который на этот раз болезненно защипал в горле и обжёг лёгкие. Ей показалось, что сердце слишком быстро колотится в груди, звенит в ушах, взывая о помощи. Глаза, кажется, уже в миллионный раз горели от слёз, но усилием воли она заставила себя сохранять самообладание. В последнее время она слишком много плакала. Ей было стыдно за это. Какое право она имела плакать, когда была ещё жива? Отказывая себе в правах человека, она просто делала всё, что было в её силах, чтобы не смотреть дальше нескольких метров от кедрового леса и от перрона станции. Она чувствовала… страх. Она боялась, что, если позволит себе оглянуться, если позволит себе внимательно посмотреть на тёплые золотые огни и суету прохожих, то снова переживёт тот момент. Она уже знала, что произойдёт в этой истории. Она уже знала, чем закончится путешествие героя. Она уже знала всё, что было между «что если» и конечными выводами. Ей не хотелось видеть, как это происходит снова. Она боялась. Всё её существо уже и так болело — мучительно было ощущать всё, через что ей довелось пройти. Нити, так туго обернувшие сердце, звенели, как бы она ни пыталась их ослабить. Вибрации их меланхоличной мелодии эхом отскакивали от костей, вызывая внутреннюю дрожь, которую она не могла контролировать. Если бы кто-нибудь обратил на неё внимание, то решил бы, что она озябла на холодном вечернем воздухе, но причина была не в этом. Кедровый лес, однако, приносил ей утешение. Было больно смотреть на него, потому что он напоминал ей о путешествии по его глубинам и о том, что там произошло. Тем не менее… он также дарил ей успокаивающее ощущение тепла. Из-за этого она и чувствовала вину — что нашла утешение в полном лесу демонов благодаря странной Третьей Высшей, но именно это сейчас помогало ей сохранять спокойствие и сдержанность. Пока она не спускала глаз с леса и думала о комфорте, который Аказа позволил ей позаимствовать, ей не пришлось бы ничего переживать заново. Ей не пришлось бы вспоминать то, что она предпочла бы забыть. Ей не пришлось бы принимать реальность, в которой она каждое утро просыпалась с надеждой, что это просто кошмарный сон. Она ненавидела эту сильную боль в груди. Она ненавидела постоянно усиливающееся чувство утраты, что сжимало всё её существо, и от которого с каждым днём дышалось всё труднее. Она больше не хотела ничего чувствовать. Какой опустошённой она бы себя ни считала, боль всегда возвращалась тем или иным способом, прилипнув к ней, как проклятие. Она высасывала из неё жизнь, поглощала невообразимыми способами. Боль была сродни паразиту, влезшему под кожу, ставшим ею и ломающим любое сопротивление и нежелание становиться его подобием, толкающий её глубже в пучину сомнительного выбора, никогда не приводящего к каким-либо верным решениям. Перестать сопротивляться равносильно концу существования. Прошлой ночью она почти поддалась. Нужно было отыскать способ надёжно похоронить эти разрушительные эмоции и чувства. Вот чего она хотела больше всего: ничего не чувствовать. Изо всех сил пытаясь удержаться на плаву с этими мыслями, она почувствовала, как на плечо легла большая, сильная рука, и бесконечное и успокаивающее тепло мгновенно разлилось по телу от места прикосновения. — Ты должна позволить себе чувствовать эти эмоции, мой юный друг, и неважно, как сильно они тебя сейчас ранят, — мягко заметил стоящий за её спиной Кёджуро, от голоса которого она широко распахнула затуманенные глаза. В желудке сформировался тугой узел, вызванный его кажущимся таким реальным присутствием, и по лицу прошла судорожная волна. Пустое выражение сменилось гримасой боли, и ржавые струны заиграли ещё громче. Она поняла, что это он, ещё до того, как Кёджуро заговорил. По прикосновению его руки и теплу ладони, которые излучали безграничные любовь и утешение, она поняла, что это он — что только подтвердил знакомый голос. Но она упорно продолжала смотреть на лес. Она боялась, боялась панически. Стоит взглянуть на него, и всё обретёт чёткость. Если она посмотрит, то испытает всё снова. Она не могла этого сделать. У неё не было сил снова переживать его уход. Поэтому она продолжала составлять компанию кедрам так же, как ранее ей составляло компанию существо, скрывающееся среди них, и единственным её ответом наставнику и другу стал жалкий всхлип. Ренгоку явно не возражал. Похоже, он просто решил встретиться с ней, раз уж она оказалась в этом месте. Хотя она отказывалась отворачиваться от леса, краем глаза всё же видела, как он обходит скамейку, чтобы занять свободное место рядом с ней, как и тогда. Она была слишком напугана, чтобы встретиться с ним лицом к лицу, но периферийным взглядом всё же выхватывала его огненную гриву волос, золотисто-малиновую, ту самую, что она бережно хранила в воспоминаниях. — Эти эмоции — часть тебя, — продолжил он. — Отрицая их, ты только вредишь себе. Ты отрицаешь часть своего существа, и в процессе теряешь себя. — Меня не волнует, что я теряю себя… — тихо и мрачно выдавила она. — Я больше не хочу ничего чувствовать, Кёджуро. Хотела бы я вообще ничего больше не чувствовать… — На самом деле ты так не думаешь, — опроверг он её утверждение мягко, но весомо. Понимающе. — И ты знаешь об этом. Мы оба знаем, что глубоко внутри ты никогда бы не желала этого по-настоящему. — Ты ошибаешься. Она покачала головой, и кедры качнулись и раскрыли свои объятия, призывая погрузиться в них, шёпотом обещая лучшие дни. — В последнее время я чувствую только сильнейшую, всепоглощающую, сбивающую с ног смесь из боли, обиды, ненависти, горя, гнева, стыда, вины, бесполезности, беспомощности и прочего. И бесконечную пустоту… Я не хочу больше ничего чувствовать, Кё, правда, не хочу. — Она назвала его, как звала в прошлом, решив, что формальности между наставником и учеником больше не имеют значения сейчас, когда он снова в нескольких минутах от смерти. — Я бы хотела стать безразличной ко всему, чтобы мне было всё равно. Я хотела бы, чтобы всё это не значило для меня ровным счётом ничего. — Это неправда. Ты знаешь, что это не так. Ты запуталась. Поэтому ты снова здесь и всё ещё пытаешься понять, почему. Ты запуталась и испытываешь сильную боль, но я знаю, что на самом деле ты этого бы не хотела. — Он продолжал отрицать то, что она пыталась сказать, ни разу не повысив голос и не раздражаясь на неё. — Пожалуйста, посмотри на меня. Не бойся. Я рядом. Она крепко жмурила глаза; его просьба яростно ударила по струнам, опутывающим её осаждённое сердце. Губы задрожали, и резкий, прерывистый вздох вырвался из неё, когда она попыталась подавить застрявший в горле жалобный всхлип. Она не хотела смотреть на него. Если она посмотрит, сцена продолжится, и потом ей снова придётся отчаянно наблюдать за тем, как он уходит. Она не хотела смотреть, как он садится в Бесконечный и снова мчится навстречу смерти. Она знала, что так закончится эта история, но как можно подготовить себя к такому? Так что она продолжала игнорировать его просьбу, и даже кедровый лес теперь отошёл на второй план. Однако могучие деревья не перестали звать; ветер доносил до неё тихий шёпот листвы, они пели её имя, обещая спрятать от страшной реальности, от которой она так старалась убежать. — Почему ты не хочешь смотреть на меня? — Голос Столпа мягко прорвался сквозь шум кедров. — Ты злишься на меня за то, что я уехала на поезде? — Конечно, нет! Она снова распахнула глаза, отчаянно вглядываясь во тьму, клубящуюся между стволами деревьев. Отрицание его предположения вырвалось автоматически, она отказывалась позволять ему даже рассмотреть возможность подобного. — Как я могу злиться на тебя из-за такого? Я знаю, что ты делал то, во что верил, и я бы никогда не рассердилась на тебя за это. На самом деле, я горжусь тобой за всё, что ты сделал, и за то, кто ты есть. — Глаза предательски заслезились, туманя зрение. И хотя тело снова начала охватывать дрожь, она упёрто продолжала удерживать себя в вертикальном положении. Чтобы выговорить следующие слова, она пристально вгляделась в успокаивающе покачивающийся лес, чувствуя его безмолвную поддержку. — Я так горжусь тобой за то, кто ты есть, Кёджуро. Я горжусь тобой за то, что ты сражался так упорно, до самого горького конца, ради защиты людей, более слабых, чем ты. Я горжусь тобой за то, что ты присматривал, за кем мог, и за то, что был тем человеком, в котором нуждались люди, даже когда у тебя не было никого, кто мог бы поддержать в ответ. Ты жил и боролся за то, во что верил, и я так же