ВОСПОМИНАНИЯ ПОКЛОННИЦЫ
повесть.
_______________
IV.
Наскоро собравшись, пока муж не потребовал ее в чем-нибудь участия или присутствия, Эле́н приказала заложить двуколку и отправилась на прогулку по набережной Екатерининского канала. В компаньонки она взяла себе графиню Дрожжину-Шипову, матушку графа, который ей не нравился. Она же была человеком совсем другого толка. Молчаливая, рассеянная и очень ласковая ко всем. Любила Эле́н, впрочем, как и всех остальных, кто проявлял к ней внимание. Еще не совсем старая, графиня уже была сильно больна. Однако она все еще была тайной советницей, хотя и вдовствующей, а потому многие тянулись оказаться в ее круге. Сопровождали в прогулках, приходили в приемные дни, оказывали внимание на балах. Эле́н искренне любила графиню, которая относилась к ней, как к дочери. Погода в Петербурге установилась чудесная, солнечная и даже безоблачная, а потому, один квартал не дойдя до Гороховой, Эле́н попросила двуколку остановить. Она вышла и сообщила, что хочет пройтись пешком, и графиня охотно поддержала ее предложение. Они отправились в неспешную прогулку вдоль Екатерининского канала. Почти не говорили, но расположение духа у Эле́н было самое лучшее. Потому что они шли прямо по намеченному ею за завтраком плану. На Гороховой стояла Александровская гимназия, в которой велись курсы. И вот они уже проходили Каменный мост, и оставалось всего ничего до места назначения. О котором, конечно, кроме Эле́н никто не знал. Они шли очень медленно, потому как у графини болели ноги, и Эле́н была благодарна за это по двум причинам: ее ноги болели не меньше; так она надеялась разглядеть в толпе курсисток свою. И вот уже показалось впереди здание гимназии, и действительно рядом, кроме обыкновенной публики, находилось и несколько бестужевок разного возраста, вида и, очевидно, положения. Теперь уж Эле́н хотелось бросить руку графини и побежать к ним, невзирая на боль в ногах, разглядывая каждую. Хотелось еще и танцевать, и сильно-сильно улыбаться. Но конечно, Эле́н держала руку и шла неспешно, со спокойным лицом, держа высоко голову. Как полагается. Они подходили всё ближе, а Эле́н стала перебирать в памяти детали образа своей незнакомки. Она припомнила ее руки, тепло и силу... И радость, какую испытала утром, когда снова и снова переживала это касание ее щеки и сладкую мягкость на губах. Но отчего-то на ум никак не шло лицо. Эле́н не могла понять, помнит ли черты лица? Нет, она точно помнила их раньше. Но что случилось сейчас? Они проходили сквозь группы курсисток, стоящих у гимназии, но, сколько бы Эле́н ни старалась вглядеться в каждое лицо, ни одна не показалась ей той самой. Ни одну она не узнала.***
Вернувшись домой, она заперлась у себя в комнате и сказала Поленьке, что больна, чтобы та никого не пускала. Слезы сами собой текли по щекам, не спрашивая разрешения и не останавливаясь. Эле́н упала на кровать, обняла руками подушку и завыла в нее. Отчаянно, словно загнанный зверь. Сердце ее болело, ныло не переставая весь день. Она не ела и не пила, только к полуночи попросила принести ужина. В следующий день Эле́н попыталась себя отвлечь, но ничего не выходило и все валилось у нее из рук. Дети не слушались и баловались, Агафья и вовсе возомнила себя в доме хозяйкою и не признавала ее, Эле́н, власти. Дошло до того, что к вечеру пришлось ей идти к мужу, хотя, видит Бог, она того совсем не желала. – Михаил Павлович, повлияйте, прошу вас, на вашу протеже, – с порога заговорила Эле́н, притворяя за собой дверь библиотеки. – В чем дело? – муж оказался в хорошем расположении духа и спокойно посмотрел на нее. – Агаша ваша целый день саботирует мои указания, а ваши дети под ее началом сегодня трижды подрались, – муж молчал, продолжая глядеть на Эле́н с любопытством, поэтому она добавила, – А на меня она, и дети с нею заодно, смотрят как на пустое место. – и наконец, чуть тише и покорнее, – Прошу вас. – Ну-у, Леся, присядь же, – сказал он и похлопал по подлокотнику. Эле́н подошла, покорно присела к мужу. Тот обнял ее талию, чуть прижав к себе, и заговорил негромко: – Я розгами выпорю нашу Агашу, если тебе угодно, птичка моя. И доложу непременно, как барыня ею недовольна, – он улыбнулся одними уголками губ в усы. – А с детишками... Что с них взять? Мать у них