***
Позвольте рассказать вам о человеке, свято верившим в идеалы, и о том, куда они его привели. Его мечта была проста и невинна: он желал лишь счастья всем на земле. Желал всей открытой и чистой душой — о таком, пожалуй, частенько грезят в детстве, но потом, столкнувшись с суровой правдой жизни, выбрасывают из головы, как и любую другую ребяческую чепуху. Рано иль поздно, возмужав и поумнев, каждый осознает, что за всякое счастье нужно платить — такова неписанная истина. Но этот человек не смог позабыть, не желал оставлять этот путь. Можно считать его безнадежным глупцом или вовсе сумасшедшим, а можно подумать, что на него сошла небесная благодать — божественное провидение открыло ему нечто недоступное всем другим. Он знал, что все живое в этом мире лежит на чашах весов: на одном конце ждет спасение, на другом же — гибель. Пустыми чаши не бывают никогда. Осознав это, человек решил, что обратится стрелкой, что укажет, чьи жизни весят больше, — другого способа уменьшить страдания в этом мире он не видел. Ту чашу, чей вес окажется больше, он назвал «спасенными», а иных, кому не хватило, — «жертвами». И человек, будучи стрелкой весов, всегда выбирал спасти большинство, пожертвовав меньшинством. Но чем больше он спасал, тем искуснее убивал. Он раз за разом пачкал руки в крови, но не отступал. Не гнушался никаких средств, не сомневался в правильности выбора. Тот человек был судьей и мог взвесить каждую жизнь, не делая различий, богач перед ним или бедняк, стар или млад. Мера едина для всех. Однако для того, чтобы судить всех в равной степени, тот человек не мог любить, не имел такое право. Но как жаль: он слишком поздно осознал, что не способен закрыть свое сердце. Улыбки других побуждали в нем радость, чужие муки наполняли печалью. Несправедливость вызывала праведный гнев, а одиночество — желание подать руку. Бесстрастный судья вдруг оказался всего-навсего лишь человеком с далекими от человечности идеалами. Такое противоречие сыграло с ним злую шутку. У него были дорогие ему люди: были друзья, были любимые… И не раз ему приходилось ставить их на одну чашу весов, а на другую — несчетное количество незнакомцев. Однако он настаивал на своем. Не позволял себе и помыслить, будто драгоценные ему жизни ценнее, и так же приносил их в жертву. А теперь его настигла самая суровая кара.***
За окном кружила ледяная вьюга. Деревья в лесу промерзли до сердцевины, и земля обратилась в камень. Но в покоях древнего замка, затерянного в горах, было тепло — огонь в камине заботливо согревал их. В его мареве стоял мужчина и держал в руках сверток — совсем крошечную новую жизнь. Она была хрупче, чем он опасался: совсем как горстка первого снега, которую едва возьмешь — и растает. От тельца ребенка шло слабое тепло, маленький рот едва шевелился от легкого дыхания. В груди старательно билось сердечко, и почему-то казалось, что на такую простую вещь у дитя уходят все силы. Однако жизнь в нем была крепка. — Не тревожься, она просто спит, — не сводя глаз с мужчины и младенца, сказала обессиленная мать и мягко улыбнулась. Она еще не совсем оправилась после родов и пока не могла встать, поэтому лежала бледная как полотно. Но все же ее красота, подобная драгоценному камню, веками сохранявшему блеск, ничуть не потускнела. Радость озарила лицо матери, стерла следы усталости; в глазах то и дело вспыхивали игривые искры, на губах сияла улыбка неподдельного счастья. — Пора бы ей привыкнуть к няням, но она до сих пор капризничает и плачет. Ты — первый, у кого она спит на руках. Кажется, понимает, что ты — хороший человек, и ей ничто не угрожает. Мужчина не ответил — не смог подобрать нужных слов и просто смотрел на ребенка. Переведя взгляд на жену, он поймал себя на мысли, что еще ни разу не видел у Айрисфиль такой лучезарной улыбки. Злой рок лишил Айрисфиль радости. На всем белом свете никто не мог подарить ей то, что другие привыкли называть счастьем. Ведь Айрисфиль не была творением божьим — ее создали люди. Таких, как она, — гомункулов, — выращивают только для определенных целей: в качестве орудий, если не инструментов. Чем-то другим Айрисфиль себя не видела и на иную судьбу не рассчитывала. Рожденная марионеткой, выдрессированной под нужды хозяина, она не могла даже задуматься о собственных желаниях. И все же теперь она светилась счастьем, и это казалось странным, непривычным. Я так рада этой малышке, — робко заметила Айрисфиль фон Айнцберн, с умиротворением на лице любуясь своим чадом. — Теперь ей предстоит жить в мире людей и подражать им. Наверное, ей будет нелегко. Возможно, настанет день, и она будет проклинать меня, жалкое подобие человека. Подделку, давшую ей жизнь. Но все равно я счастлива. Я так люблю ее, так горжусь! На вид девочка была самым обычным милым ребенком, но в