горжусь тем, что могу назвать тебя своим наставником и другом. — Если это так, то почему ты не смотришь на меня? Что мешает тебе сегодня поговорить со мной лицом к лицу? На мгновение она замолчала, подняв взгляд к небу и сосредоточившись на полной луне над головой. Нижняя губа снова задрожала, и ей стало тяжело дышать из-за попытки удержать слёзы, которые так старались брызнуть из глаз. Ей не хотелось снова плакать. Она хотела держать всё в секрете. Она хотела похоронить это и сделать вид, что с ней всё в порядке. Она хотела притвориться, что с ней всё в порядке. Снова попытавшись сделать успокаивающий вдох, она сокрушённо откинулась на спинку скамьи. От этого движения она случайно встретилась краем глаза с взглядом Кёджуро и мгновенно отвернулась лицом к лесу, изо всех сил пытаясь успокоиться. — Я боюсь, Кё… — наконец прошептала она. — Я боюсь встретиться с тобой лицом к лицу только для того, чтобы снова увидеть, как ты уходишь… Я знаю, что ты должен это сделать; я знаю, что ты должен уйти, н-но… Я не хочу. Я не хочу снова смотреть, как ты меня оставляешь… Истребительница понимала, что ничего из того, что она делала или говорила, не имело значения. Она понимала, что так или иначе всё это закончится, и он снова сядет в поезд. Не в её силах было менять ход истории, но… она всё же хотела задержать его, отсрочить прибытие поезда, хотя он всегда приходил вовремя. Она знала, но всё же… Кёджуро пошевелился. В поле зрения появились его руки, которые легли ей на щёки, заслоняя от кедров. Тепло его больших ладоней вызвало у неё сдавленный всхлип. Веки затрепетали, сдерживая слёзы, когда Кёджуро всё же заставил её взглянуть на него. Когда их взгляды встретились, в его глазах она увидела только любовь и гордость. На его губах играла мягкая и задумчивая улыбка, искренняя. Эти огненные оттенки его лица… в них горел тот непреклонный, гордый взгляд, и она поразилась — почему он до сих пор так на неё смотрит? В его глазах не было фальши или притворства — она видела это ясно. Волны с пенными шапками в ней почти убедили, что он никогда больше не взглянет на неё с гордостью из-за всех ошибок, которые она совершила, из-за того, как низко она пала, но когда она вгляделась в его лицо, стало неоспоримо, что все её страхи по этому поводу оказались ложными. Она предположила, что он… каким-то непостижимым образом до сих пор гордится ею… От осознания этого, она позволила себе утонуть в его ладонях, сама прижалась к шершавой, мозолистой коже, впитывая ровное тепло. Боги, всегда ли он источал его? Неужели она уже позабыла ощущение его прикосновений и тепло ладоней?.. Несмотря на упорную борьбу со слезами, пара торжественных капель всё же скатилась по изгибу щёк и смочила его кожу, но Кёджуро будто не заметил их. Он просто оттёр её щёки большими пальцами, улыбнувшись ещё мягче, когда исчезли свидетельства бесконечного горя. — Бояться — это нормально, — искренне заверил он, помолчав недолго. — Я знаю, тебе страшно, и это нормально, но я обещаю, что всегда буду с тобой, даже если не так, как тебе бы хотелось. Однажды, через очень долгое время, мы снова встретимся, а пока я буду сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла. Я всегда буду рядом; я всегда был рядом. Бояться боли — это нормально, но также нормально чувствовать эту боль. Ты переживёшь это, как и многие другие, но сначала перестань сдерживать себя. — Я не хочу, Кё… Теперь она отрицала это сквозь слёзы, что пришли на место стёртых Кёджуро. Как бы она ни пыталась, что бы она ни делала, они орошали её лицо, как дождевая вода, поэтому она перестала противиться им. В объятиях Кёджуро, окутанная его теплом… Не было ничего, что могло бы удержать её в реальном мире. — Я н-ненавижу это чувство… В голове постоянно так громко и одновременно приглушённо, как будто я тону. И всё так мучительно болит. Я просто хочу, чтобы это прекратилось, Кё, я хочу, чтобы это прекратилось… Я никогда больше не хочу ничего чувствовать — даже парализующая пустота лучше, чем это… — О, моя дорогая… — Ренгоку покачал головой и улыбнулся невыразимо нежно, и в глазах его разлилось сострадание. — Если бы ты вообще ничего не чувствовала, ты бы не узнала, что ждёт по ту сторону всех этих отрицательных эмоций. Ты бы не узнала счастья, любви, покоя, заботы, радости, смеха и других замечательных эмоций, которые сопутствуют всему хорошему в жизни и делают её достойной того, чтобы переживать плохое. Чуть наклонив голову, он на мгновение отвлёкся, чтобы заправить выбившуюся прядку ей за ухо, а после отнял ладони от её щёк. Как бы больно ей сейчас не было находиться здесь, теперь, стоило взглянуть на него, отвести глаза больше не выходило. Раздирало на части знание, чем закончится эта история, но, по крайней мере… ещё хотя бы раз… она имела возможность побыть с ним, запомнить его улыбку, голос, пусть и в этом нереальном мире. — Правда в том, что это чувство утраты, терзающее тебя сейчас, только доказывает, что ты знала когда-то счастье и любовь. Ты знала все эти прекрасные эмоции раньше — а значит, узнаешь снова. Я знаю, что может показаться, что боль будет преследовать тебя вечно, но поверь мне, скоро она отступит, и когда этот день настанет, ты снова научишься искренне улыбаться. Что-то внутри неё подсказывало, что его слова были правдивы (в конце концов, Кёджуро никогда не стал бы ей лгать), но было так трудно поверить, что буря в голове когда-нибудь утихнет. Истребительница понимала, что он прав, ведь раньше-то она была счастлива, ей были знакомы эти радостные эмоции, теперь кажущиеся чем-то далёким и несущественным; а помнит ли она на самом деле эти чувства? Может ли точно описать, каково это — искренне улыбаться? Когда она поняла, что не может, боль усилилась. Совершенно для неё неожиданно новая пара рук обхватила за плечи сзади, вырывая из мыслей и заключая в крепкие объятия. — Да-да! Послушай, что тебе говорит старый добрый Кёджуро! Если ты перестанешь чувствовать, то не вспомнишь все наши приключения, а это же ужасно! Она напряглась в свирепых объятиях нового посетителя и, распахнув глаза насколько могла, уставилась на радостно-удивлённое выражение лица наставника, наблюдающего за разворачивающейся перед ним сценой. Прежде чем она успела отреагировать, новая рука легла ей на макушку, нежно и дразняще взъерошила волосы, окончательно растрепав пряди. Жест был игривым с лёгким намёком на поддразнивание, но, несомненно, был наполнен такой же любовью, как и объятия первого. Они оба излучали тепло, которое она боялась забыть со временем, и хотя она до сих пор отчаянно цеплялась за воспоминания об их прикосновениях, они не могли сравниться с реальным ощущением. — Согласен. Ты не можешь так просто забыть нас и дни, которые мы разделили. В конце концов, мы семья. Мы все храним эти воспоминания и чувства в себе, несмотря ни на что, и несмотря ни на что мы будем поддерживать тебя до конца. Она встретилась взглядом с Кёджуро, на её лице отразился несомненный шок, без слов вопрошающий, происходило ли то, о чём она страшилась подумать. Когда он задумчиво кивнул, она вскочила на ноги, высвобождаясь из рук, которые держали её, чтобы посмотреть в лица двух парней, стоящих позади. — Кёске? Ботан?! Братья усмехнулись и улыбнулись в унисон, Кёске кивнул, а Ботан дерзко подмигнул ей. Кёске — старший из братьев — на несколько сантиметров возвышался над Ботаном. Его улыбка была тёплой и манящей, сильной и обнадёживающей — дружелюбной, как и всегда. Глубокие карие глаза неизменно вызывали в её памяти образ свежесваренного кофе, подчёркиваемого восхитительной ноткой мягкого шоколада, наверное, из-за теплоты этих умиротворяющих оттенков, почти идентичных утреннему напитку. Длинные тёмные волосы были собраны им в небрежный пучок, как и всегда, и несколько прядей свободно развевались на ветру по обе стороны его лица, контрастируя с бледной кожей. Хаори обнимал его плечи почти так же, как и хаори Кёджуро, только у Кёске он был тёмным, как ночь, с узором из бумажных журавликов, взлетающих к бескрайнему небу. Стоящий рядом с братом Ботан сиял ослепительно-ярко, прямо как солнце. Как и всегда, он улыбался от уха до уха, обнажая жемчужно-белые зубы, и с губ его продолжали срываться игривые смешки. Такие же землисто-коричневые глаза, как у Кёске, сощурились полумесяцами от неприкрытой радости, а кожа вокруг них собралась морщинками, знакомыми до боли, до слёз. В противовес Кёске, Ботан всегда коротко стриг волосы, которые, как их ни приглаживай, всё равно лохматились. Вот и теперь его вьющиеся каштановые локоны нахально ниспадали на правую сторону лица, словно волны жидкого красного дерева. Свой хаори он носил на манер плаща, обвязав рукава вокруг шеи. Он был глубокого лазурного цвета, подчёркнутого различными традиционными изображениями золотых облаков и величественных восточных драконов. На шеях у обоих висели ожерелья, представляющие собой фамильный герб, которые, как она помнила, они всегда носили с большой гордостью. Сами ожерелья были почти идентичными, за исключением прочных серебряных цепей и подвесок, изображающих замысловатые цветки сливы. Единственная разница между ними заключалась в цвете драгоценного камня, закреплённого над моном: у Кёске — эфирный нефрит, а у Ботана — кремовый жемчуг. Парни выглядели точно такими же, какими были до своей смерти. Яркие. Счастливые. Любящие. Гордые. Красивые. Она бросилась к своим дорогим друзьям, как только упилась видом родных лиц, бросилась к ним, широко раскинув руки. Когда они, наконец, оказались в её крепких, отчаянных объятиях, она притянула их к себе так близко, как только смогла, и вжалась лбом в их плечи, как только троица сбилась в тесную кучу. Когда она почувствовала, как сильные руки обхватили её так же крепко, с такой же силой, то открыто разрыдалась, сжимая большими пригоршнями их хаори, только бы они не исчезли. — Кёске, Ботан, простите меня! Это были первые слова, которые она произнесла. — Я т-так виновата перед вами!.. Я пыталась спасти вас обоих, пыталась! Я всю ночь сражалась с демонами, ч-чтобы защитить и не дать им забрать вас, но этого оказалось недостаточно… Когда всё было кончено, я… было уже слишком поздно, а в-вы… Вы были мертвы! Простите, простите! Я так виновата, что подвела вас, так подвела! Кёске снова положил руку ей на голову, пригладил волосы, чтобы утешить её горе. Точно так же Ботан положил руки ей на спину, осторожно оглаживая её острые лопатки, согревая дрожащую фигуру своим успокаивающим, реальным присутствием. — Тебе не за что извиняться — заверил Кёске куда-то ей в макушку. — Случившееся не было твоей ошибкой. Мы с Ботаном знаем, что в ту ночь ты сделала всё, что могла. Не извиняйся, прошу. — От тебя ничего не зависело, — тихо пробормотал Ботан ей на ухо. — Ты не знала, что должно было случиться той ночью, и не была в ответе за наши решения. Ты не виновата. Выбирали мы сами. Она отчаянно цеплялась за их хаори и громко плакала, утратив всяческий контроль и самообладание. Солёные неумолимые слёзы пропитали ткань знакомых до каждого стежка хаори. Каждая капля, сорвавшаяся с глаз, была вызвана глубокими, любящими звуками их голосов, которые она так старалась не забыть; слёзы вызывал их запах, который всегда переносил её в другое место и время. Когда она находилась в их объятиях, ей казалось, что они сидят у мирного водопада, рассказывают друг другу истории и смеются, обдуваемые лёгким ветерком, как в старые добрые времена. Каждой частицей своего существа и каждой частичкой воли она отчаянно цеплялась за память о них. Она так боялась, что начнёт забывать. Она ужасалась, бессильно наблюдая, как воспоминания ускользают сквозь пальцы, а после уплывают в самые дальние глубины космоса, где она никогда больше не отыщет их. Но сейчас они были рядом, невзирая на её страхи, доказывая ошибочность её болезненных мыслей. Их голоса, запахи, объятия, их прикосновения, их тепло; рядом. Она стала причиной их смерти. Она была виновата, что они умерли и ушли, и знала, что не имеет права вот так открыто рыдать в их объятиях, но во всей вселенной не было сейчас силы, которая могла бы оторвать её от них. Она была виновата. Жалкая лицемерка. Никто. Но это не имело значения. Значение имело лишь ощущение родных объятий, в которых последние дни казались просто кошмарным сном. Она бы отдала миллион завтрашних дней и даже больше, только бы остаться здесь навсегда. Хотя подспудно она понимала, что это невозможно, разбитое сердце, бьющееся о ржавые струны души, горело такой надеждой, что она почти убедила себя в том, что это всё же возможно. Цепляясь за друзей изо всех сил, могла ли она помешать ветру унести их? Если она никогда не отпустит, они останутся? Разделят ли они миллион «завтра» и даже больше? — Н-но… это моя вина… — Она задыхалась, исступлённо комкая в пальцах тонкую ткань хаори. — Е-если бы только я… уделяла больше внимания тому, что делаю… Если бы не была так с-сильно уверена в себе и своих способностях… никому из вас не пришлось бы меня спасать… В-вы бы до сих пор были со мной, дышали и жили… — Она всё сильнее вжалась в братьев, с истеричным счастьем почувствовав, как они тоже крепче притянули её к себе. — Вы назначили такую ​​в-высокую цену за мою бесполезную жизнь, что я не представляю, как расплатиться… Я не заслуживаю проживать жизнь, которую вы мне сохранили, правда не заслуживаю, и, потеряв вас, я потеряла смысл существования. Что мне делать, Кёске? Ч-что мне делать, Ботан? Вы должны были позволить демону убить меня той ночью… — Никогда, — в унисон ответили братья — твёрдо, непоколебимо. — Ты ничего нам не должна. Ты такая же часть нас, как и мы — часть тебя, — заметил Кёске, направив её голову так, чтобы она уткнулась носом в спасительный изгиб его шеи. — Ты наша семья. Ты бесценна для нас. Мы сделали всё, чтобы сохранить тебе жизнь, потому что она стоит больше, чем ты позволяешь себе верить, — добавил Ботан, любовно целуя её в макушку. — Мы бы спасали тебя снова и снова. Если смерть означает, что ты сможешь жить дальше, мы будем выбирать её каждый раз. Когда голоса братьев слились в один, у неё подогнулись колени. Она рухнула в их объятия на платформе станции, и могла поклясться, что её плач стал слишком громким, соответствующим царящей в израненной душе боли, хотя для неё собственные всхлипы и звучали приглушённо. Её утаскивало под воду, пенящиеся волны заполняли солёной водой лёгкие, утяжеляя вес тела. Стеклянное полотно над прибоем стало слишком толстым, она не могла пробиться сквозь него, как бы сильно ни била по нему ногами. — Это не твоя вина. Ты ни в чём не виновата. Мы выбрали свою судьбу, потому что любим тебя. Мы ни о чём не сожалеем. Знать, что ты выжила, — наша величайшая победа. Не орда демонов, с которыми мы сразились и победили, не вереница миссий, которые мы выполнили, ни то, как далеко мы продвинулись в качестве истребителей, а ты. Ты — наша величайшая победа. Мы хотим, чтобы ты жила и рассказывала наши истории новым людям. Мы хотим, чтобы ты снова испытывала счастье. Ты заслуживаешь быть счастливой. Ты заслуживаешь чувствовать. Мы верим в тебя. Мы знаем, очень скоро ты поймёшь, почему продолжаешь возвращаться сюда. Не разочаровывайся в себе, потому что мы никогда не разочаровывались в тебе. Волны подхватывали её, топили в своих мутных глубинах. Сквозь слёзы и шум прибоя она видела их размытые очертания, но сами они были слишком далеко. Она барахталась сквозь буйные воды, протягивая руки и отчаянно загребала пальцами, но стремнина увлекала её всё глубже и глубже, затягивая в своей свирепости к самому дну. Она решила, что умрёт под волнами, задохнётся под толстым стеклом. Но, невзирая на бушующие морские бури и штормы, они были рядом. Их тепло окутывало её, несмотря на разделяющее их стекло. Их руки крепко удерживали её, непоколебимые под агрессивными толчками, пронизывающими её до самых костей. Её крики и стоны, клокотавшие под волнами, не пугали их. Её бесформенные, беззвучные слова — они понимали каждое. В разгар этого катарсиса на неё нахлынуло и тепло Кёджуро. Оно обрушилось на троицу, обнимающуюся на опустевшей платформе, образовав вокруг прочный кокон. Она ощущала, как его сильные руки обхватывают её и ребят, а хаори заслоняет от окружающего мира. Вдали раздался зловещий, предвкушающий гудок поезда, разнёсшийся в прохладном вечернем воздухе, но они не двинулись. Она знала, что конец близок, знала, что ей придётся смотреть, как они уходят, и страшилась лишиться родного тепла навсегда. Так холодно было жить без них. — Ты достойна. Ты заслуживаешь жить дальше. Ты заслуживаешь каждого вздоха, покидающего твои лёгкие. Ты. Заслуживаешь. Чудовищный шторм не прекращался, и у неё не хватало сил вынырнуть из разбивающихся волн под белыми шапками, но сквозь стекло она всё ещё видела их. Какими бы размытыми они ни были, она их видела. Хотя их разделяло толстое стекло, она чувствовала их. Сквозь грохочущие, безумствующие волны она слышала их. — Ты. Этого. Заслуживаешь.