действительности… Еще в утробе матери она подвергалась самым изощренным магическим манипуляциям. В результате на свет появилось сушество, еще меньше похожее на человека, чем мать. По сути она была не более чем живым клубком магических цепей, порожденным для одной, единственной цели. Айрисфиль прекрасно понимала, как жестоко дать подобному ребенку появиться на свет, что обрекает дочь на мрачное будущее, однако девушка-гомункул была счастлива и благодарила судьбу за то, что ей позволили подарить миру чудесное дитя. Айрисфиль искренне любила жизнь, гордилась дочерью и счастливо улыбалась. Она, безвольная марионетка, наконец-то познала любовь и вместе с ней обрела неукротимую силу, стойкость к невзгодам, которую имеют разве что матери. Кажется, только став ею, Айрисфиль впервые познала, что значит это слово — «счастье». И теперь никому не позволено это счастье отобрать. Никакое зло не проникнет в священную обитель согреваемую огнем в камине. Однако муж Айрисфиль прекрасно понимал, что мир не обитель и безжалостен, словно холодная вьюга за окном. — Айри, из-за меня… — начал он, но запнулся. Слова встали комом в горле, резали не хуже ножа. Безмятежный сон дочери на руках и счастливая улыбка матери терзали мужчину. — По моей вине ты умрешь… — закончив, он почувствовал горечь во рту, тяжелый камень на сердце. Но Айрисфиль, все так же безмятежно улыбаясь, кивнула. — Разумеется. Я все знаю. Таков священный обет Айнцбернов и мне известна моя роль. Ее судьба предрешена. Через восемь лет муж возложит ее тело и душу на жертвенный алтарь, — ради всеобщего блага. Айрисфиль станет той самой неизбежной жертвой, которую необходимо принести ради спасения мира. Во имя высших идеалов. Оба обсуждали это не единожды, оба достигли взаимопонимания, смирились с неизбежным. Однако всякий раз муж Айрисфиль лил слезы, проклинал себя, а сама она все так же прощала и утешала его. — Ты же знаешь, я все понимаю и полностью тебя поддерживаю. Только благодаря тебе я сейчас здесь. Именно ты позволил мне, тряпичной кукле, почувствовать себя живой. Айрисфиль всецело разделяла взгляды мужа и была готова пожертвовать собой ради общего дела. Такую форму обрела ее любовь к супругу, ее стремление стать его второй половинкой. Именно эта самоотверженность и помогла мужчине открыть свое сердце. — Только прошу, не горюй обо мне. Ведь я только частичка тебя. Просто думай, будто лишился незначительной части тела. Потерпи немного — и все пройдет. — А как… быть с ребенком? Легкое как перышко тельце дочери вдруг показалось мужчине невыносимо тяжелым — задрожали даже ноги. Естественно, девочка пока не могла понять ту роль, которую ей отвел злой рок, какие высшие идеи оправдывают ее существование. Приготовиться к грядущему она не могла. Как не могла осудить или простить пороки отца. Ведь путь правосудия не щадит никого — и невинных детей тоже. На этом пути все равны: богач или бедняк, стар или млад. Мера для всех едина. — Я… не достоин… держать ее… — у мужчины перехватило дыхание, и он с трудом выдавливал из себя слова. Любовь и долг боролись в нем, сводили его с ума. Вдруг на пухлую нежно-розовую щечку девочки упала горячая слезинка. Мужчина беззвучно зарыдал, ноги у него подкосились, и он рухнул на колени опустив голову вниз. Чтобы сокрушить бездушный мир, этому человеку пришлось самому утратить душу… Обрести любимых и близких стало для него настоящей карой. Теперь он любил — безумно, больше всего на свете, нет, теперь весь свет не имел никакого значения — куда важнее спасти тех, кто дорог сердцу. Однако мужчина понимал, что настанет час, и придется оборвать эти непрочные связи, пожертвовать хрупкими жизнями ради высшей справедливости, в которую он свято верит. Сможет ли он, Кирицугу Эмия, решиться на этот шаг? При одной мысли, что такой день настанет, мужчину охватывал неописуемый ужас. По лицу Кирицугу струились слезы, пронзенное сердце предательски ныло, когда он прижал сверток к груди. Айрисфиль приподнялась на постели и осторожно положила ему на плечо руку. — Разве ты забыл, как мечтал создать мир, где никому не придется плакать? Еще восемь лет… и твоя битва закончится, наши с тобой стремления воплотятся в жизнь. Грааль непременно спасет тебя, — Айрисфиль переживала его душевную муку как свою и нежно вытирала мужу щеки. — Но даже тогда ты не перестанешь быть отцом. Обнимай ее с гордостью, ведь это твоя дочь, твоя Илиясфиль.***