***

Её подушка снова была мокрой. Тонкая влажная ткань липла к щеке, но ей было всё равно. Медленно приоткрыв глаза, сквозь трепещущие ресницы она увидела нежные лучи солнечного света, приветствующие её через открытое окно. Тацукава снова ожила; жители сновали по улицам, и их разговоры мешались со звуками проснувшейся природы. На собственном языке щебетали птицы, но она чувствовала, что понимает их лучше, чем окружающих людей, стоит лишь прислушаться внимательнее. Она отстранённо отметила, что небо снова ярко-синее, и пушистые белоснежные облака лениво плывут по нему, наблюдая за жизнью внизу. В этом разрушенном мире была красота, которую можно увидеть и оценить, но из-за неисчезающей стеклянной стены всё казалось размытым. Все прекрасные виды и звуки смешались воедино, став неразличимы. Из-за стекла можно было различить только очертания и размытые лица, и отдалённые звуки, которые она не могла разделить на песни жизни и обычный фоновый шум. Её усталый взгляд отстранённо наблюдал за бескрайним небом, а в разуме царила мёртвая пустота, в которой с завидной частотой мелькали образы из сна, ставшие причиной её слёз и промокшей от них подушки. Она так отчётливо запомнила опустошающую боль, которую испытала на перроне вокзала, что, не знай она, что это сон, то поверила бы в произошедшее всей душой. В последнее время все её сны представляли собой тяжёлую, разрушительную демонстрацию сложной смеси эмоций, с которыми она не знала, как справиться, хотя именно сейчас наконец-то ничего не чувствовала. Всё внутри неё словно оцепенело. Она хотела увидеть Кёске, Ботана и Кёджуро в реальности хотя бы ещё разок, но понимала, что не стоит цепляться за несбыточное. Когда на неё разом обрушилось всё, что она так старалась запихнуть как можно глубже внутрь себя, воспалённые чувства отказались работать. Воды успокоились, хотя и продолжали удерживать её зависшей под поверхностью. Поглощённая ошеломляющей синевой, она понимала, что волны утихли только на мгновение, чтобы набрать силу для следующего удара по её расстроенным струнам. На данный момент солёная вода просто помогала струнам снова ненадолго покрыться ржавчиной. Колоссальным усилием воли она заставила себя отвернуться от окна и уставилась на деревянный потолок, рассматривая уникальный узор каждой дощечки, созданный природой, пока впустую тикали минуты её времени. Единственное движение, которое она позволила себе сделать за очень долгое время, — это вытереть лицо насухо от слёз, которые она выплакала во сне, онемев от боли, что пришла под руку с солёными каплями. Ещё какое-то время она набиралась сил просто для того, чтобы выпутаться из-под тяжёлого одеяла, придавливающего её к матрасу. Оно казалось ей чудовищно тяжёлым, будто было набито камнями, только чтобы не дать ей сдвинуться. Оно предлагало ей тепло, которое хоть и не было похоже на то тепло, что она жаждала, всё же прекрасно его имитировало. Тяжёлое, давящее тепло мешало желанию вырваться из-под удушающих объятий. Всё в ней кричало оставаться на месте, чтобы со временем сгнить под этим душным одеялом, но где-то в глубинах разума голоса Кёске, Ботана и Кёджуро шептали, чтобы она боролась с ядовитыми мыслями о безнадёжной уступчивости. Она не хотела. Каждый мускул, кость и нерв в ней молили остаться в удушающем коконе одеяла. Они умоляли её дать им отдохнуть от разрушенного мира за открытым окном, но она понимала, что не может позволить себе такую роскошь. Поэтому, поддерживаемая за спину и плечи призрачными руками тех, кого она любила больше всего, истребительница заставила себя подняться, вынырнуть из моря одеял, чтобы встретить новый день. Сначала она чувствовала лёгкую дезориентацию, как будто кто-то насильно вывел её из лихорадочного сна. Она сонно огляделась, снова пытаясь осознать окружение, пока глаза не заметили кое-что, что она совершенно упустила из виду прошлой ночью. В дальнем углу комнаты стоял клинок Ничирин, вложенный в ножны — точно такой же, каким она оставила его в последний раз. Она ничего не видела вчера, но, похоже, Момоко или кто-то из целителей принёс его в комнату, пока она была без сознания или спала. Его присутствие рядом вызвало у неё нешуточное замешательство. Прошлой ночью она вернулась в деревню. Вернее, её вернули. Это означало, что Аказа захватил и клинок, когда решил подкинуть её к воротам деревни. Почему он не уничтожил его? Или, по крайней мере, оставил где-нибудь глубоко в бескрайнем лесу? Кузнецы бы немедленно выковали для неё новый клинок, как делали для всех истребителей, чьи мечи были повреждены или утеряны в бою; однако на некоторое время она осталась бы беззащитной, что сделало бы её и каждого жителя Тацукавы уязвимыми перед нападением любого демона, обитающего в близлежащих лесах. И всё же… по какой-то причине… Аказа этого не сделал. Он оставил ей её единственную форму защиты, несмотря на то, что реалии развели их по противоположным сторонам, издавна сражающимися друг с другом. В голове не укладывалось ни это, ни мотивы странного демона, хотя истребительница предположила, что это больше не важно. Она не думала, что когда-нибудь снова увидит Аказу, так что… было и было. А хорошо или нет, она не знала. Она отвела взгляд от клинка, не желая сейчас предаваться размышлениям на тему пресловутого «что, если». Сейчас необходимо было встать и снова начать двигаться. Она не знала, куда теперь катится её жизнь, и как долго она ещё будет длиться после этой ночи и виденных ею снов, но точно знала одно: продолжать жить отведённое ей время — значит иметь шанс обеспечить безопасность Тацукавы. Хотя она и отправила ворона Уз за подкреплением, до сих пор не было вестей о том, кто придёт и придёт ли вообще. Она была обязана остаться в деревне до прибытия подкрепления и защитить людей, которые видели в ней то, что сама она в себе не видела. Что будет с ней после, она не знала, но старалась слишком не задумываться над этим. Она бы последовала за потоками разбивающихся волн и бездонных вод, куда бы они её ни вели, но прямо сейчас чувствовала необходимость ещё немного побороться с течением ради жителей Тацукавы. В память о Кёске и Ботане. Они были её движущей силой, поэтому, несмотря на то, как настойчиво одеяло и простыни пытались удержать её в своём коконе, она присела на край кровати и опустила босые ноги на половицы. Дерево приветливо скрипнуло, поддерживая её в этой борьбе — и на этот раз она прислушалась. Она встала на ноги, преодолевая саму себя, и хотя тело ещё болело после долгих недель сражений за Тацукаву, она солгала бы, сказав, что не чувствует себя лучше, чем прошлой ночью. Боль значительно утихла за вечер, и протесты измученных мышц звучали всё тише и тише с каждым шагом, который она делала по направлению к стулу, на котором лежала её аккуратно сложенная форма. Это лекарство Момоко помогло или отвратительный чай Аказы? Интересно… Она невесело усмехнулась про себя при этой мысли. Никогда не узнать, что из этого облегчило её телесные страдания, но она решила, что не нуждается в этом знании. В конце концов, и Момоко, и Аказа сделали что-то, чтобы помочь ей. Как всё-таки странно. Демон, пытающийся исцелить человека — кто бы мог подумать? Отбросив странные воспоминания о нём, она принялась облачаться в свежевыстиранную форму. Она была отутюжена, а все дыры, которые украшали её, аккуратно зашиты. Кто-то из целителей, должно быть, позаботился об этом, когда они нашли её около деревни и переодели в сухую, чистую и свободную сорочку. Нужно будет поблагодарить всех, когда представится возможность. Они так старались, чтобы ей было комфортно… Она этого не заслуживала, но они всё равно слишком много для неё сделали. Одевшись, она хмуро уставилась на залатанный рукав. Снова погрузившись глубоко в мысли, она рассеянно водила большим пальцем по отдельным стежкам белой нити на чёрной ткани. Только услышав скрип двери, она оторвалась от аккуратных швов. Обернувшись, она увидела входящую в комнату Момоко. Сегодня целительница была в более приподнятом настроении, чем накануне. Вчера она была встревожена — истребительница заметила это, но не могла её винить. После столь долгой жизни в страхе перед восходящей луной совершенно естественно испытывать напряжение в связи с отсутствием шёпота из чёрных глубин леса. Но этим утром её напряжение заметно ослабло. Она непринуждённо улыбалась, а её глаза, голубые, как полуденное небо, были светлы и дружелюбны. Короткие тёмные волосы были аккуратно убраны в хвост, а чёлка ровно лежала над бровями. Причёска только подчёркивала милое лицо, акцентируя внимание на небесных глазах и бледно-розовым губам, изогнутым полумесяцем из-за не сходившей с них улыбки. В общем, сегодня она выглядела совершенно иначе, чем за всё время пребывания истребительницы в Тацукаве. — Доброе утро! Рада тебя видеть. Как ты сегодня себя чувствуешь? Лучше? Истребительница кивнула, выдавив лёгкую вежливую улыбку. Она забыла, каково это — улыбаться искренне. Ей потребовалось некоторое время, но, в конце концов, она овладела искусством притворства. Она не хотела, чтобы люди спрашивали её, все ли с ней в порядке или что не так, сталкиваясь с пустым взглядом и непроницаемым выражением лица, которые сопровождали её практически всегда, поэтому она училась, и училась быстро. Она не хотела быть невежливой по отношению к жителям ни в каком смысле, поэтому активно использовала свои таланты в их присутствии. И даже если её улыбки были фальшивыми, великая борьба, которую она ежедневно вела с самой собой, чтобы дарить окружающим то отношение, которое они заслуживали, всегда была искренней. — Доброе утро, Момоко. Признаться, сегодня я чувствую себя лучше, во всяком случае, лучше, чем раньше. Спасибо, что спросила — Что ж, приятно слышать! — прощебетала Момоко, но вскоре застенчиво потупилась, замявшись у приоткрытой двери. — Надеюсь, я тебя не побеспокоила? Вижу, ты снова облачилась в форму. Истребительница покачала головой. — Нет, вовсе нет. Вообще-то я не так давно проснулась и только что оделась. — Ах, тогда я спокойна. — К Момоко снова вернулась дружелюбная улыбка. — Я просто зашла по двум делам, так что не буду отнимать твоё время. Во-первых, Намба-сан просил сообщить, что он хотел бы кое о чём с тобой поговорить. Он не сказал мне, о чём, но сказал, что это важно, поэтому, когда сможешь, нанеси ему визит. Во-вторых, ты позавтракаешь здесь или присоединишься ко мне и остальным за столом? При упоминании имени деревенского старосты истребительница нахмурилась. Конечно, не было ничего странного в том, что он хотел встретиться с ней один на один после всего, что недавно произошло. Учитывая последние две мирные ночи и тот факт, что её без сознания нашли около деревни после того, как она исчезла в лесу, интерес старосты можно было понять. Пока что она могла только предположить важность вопроса, связанного с безопасностью деревни и разговора об их новообретённом, сомнительном мире. — Хорошо, спасибо, что передала. Я схожу к нему прямо сейчас. Что касается завтрака, не беспокойтесь обо мне, и поешьте сами. Я перекушу, как только вернусь, но спасибо за предложение. По правде говоря, сейчас она не хотела слишком долго находиться среди других людей. Никаких обид по отношению к Момоко и другим целителям; они все были прекрасной компанией, и она ценила их присутствие. Проблема была в ней самой. В последнее время одиночество было её самым дорогим компаньоном, и независимо от количества проведённого с ним времени, она ощущала, что с каждым днём ​​ей нужно всё больше и больше его, чтобы по-настоящему почувствовать себя самой собой. Сегодня это было особенно актуально. К счастью, Момоко не стала настаивать. Она просто кивнула и бросила на неё понимающий взгляд. — Хорошо. Ты знаешь, где нас найти, если мы понадобимся. Береги себя. Сказав это, Момоко ушла, тихо прикрыв за собой дверь, чтобы предоставить истребительнице уединение, в коем она нуждалась, чтобы подготовить себя к предстоящему дню. Снова оставшись одна, она испустила долгий ровный вздох, и выражение её лица снова приобрело ту мрачность, которую она позволяла себе проявлять только в одиночестве. Повернувшись к открытому окну, она несколько мгновений наблюдала за тем, как лёгкий дневной ветерок треплет раздвинутые занавески. Она подумывала закрыто окно, но всё же решила оставить открытым. Может, солнечное тепло согреет комнату, пока её не будет. Приняв это решение, она бросила взгляд на ночную рубашку, которую оставила на стуле, где лежала её форма. Потратив минуту или две на то, чтобы её аккуратно сложить, она заправила постель. Ей не хотелось добавлять работу опекающим её целителям, когда те войдут в комнату, чтобы убедиться, что у неё есть всё необходимое. Завершив лёгкую уборку и удовлетворившись результатом, она, наконец, приблизилась к своему клинку. Она остановилась ненадолго, глядя на ножны и гадая, сможет ли теперь его использовать или нет. В ту ночь он был всё равно что деревянный детский меч. Ни разу она не подняла его, чтобы сразиться с демонами, которых должна была истребить, и теперь стыдилась, будто этим обесчестила клинок, кропотливо созданный для её рук. Но, невзирая на её чувства, клинок был здесь. Он был здесь благодаря Высшей Луне. От этой мысли она нахмурилась сильнее. Она не знала, что уготовил ей сегодняшний день, хотя и предполагала, что после того, что она пережила, возможно всё. Помня об этом, охваченная виной, она осторожно взяла Ничирин и закрепила его на поясе, после чего вышла за дверь, чтобы встретить грядущий день. Может, её больше не волновало, что произошло с ней, но её по-настоящему заботила Тацукава и её жители. Пока не прибыл отряд подкрепления, она оставалась их единственным защитником. Когда она забрела в лес, то думала, что нацепила этот титул в качестве отвлекающей жертвы, наживки, преподнесённой демонам на серебряном блюде, но план добровольного жертвоприношения обернулся чем-то иным. В результате ей непреднамеренно предоставили шанс на жизнь. Куда приведёт её эта жизнь, она не знала, но теперь, дожив до следующего дня, она подарит своё оставшееся завтра жителям. Если возникнет необходимость, она ещё раз обнажит свой обесчещенный клинок для защиты людей, несмотря на свои недостатки. Ради деревни Тацукава она была готова отдать свой последний вздох.

***

В доме старосты сильно пахло чаем. Сидя на одном из серых дзабутонов в коридоре, истребительница ждала Намбу. Как только она пришла, он предложил ей чай. Она попыталась вежливо отказаться, так как проснулась не в лучшем настроении и не с самым здоровым аппетитом, но он всё же настоял. К тому времени, как она села, он уже шёл по коридорам своего дома, чтобы приготовить напиток для двоих, а она уже не могла отказаться от выказываемого им гостеприимства. Пахло так, будто чай уже был готов. Сладкий аромат успокаивающе распространялся по всему дому Намбы, вызывая в памяти образы солнца в дождливый день. Если бы всё было по-другому, ей бы понравилась идея насладиться чашкой горячего зелёного чая матча, сидя на веранде одного из очаровательных домиков Тацукавы и наблюдая за моросящим дождем и пробивающимся сквозь тучи солнцем. Это звучало и ощущалось таким умиротворяющим, когда она думала об этом, но сейчас такие дни казались ей недосягаемыми. В последний раз она провела такой день, когда Кёске и Ботан были ещё живы, присматривали за деревней вместе с ней. Она вспомнила, что после успешных ночей некоторые жители выражали им свою благодарность в виде скромных даров, состоящих в основном из еды. Однажды днём ​​их троих пригласили на чай Намба и его жена Дзюнко. Она взглянула в конец комнаты на большие двойные двери, которые, как она знала, вели на крыльцо на заднем дворе, и в этот момент ей отчётливо показалось, что она перенеслась в прошлое. Тогда в доме тоже стоял сильный запах матчи. Они втроём сидели бок о бок на крыльце, свесив ноги с приподнятого края; она сидела посередине, Кёске по правую руку, а Ботан — по левую. После того, как некоторое время они провели с парой, обсуждая события последних дней за чаем, те предложили им посидеть на крыльцо их дома, чтобы они могли снова почувствовать солнечный свет на своей коже. Там они пили чай и обменивались мирными улыбками. Они не говорили много, но в этом и не было необходимости. Дневной свет, пробивающийся сквозь деревья, посаженные семьёй Намба в их причудливом дворе, смешанный с лёгким ветерком, говорил сам за себя. Через некоторое время, помнилось, заморосил дождик. Сцена была такой живописной; идеальный способ насладиться чашкой чая в окружении людей, которых ты любишь и о которых заботишься. Однако теперь внешний мир был отрезан раздвижными дверями, и чай подавался только для одного посетителя. Задержав пустой взгляд на дверях, она почувствовала, как сжалось сердце, но не позволила этим струнам внутри заиграть снова. Не здесь. Не сейчас. Только оставшись в одиночестве под покровом ночи, она позволит этим позорным нитям петь. — Чай готов, — позвал её Намба, и она перевела взгляд на высоком мужчине, подошедшем, чтобы присоединиться к ней за прямоугольным столиком. Намба был крупным самураем средних лет, повидавшим немало сражений. Он имел внушительное телосложение, заметное даже под простой, свободной, тускло-оранжевой юкатой, которую он надел сегодня; несомненно, результат тренировок, которым он посвятил большую часть своей жизни. Его кожа загорела до цвета тёмной карамели, и естественный ли это цвет или же результат долгой работы на солнце, она не знала. Множество шрамов, намекающих на истории, в которых он побывал, гордо красовались на суровом, мужественном лице, но он никак не пытался скрыть их от всеобщего обозрения. Тёмные волосы с проседью свободно ниспадали на плечи неряшливыми прядями, с которыми смешивалась внушительная борода, за которой он явно ухаживал. Его глаза приковывали внимание каждого, кого он встречал; один был блестящий, медово-янтарного цвета с золотистой окантовкой по краю зрачка, тогда как другой, напротив, был затуманен призрачно-белым под пересекающим веки рваным шрамом. Одна лишь внешность этого человека внушала окружающим уважение, но на самом деле староста был добрым и очень скромным. Он относился к окружающим с уважением и вниманием, и ему отплачивали тем же. За всё то время, которое истребительница провела с ним в его деревне, она уверилась, что он, как благородный самурай, отдаст свою жизнь за Тацукаву, всегда готовый защитить её и её жителей, если возникнет такая необходимость. Неудивительно, что такой преданный и сильный человек стал главой деревни. Она не могла представить, что Намба чувствовал, когда угроза, против которой он ничего не мог сделать, обрушилась на его любимую деревню. Полагаться на других всегда так… страшно. Страшно и тяжело. — Большое спасибо, Намба-сан. Не стоило так себя утруждать, но спасибо. Ваш чай всегда прекрасен на вкус, — вежливо поблагодарила она самурая, когда тот водрузил керамический чайник и чашки на столик. — Ерунда. Ты