Замок Айнцебрнов, охваченный ледниками, стоял на самом краю земли. Затерянная в горах твердыня уже многие поколения хранила покой древнего клана магов. После обильных снегопадов день казался необычайно ярким. Зимой тут не слышались крики птиц. В бескрайней белизне нельзя было найти ни клочка зеленых кустов или листьев. В такие дни Кирицугу, несмотря на дела или усталость, всегда выходил с дочерью на прогулку. Это было неписанное правило их тихой и мирной жизни. — Сегодня я ни за что не проиграю, Кирицугу! — радостно объявила маленькая Илия и кинулась в лес, стараясь успеть раньше отца. Ее сапожки мигом увязли в глубоких сугробах, но упорствуя она ринулась дальше. Глаза девочки так и бегали, выискивая на голых деревьях нечто важное. Они с отцом вновь соревновались. А мужчина первым открыл счет. — Ну, я нашел одну. Значит, очко в мою пользу, — усмехнувшись, произнес мужчина, оказавшийся за спиной дочери. Илиясфиль обернулась — пунцовое личико преисполнилось удивления и обиды. — Не может быть! Где? Я не могла просмотреть! Посмеявшись над недоумением Илиясфиль, Кирицугу добавил: — Быстро же я. Найду еще, и как пойдет дальше! — Нет, и не думай! Я не продую! Сегодня победа моя! Оба давно состязались в поисках зимующих почек на ветвях грецких орехов. В этом году Илия уже победила двенадцать раз, девять — проиграла, и один раз согласилась на ничью. В сумме у нее было четыреста двадцать семь находок против трехсот семидесяти четырех, которые насчитал себе Кирицугу. Пока что Илия уверенно лидировала, но последние три раза отец раз за разом выигрывал у нее и тем самым пошатнул ее позиции. Поэтому Илиясфиль взялась за дело всерьез. Наблюдая за тем, как решительно настроена дочь, Кирицугу не мог сдержать улыбки. А когда девочка стала придирчиво проверять каждую находку, стало ясно, что она действительно хочет показать, кто здесь настоящий чемпион. — О, нашла! Еще одно очко в мою пользу! — обрадовалась Илия, пока не услышала смех отца. — А у папы уже два! — мягко осадил ее Кирицугу. В ответ она, словно дикая кошка, большими прыжками подскочила к нему, оставляя на пушистом снегу длинные борозды, и недовольно выпалила: — Где? Ну где же?! Девочка искренне верила, что ничего не пропустила, и так оно и было. Просто соперником ей приходился бессовестный хитрец. Несколько секунд Кирицугу наслаждался смущением дочери, стараясь удержать рвущийся из груди смех. Наконец, он пальцем указал ей на вторую почку. — А? Но ведь это ветка не ореховая! Кирицугу действительно указал на другое дерево. На него девочка и не думала смотреть. — Разве? Это ветка крылоорешника, они с грецким близкие родственники. Так что я нашел ореховую почку, все честно. Некоторое время Илия молча разглядывала отца. На ее личике отразились недоумение пополам с негодованием. Протестуя, девочка запищала: — Нечестно! Так нечестно! Сжульничал! Да, Кирицугу мухлевал. Он и в позапрошлый раз записал насчет почку немного другого растения. Хотя, немного подумав об этом, жульничества здесь было немного: просто широкая трактовка того, какое дерево можно назвать «ореховым»… — Ну послушай, как мне иначе тебя одолеть? — Это несправедливо! Ты знаешь, какие еще бывают ореховые деревья, а я — нет! Возмутившись, Илиясфиль заколотила отца маленькими кулачками по коленям. — Ха-ха-ха, угомонись, Илия! Зато сегодня ты узнала кое-что новенькое. Только запомни: орешки у них несъедобные, поняла? Девочка надулась, фыркнула и с укором пообещала: — Станешь жульничать, и я не буду с тобой играть! — Тогда, я страшно расстроюсь, — Кирицугу устыдился, или сделал такой вид. — Ну прости-прости. Я больше не буду, честно. Посчитав раскаяния отца искренними, девочка тут же сменила гнев на милость. — Обещаешь, что никогда-никогда не станешь жульничать? —Обещаю. Вот тебе мое слово: больше никаких крылоорешников, — заверил Кирицугу, а про себя подумал, что в крайнем случае можно подсчитать еще и почки черного ореха… Илиясфиль мигом поверила отцу, ведь не привыкла сомневаться в людях. Девочка не знала, что иначе ее отец и не умеет. Примирившись с Кирицугу, она кивнула и на выходе объявила: — Так уж и быть, я снова принимаю твой вызов! Настоящий чемпион всегда готов отстоять свой титул! — Почту за честь, моя госпожа. Чтобы доказать свои добрые намерения, Кирицугу поднял Илию на руки и, усадив на плечи, отправился на охоту за почками. — Ха-ха-ха! Как же высоко! Ух ты!***
Наконец Илиясфиль снова победила и прервала постыдную череду поражений. Соревнование по поводу зимующих почек прошло честно, ведь в лесу у замка совсем не росло деревьев черного ореха. Закончив счет, отец и дочь неспешно двинулись домой. Игра завела их довольно далеко в лес. В морозный дымке очертания замка Айнцбернов казались похожими на мираж. — Когда ты вернешься из Японии, сыграем снова? — радуясь победе, спросила Илиясфиль. Она смотрела на отца с некоторым превосходством. Кирицугу с трудом выдержал ее взгляд, стараясь сохранить лицо спокойным. — Да, конечно. В следующий раз я ни за что не проиграю. Когда я вернусь, мы будем жить в новом, — совершенном мире: где людям больше не придется плакать и терять своих близких, все ради этой, священной цели…