почётный гость не только в моём доме, но и для всей Тацукавы. Работа, которую ты и твои друзья вложили в защиту всех нас, — это долг, который мы никогда не сможем вернуть. Заварить для тебя чайник чая — меньшее, что я могу сделать взамен, — дружески отмахнулся он её формальностей, уже начав разливать чай по чашкам. — Пожалуйста, прости Дзюнко, она сегодня не может тебя поприветствовать. Она ушла к отцу и матери, чтобы помочь им запастись продуктами до наступления темноты, но передаёт тебе привет, — от имени жены извинился Намба, на что истребительница махнула рукой, принимая от него наполненную чаем чашку. — Всё в порядке, не нужно извиняться. Проводить время с семьёй очень важно… — она запнулась на полуслове, опустила взгляд на горячий чай, а после натянуто улыбнулась старосте. — Я уверена, что встречусь с ней в следующий раз. — Безусловно. В следующий раз ты отужинаешь с нами. Уже так давно ты не трапезничала с нами. — Он улыбнулся ей в ответ, но его улыбка была искренней и величественной, и почему-то казалась дружелюбнее, наверное, из-за густой бороды, обрамляющей губы. — Да, действительно, мы давненько не ели вместе… Она замолчала и сделала глоток чая, понадеявшись, что напиток поможет ей оставаться в настоящем, а не снова погрузиться в воспоминания. Горячий час обжигал язык, но не настолько сильно, чтобы она не могла его вытерпеть. Было немного больно, но так она, по-крайней мере, сумела сосредоточиться, как и надеялась. — Уверен, что это случиться очень скоро, — заметил он, последовав её примеру и сделав глоток чая. — Последние ночи деревня провела в покое после страха, длившегося всю жизнь. Я не знаю, что ты сделала, когда ушла в лес посреди ночи, но что бы это ни было, ты выиграла на немного времени. — Выиграла немного времени? — повторила она. — Да. Выиграла немного времени, — повторил он, осторожно помешивая чай в чашке, прежде чем снова поднести её к губам. — Я не верю, что эта бесконечная борьба закончилась в одночасье. Конечно, я не хочу оскорбить твоё великое деяние и не выражаю ничего, кроме глубочайшего уважения твоим павшим друзьям. От его слов она заметно скривилась и отвела взгляд, сосредоточившись на чашке с чаем. — Что вы пытаетесь сказать, Намба-сан? Пожалуйста, говорите откровенно. — Я пытаюсь сказать, что мы с тобой знаем, что демоны хитрее и умнее, чем люди могут о них думать. Когда-то они были людьми, точно так же, как ты и я, но, изменившись, они получили способности, намного превосходящие всё, к чему мы стремимся. Долгое время эти леса подвергались их нашествию, и с годами тварей становилось всё больше. Лес огромен, практически бесконечен, и даёт им возможность укрываться там днями. — Его взгляд ожесточился. — Я хочу сказать, что не верю, будто они все ушли. Некоторые — да, как и те, которых убила ты, какие-то сбежали, но я точно знаю, что большинство всё так же прячутся в лесу и ждут возможности напасть, как только Тацукава станет наиболее уязвимой. Она прищурилась и тихо вздохнула, сжимая пальцами бока керамической чашки. И снова чувство вины вгрызлось в неё изнутри. Куда бы она ни обратилась, с кем бы ни говорила, чего бы ни пыталась сделать или избежать, всё это приводило к тому, что одни и те же чувства захлестывали её снова и снова. Она ничего не сделала, чтобы остановить нападения на Тацукаву в ту ночь, когда забрела в кедровый лес, а теперь не могла заставить себя признаться в своих грехах Намбе. Она чувствовала себя предательницей жителей Тацукавы, учитывая, что всю ту ночь провела в объятиях Высшей Луны. Она покачала головой при воспоминании о нём, не желая, чтобы образы его личности всплывали в сознании в такое время. Он был грехом, который ей не искупить никогда. — К сожалению, — пробормотала она, оторвав взгляд от чашки и снова взглянув на Намбу, — должна согласиться с вами, Намба-сан. Опыт в качестве истребительницы демонов научил меня никогда не ослаблять бдительность после быстрой и лёгкой победы… — Она отставила чашку, наклонилась, уперевшись локтями в столешницу, и встретилась взглядом с мужчиной. — Я тоже не верю, что битва за Тацукаву окончена, но всё же должна спросить: по каким причинам вы пришли к таким выводам? Вы говорите так, будто пытаетесь мне что-то сообщить, и к тому же я знаю, что вы бы не просили Момоко позвать меня только ради праздной беседы за чашкой чая. Намба фыркнул, — из его груди вырвался глубокий рокот — и решительно кивнул, тоже отставив чашку в сторону. — Не буду ходить вокруг да около, — начал он. — В то утро, когда тебя нашли на окраине деревни, я повёл ещё одну поисковую группу в лес, пока за тобой ухаживали Момоко и другие целители. Не уверен, что ты помнишь, но я сопровождаю эти группы до определённого места в лесу днём, когда можно безопасно отыскивать какие-либо вещи или предметы одежды, принадлежащие жителям, ставшими жертвами демонов. Всё, что мы можем найти и опознать, возвращается семьям погибших. Она кивнула, нахмурив брови. — Да, я помню, вы рассказывали мне об этом, когда я впервые попала сюда. На вашу группу напали? Что-то случилось с кем-то из поисковой группы, о ком я не знаю? Намба покачал головой. — Нет, ничего не случилось. — Он понизил тон: — Хвала Ками, за весь день на нас никто не напал. Но тем утром мы наткнулись на кучу вещей в лесу, всего в нескольких метрах от опушки. Мы не сомневаемся, что кто бы ни собрал эту кучу там, это было сделано преднамеренно, потому что мы никогда не находили столько вещей пропавших жителей в одном месте. Всякий раз отдельные предметы были разбросаны по всему лесу, и только благодаря целенаправленным поискам и огромной удачи мы их отыскивали. Но в этот раз вещи были навалены друг на друга, будто их собирали месяцами. И сама куча располагалась так, что её было сложно не заметить. Из всего, что мы нашли, нам удалось опознать вещи более пятидесяти пропавших жителей. Сюдзи и другие стражники возвращают предметы их семьям, пока мы с тобой говорим. Ошеломлённая этим новым открытием, истребительница моргнула, глядя на деревенского старосту, и её вдруг окутал ужас. Не нужно быть убийцей демонов, чтобы понять, что груда вещей пропавших жителей деревни, оставленная там, где их легко можно найти в кишащем демонами лесу, не что иное, как извращённая издёвка. Как акт хвастовства и напыщенности, будто тот, кто сделал это, визгливо хохочет сейчас во тьме, наслаждаясь местью за вторжение в его убежище. — Вот как… — пробормотала она, сжав губы до синевы. Единственный взгляд друг другу в глаза, и оба поняли, что пришли к одному и тому же выводу: какой-то демон в лесу становился смелее и самоувереннее. — Боюсь, это ещё не всё, — тихо заметил Намба, убирая руки со стола. — Хотя большинство вещей мы сумели опознать, две остались нам незнакомы. Мастерство, с каким они были созданы, не соответствует работе ни одного из наших ремесленников, поэтому я решил спросить тебя, быть может, ты их узнаешь. С этими словами он полез рукой в правый карман юкаты и вынул то, о чём говорил. При виде двух почерневших серебряных цепочек в его ладони, у неё замерло сердце. Она неосознанно протянула к ним руку. Намба осторожно передал ей цепочки, и они запутались в её пальцах, когда тёплой ладони коснулись пара холодных подвесок. Она словно приросла к месту, не двинувшись, даже когда Намба снова откинулся на дзабутон. Он никак не прокомментировал её реакцию, спокойно наблюдая за ней. И в глазах его появилось сочувствие, когда он заметил, как дрожит девушка с драгоценностями в раскрытой ладони. Медленно, с нервным трепетом, она опустила руки на край столешницы и только тогда заставила себя внимательно вглядеться в то, что ей дали. На спутанных цепочках висели две подвески-камон в виде цветка сливы, принадлежащие семье Ватанабэ, одну украшал треснувший нефрит, а другую — потускневшая жемчужина. В её руках лежали холодные и безжизненные подвески Кёске и Ботана. Как только она поняла, что это они, руки сами собой сжались в кулаки, а истребительница стремительно обратила лицо к потолку, только бы избежать понимающего взгляда Намбы. Она крепко зажмурилась и до крови прикусила внутреннюю сторону щеки. Она изо всех сил старалась сдерживать каждую из ужасных эмоций, которые всё время бурлили внутри, похороненные под волнами, но, невзирая на её старания, разбитое сердце душераздирающе всхлипывало, подобравшись к самому горлу. В глазах начали собираться слёзы, но она стиснула зубы и агрессивно вытерла глаза кулаком, не позволяя этим жгучим каплям снова коснуться своих щёк, ведь была сейчас не одна. Ей казалось, что сердце вот-вот остановится из-за всей той боли, которая на него обрушилась. Каждый день ей словно наносили очередной удар, разрывающий артерии и мышцы, постепенно рассекающий сердце на тонкие нити, болтающиеся в капкане грудной клетки. Как она до сих пор оставалась в живых после постоянных эмоциональных истязаний, было для неё загадкой. Она крепко прижала подвески Кёске и Ботана к груди — прямо там, где тяжело билось её израненное сердце, надеясь, что их призраки помогут унять его пугающе быстрые, тревожные удары. — Мне искренне жаль… Их подвески были первым, что мы увидели, они лежали на самой вершине той груды вещей. Тогда я только предположил, что они принадлежали Кёске и Ботану; я должен был показать их тебе, чтобы убедиться. Я знаю, это горько, но они снова вернулись к тебе. Надеюсь, в этом знании ты найдёшь толику утешения. Она резко распахнула глаза на последних словах Намбы и снова уставилась в потолок. Что-то в его словах глубоко задело её, как оскорбление в связи со смертью ближайших друзей. Они лежали на самом верху. Намба и остальные увидели эти подвески в первую очередь, когда наткнулись на кучу вещей. Без сомнения, эта груда была сложена в насмешку над жителями деревни, будто жуткий алтарь, а значит… Подвески Кёске и Ботана на вершине не могли быть случайностью. Неужели это?.. Когда её осенило, она так сильно прикусила щёку, что снова почувствовала вкус крови. Поморщившись, она потянулась за чаем и сделала неуклюжий глоток. Напиток был чуть тёплым, но хорошо перебивал металлический привкус на языке. Когда она снова поставила чашку на столик, та была уже пуста. — Спасибо, Намба-сан… — тихо пробормотала она, наконец встретившись с ним взглядом. — Для меня очень много значит, что теперь их подвески со мной… Кёске и Ботан будут сопровождать меня в поисках сути благодаря вам, даже если они больше не со мной физически. — Она вдруг вскочила на ноги, опустив руку с зажатыми в ней цепочками. — А теперь, если вы не против, мне нужно побыть одной… Она развернулась, чтобы убраться из дома Намбы, но не успела далеко уйти, почувствовав, как запястье крепко сжала большая мужская ладонь. Оглянувшись на старосту, она заметила в его глазах глубокое сочувствие и вздрогнула. — Пожалуйста, присядь, девочка. Я знаю, что тебе сейчас нужно о многом подумать, но прежде чем ты уйдёшь, позволь мне рассказать одну историю. Она сделала резкий, болезненный вдох, вспомнив Кёджуро, увидев его в том, как Намба говорил с ней, как на неё смотрел. Замявшись на мгновение, она всё же уступила просьбе мужчины и молча вернулась за стол. Стоило ей подойти, его рука соскользнула с запястья, и мрачная улыбка изогнула губы старосты, когда их взгляды встретились. — Когда я был юношей, изучавшим пути самурая, у меня был друг. Его звали Акихиро. Мы с Акихиро тренировались у одного мастера, и благодаря этому, а также всем тем годам, что провели бок о бок, мы стали не только лучшими друзьями, но и братьями. Когда мы выросли, и наш учитель скончался, мы решили уйти из нашей родной деревни и вместе путешествовать по землям. Мы с юности грезили об этом, и тогда это казалось правильным выбором. Акихиро и я… — он усмехнулся про себя с тихой теплотой, — мы пережили столько историй, столько хороших, тёплых воспоминаний связывало нас, пока мы путешествовали из города в город, между переходами разжигая тёплые костерки. Долгие годы мы думали, что эту жизнь проживём вместе, как братья. Однако судьба распорядилась иначе. Он допил остатки чая и поставил чашку рядом с полупустым керамическим чайником. Истребительница чувствовала глубину его горя, слышала его в каждом произнесённом Намбой слове, но ни разу за время рассказа его улыбка не погасла, хотя и была печальной. Однако несмотря на всю его печаль, она чувствовала, что Намба улыбается искренне. У него так блестели глаза, что она поняла — должно быть, он впервые снова и снова прокручивал в разуме свои прекрасные воспоминания. — Однажды мы наткнулись на Тацукаву. Мы собирались просто пройти мимо, потому что следовали в другую деревеньку, чтобы провести там неделю. Но что-то в Тацукаве очаровало нас. Мы не хотели уходить, и, как назло, деревня как раз нуждалась в паре своего рода воинов для защиты жителей. Видишь ли, в те времена демоны ещё не мучили народ Тацукавы. Скорее, деревня боролась с такими же людьми. Она постоянно подвергалась налётам бродячих бандитов ронинов, которые уничтожали имущество жителей и воровали всё, что только попадалось им на глаза, потому что в то время не было никого, достаточно сильного, чтобы их остановить. — Естественно, пара искусных фехтовальщиков вроде нас вполне соответствовала их потребностям и выдержала битву против бандитов, поэтому мы решили остаться в деревне подольше в качестве новых самураев. То, что началось как неделя отдыха, превратилось в долгие годы жизни, проведённые в радости. С течением времён года мы становились старше, я встретил Дзюнко и женился, и хотя Акихиро так никогда и не женился сам, он любил всех жителей деревни, и жители отвечали ему тем же. Мы были счастливы, и наши братские узы с годами только крепли. — Прошло несколько лет после того, как мы поселились здесь, и однажды вечером на деревню напала печально известная банда ронинов, с которыми мы в прошлом скрестили клинки, защищая Тацукаву. Они затаили на нас злобу с самого первого дня, когда мы победили их в битве и обесчестили их и их клинки, и поэтому они замыслили отомстить. Мы бились до рассвета, и когда всё закончилось, я оказался единственным, кто выстоял на том поле боя. Он глубоко вздохнул, но улыбка так и не сошла с его губ. Его история ужасающе походила на её собственную, и по мере продолжения губы истребительницы дрожали всё сильнее. Она почувствовала, как и без того учащённое сердцебиение начало ускоряться, дыхание то и дело сбивалось, и чтобы вернуть хоть какое-то подобие контроля, она крепче сжала подвески Кёске и Ботана, но их прохладные поверхности только напомнили о том, насколько их история походит на историю Акихиро. — В ту ночь Акихиро отдал свою жизнь, чтобы защитить то, что любил больше всего, — продолжил Намба, несмотря на очевидный эмоциональный дискомфорт на лице истребительницы. — Это была почётная смерть для такого человека, как он, и я очень хорошо понимаю это сейчас, с возрастом, но тогда понять это я был не в силах. В ту ночь я потерял брата. В своём горе я замкнулся. Во мне начали расти и гноиться горечь и ненависть, как к самому себе, так и к давно умершим ронинам, которых мы убили в тот день. От меня будто оторвали половину, и мне казалось, что меня поглощает пустота, подобной которой я не ощущал ранее. — П-пожалуйста, прекратите… — прошептала она, и несколько слезинок всё же прорвались сквозь её броню. Она упрямо вытерла их дрожащей свободной рукой, ни разу не опустив взгляд. — Зачем вы мне всё это рассказываете, Намба-сан?.. К-какой смысл заставлять меня слушать эту историю? Взгляд Намбы лучился заботой и сочувствием, его мрачная улыбка стала чуть-чуть шире, всколыхнув кончики густой бороды. Он осторожно протянул руку над столиком и накрыл большой тёплой ладонью её кулак, сжимающий подвески Кёске и Ботана. У неё перехватило дыхание, когда тепло его руки окутало её, а то, как успокаивающе он погладил, ещё больше напомнило о Кёджуро. Упрямая, напуганная частичка её души, удерживающая её в ловушке под волнами, изо всех сил пыталась заставить её отдёрнуть руку от чужого прикосновения, но гораздо меньшая, более слабая сторона, отчаянно жаждущая этого утешения, сегодня одержала победу. Каким бы страшным и болезненным ни был этот разговор, она не могла заставить себя отстраниться. — Я рассказываю тебе эту историю, чтобы ты поняла, что я тоже знаю, каково это — потерять своего брата по оружию и идти по жизни с тяжким грузом горя на плечах. Я знаю, каково это — пережить самые мрачные дни и чувствовать, что будто бы ты единственный, кто несёт такое бремя. Я рассказываю тебе эту историю, чтобы показать, что, хотя горе от потери Акихиро очень долго съедало меня заживо, в конце концов я снова обрёл счастье благодаря людям, которые меня окружали. Даже когда я погрузился на самое дно, такие люди, как Дзюнко, нырнули за мной, чтобы поднять на поверхность. Он крепко, ободряюще сжал её руку и снова улыбнулся чуть шире, увидев, как ещё несколько слезинок скатились по щекам истребительницы. — Я рассказываю тебе свою историю, чтобы показать, что, хотя сейчас боль кажется ослепляющей и бесконечной, ты снова проживёшь счастливые и радостные дни в своей истории. Сказав это, он вернулся на место и сложил руки на коленях. — Я не буду больше давить на тебя. Я знаю, что боль, которую ты сейчас чувствуешь, душит. Я понимаю, через что тебе приходится проходить, и если ты когда-нибудь захочешь поговорить, я всегда буду здесь. Наши титулы не имеют значения, я считаю тебя одной из нас, поэтому всегда буду приветствовать и относиться соответственно, и Дзюнко тоже. Ты знаешь, как она беспокоится о тебе; она сделает всё, чтобы помочь облегчить твою ношу, но только тогда, когда ты будешь готова довериться нам. Истребительница молча давилась слезами, вжав голову в плечи, чтобы избежать взгляда Намбы. Она прикусила нижнюю губу, но это мало помогло справиться с дрожью. Широко распахнув глаза, она наблюдала, как по ладоням скатывались слёзы, пропитывая кожу одинокой обидой. В сердце и разуме посреди безбрежных морей зарождались жестокие штормы, болезненные, мучительные, но… было что-то в боли, что пришла с рассказом Намбы, нечто практически… безопасное. Осознание, что их трагичные истории так похожи, помогло ей почувствовать себя чуть менее одинокой в бескрайнем океане, по которому она дрейфовала. И всё же она не была готова подплыть к этому берегу. Она слишком боялась исследовать эту территорию сейчас. Но мысль о том, что он в любом случае будет ждать столько, сколько потребуется, утешала. Всхлипнув, она вытерла лицо насухо свободной рукой, и встала на ноги. Подняв заплаканные глаза, чтобы прямо взглянуть на Намбу, она встретилась с терпеливым взглядом деревенского старосты и низко поклонилась ему в знак уважения. — Спасибо… за всё, Намба-сан… Его глаза превратились в нежные полумесяцы, и в ответ на демонстрацию официальности с её стороны, он опустил ей на голову сильную, любящую ладонь и взъерошил волосы, точно так же, как это делал Кёджуро. — Не за что, девочка. Совершенно не за что.

***

Покинув дом старосты, она побрела к опушке кедрового леса. Массивные кедры взволнованно зашелестели и закачались при её появлении, словно скучали по её присутствию в их доме. Она, однако, не решалась войти в их владения. Она думала об этом и долго стояла на опушке, просто вглядываясь в бескрайнее дикое буйство природы, но в итоге решила остаться на месте и присела на ту самую земляную тропу, по которой шла. В голове бушевал миллион разных мыслей, которые она никак не могла развеять, пока смотрела на серебряные сливовые цветки Кёске и Ботана в руках. Застрявшие в памяти слова Намбы непрестанно крутились в голове с того момента, как она переступила порог двери его дома. Вместо привычной вины она чувствовала странную волнующую смесь огромного горя и ещё какой-то сильной, интенсивной эмоции, которую пока не могла точно охарактеризовать. Когда она встала с постели сегодня, то не представляла, куда заведёт её жизнь. По её мнению, она должна была умереть две ночи назад, но этого так и не случилось, и вот она, снова вернулась в лес, несмотря на всё, что здесь произошло. Она не понимала, почему дышит, почему её сердце бьётся, запертое в клетке из костей, но когда смотрела на фамильные гербы Ватанбэ, что-то внутри неё подсказывало, что Кёске и Ботан будут счастливы видеть, что она всё ещё стоит — Кёске, Ботан и Кёджуро. Она нахмурилась, снова и снова очерчивая большим пальцем лепестки одной из подвесок. Покинуть этот мир непросто. Уход из жизни оставляет так много незавершённых дел, что каждый участник попадает в собственный бушующий водоворот без права отыскать правильное завершение. Она думала, что сдаться демонам в лесу станет самым простым выходом, что это будет правильно, но, надо признать, планируя такой исход, она не подумала о том, что произойдёт после её смерти. Она пыталась думать на пару шагов вперёд, но этого было недостаточно, чтобы учесть всё то, что ей предстояло решить. Если бы она умерла той ночью, что сталось бы с рассказами Кёске и Ботана? С историями, которыми они втроём поделились с Кёджуро? Никто не смог бы рассказать истории об их троице так, как смогла бы она, поэтому их истории были бы утеряны во времени. Что стало бы с матерью и отцом Кёске и Ботана? Мальчишки были их единственными детьми, и, она знала, их отец и мать считали и её своей дочерью, благодаря всему тому времени, что она проводила с их сыновьями. Неужели у неё действительно хватило бы духу заставить их смириться со смертью ещё одного ребёнка? А как же все другие друзья из Корпуса? Или добрые приятели, которых она обрела в Тацукаве? Если бы Аказа действительно убил её той ночью, все бы почувствовали то же, что и она сейчас? Что стало бы с самой деревней? Подкрепление ещё не прибыло, но и без того, совершенно очевидно, что битва за жизнь Тацукавы ещё не окончена. Умерев той ночью, она запятнала бы себя кровью невинных жителей? Какая честь в столь эгоистичной смерти? — Никакой, — пробормотала она тихо, не отводя взгляда от подвесок в руках. — Это была бы трусливая смерть… Могла ли я… действительно допустить, чтобы всё закончилось так?.. Она не успела ответить на свой вопрос — внимание привлёк знакомый птичий крик сверху. Взглянув на небо сквозь высокие кроны кедров, она увидела своего ворона Уз. Громко захлопали чёрные крылья. Радостно каркая, на тропинку рядом приземлилась Теруми, начав скакать перед ней, непрестанно поворачивая голову, чтобы всегда смотреть на неё одним из немигающих глаз-бусинок. — Твой запрос о подкреплении был получен штабом, но в настоящее время нет ни отрядов, ни Столпов, доступных для выполнения этой миссии! Кар! Кар! Тебя просят остаться на своём посту и защищать деревню столько, сколько сможешь! Подкрепление будет отправлено, как только соберётся отряд или вернётся какой-нибудь Столп, и прибудет вместе с Какуши, чтобы вернуть тебя в особняк Бабочек для отдыха и восстановления! Кар! Она приоткрыла губы от удивления содержанием переданного ей сообщения, но быстро взяла себя в руки и закрыла рот с тихим вздохом. В этом есть смысл, предположила она. После смерти Кёджуро и отставки Тенгена, а также стольких смертей истребителей более низкого ранга, в Корпусе образовалась огромная дыра. Им отчаянно было необходимо большее количество людей, которые помогли бы в их борьбе, но им ещё предстояло принять правильные решения или сформировать новые команды из тех, у кого хватало опыта для выполнения таких сложных миссий, как защита Тацукавы. Она снова взглянула на подвески Кёске и Ботана и нахмурила брови, обдумывая свои чувства по поводу такого развития событий. Может ли она заставить себя передать деревню в руки другого отряда или Столпа после всего, что здесь пережила? Сможет ли жить, зная, что сдалась? А как же подвески друзей, которые так нагло венчали издевательскую груду вещей пропавших жителей? Сможет ли она продолжать дышать, зная, что упустила шанс выследить ответственного за это демона, чтобы избавить Землю от его вредоносного существования? Сможет ли она жить, зная, что отказалась от того, за что Кёске и Ботан отдали свои жизни? Внезапно огромная волна решимости обрушилась на её грудь, смешавшись с белой пеной и волнами боли и сожаления, к которым она так привыкла. Она не может. Просто не может Она не может ни жить, ни умереть, сдавшись вот так. Братья по оружию вверили ей защиту деревни. Они отдали свои жизни, чтобы защитить её, умерли с верой в то, что она одержит победу от имени их легендарного трио. Жить дальше или умереть, не одержав этой победы и не вернув Кёске и Ботана домой, к их родителям, значит оскорбить наследие, за которое они так упорно боролись. — Теруми. Она назвала ворона по имени, обратив решительный взгляд на компаньонку. — Передай в штаб, что у меня в деревне всё под контролем. Я продолжу сражаться и защищать Тацукаву, чего бы это ни стоило, так что не о чем беспокоиться. Я буду их защитницей и продолжу сражаться, даже когда появится подкрепление. Скажи им, что я никуда не уйду, пока Тацукава не освободится. Решительно настроившись на новый курс, который истребительница наметила в своей новой жизни, она добавила подвески Кёске и Ботана на свою цепочку. Теперь они ободряюще давили на грудь, давая ей безграничную силу и поддержку братьев Ватанабэ, которых она так нежно любила. Взволнованная своим выбором, она встала на ноги в тот момент, когда Теруми поднялась в небо с её посланием, и, проводив удаляющуюся птицу взглядом, пока та не исчезла из виду, она взглянула в бескрайнее голубое небо, положив руку на грудь, в районе бьющегося сердца, там, где кожи касались подвески в виде цветков сливы. Так или иначе, они закончат эту миссию втроём. Вместе.