пустое место, на кого ж им равняться? Вот они и тянутся туда, где с ними время проводят да любят, и холят, и лелеют. А наша Агаша такая, что за ней и войско пойдет, ежели она позовет. Ну-ну, – он утянул жену себе на колени как увидел, что у той стоят уже в глазах слезы. – Птичка моя, не держи зла на Агашу. Тебе она зла не желает. Напротив, ты должна быть благодарна ей, ведь она избавляет тебя от главной твоей головной боли – мужа и детей. Так чего же ты плачешь и жалуешься? Михаил Павлович умолк, немного последил за реакциями в лице Эле́н и тут же рассмеялся. Было это как-то жутко, но отчего-то не холодно. Словно он в самом деле это говорил с любовью к Эле́н. Просто любовь у него была жуткая. Он обнял жену обеими руками, прижал к себе и начал гладить по голове. Эле́н не было спокойно в этих объятиях, под этими руками. Тепло его тела не грело, но обжигало; хватка была крепка до боли. Однако она слышала, как мерно бьется его сердце в грудине, и думала о том, что это существо, ее муж, все-таки человек. Человек, который сейчас как мог утешал ее, гладил и разрешал плакать. Да, он так и приговаривал ей в макушку: – Поплачь, моя птичка, высуши свою печаль. Поплачь. И отчего-то ей захотелось, впервые за долгие годы, сделать это: она подняла чуть свою головку, утерла руками слезинки, выдохнула и уткнулась в мужнину шею лицом. Дышала им, сопела и, едва-едва касаясь, целовала плечо и саму шею тоже целовала. Ощутив, что руки его покойно лежат на ее спине и никуда не собираются, она зашептала чуть слышно: – Я так ненавижу вас, что кажется, даже люблю. Муж только чуть сильнее сжал ее в объятиях. А через несколько мгновений лениво повернул голову, так что губы его оказались прямо у уха Эле́н, и сказал тихо, но четко: – Знаю, птичка. Люби. Это «люби», сказанное тем тоном, против которого идти опасно, обдало Эле́н сначала огнем, но потом леденящий ужас захватил ее. Однако, она стойко выдержала испытание. Чуть приподняла снова голову, посмотрела коротко в глаза мужу и тоже коротко, спокойно и четко поцеловала ему щеку. Затем оглянулась на дверь, поерзала на коленях его и проговорила громче прежнего: – Побеседуйте с Агафьей о том, как следует ей вести себя с барыней и с барскими детьми. Иначе я напишу сестре и приищу новую няньку. А ее, – Эле́н поднялась со вздохом, оперевшись на мужа, – Отправлю в Родионовку, коров доить, – она наклонилась к самому уху мужа и добавила едва слышно: – И попробуйте только мне помешать: зарежу и ее, и вас во сне. – Эле́н улыбнулась своей самой лучезарной улыбкой, отходя к двери. – Доброй ночи, Михаил Павлович. – Спите спокойно, Елена Федоровна, птичка моя! – рассмеявшись, ответил муж, вставая с кресла и потирая ладони.***
Только вернувшись в комнату, Эле́н заметила, как ее трясло. Она закрыла дверь, распустила шнуровку корсета и шумно выдохнула. Все тело дрожало, словно она только что бежала от волков, а теперь, наконец, можно было остановиться. Вновь перебирая впечатления прошедшего дня, Эле́н стала сознавать, как сильно устала. Весь ее бег, все попытки жить правильную жизнь – ту, какую ей определял муж, – были как будто заранее обречены, заранее бессмысленны. Она добралась до воспоминаний о своей вчерашней прогулке. Обреченной и бессмысленной. Но вместо горьких слез, которые Эле́н ожидала от таких мыслей, она лишь неслышно повыла в подушку, вздохнула пару раз, а затем провалилась в сон. Во сне ощутила, как постель рядом с ней проминается и горячее дыхание обжигает шею. Не проснувшись вполне, Эле́н накрыла обнявшую ее широкую руку своей ладонью и чуть погладила, ощутив плотный покров жестких волос. Причмокнув, она спросила с детским наивным недоумением: – Для чего вы пришли? Я сплю... – Я хочу, чтобы вы показали мне еще свои зубки, Елена Федоровна. Они у вас восхитительные, – ровно и тихо ответил муж. – Что?.. Я же сплю... – сквозь сон Эле́н даже нахмурилась. – Спи, спи, – примирительно, с улыбкой проговорил Михаил Павлович и неопределенно поцеловал ее куда-то в шею, прижимая покрепче к себе. Как-то совсем по-новому. Осторожно.***
Через пару недель принесли почту. Эле́н завтракала в столовой с Михаилом Павловичем, он снова разбирал письма прямо за едой. Но она не делала ему замечания, потому как в последние дни отношения их переменились. Во-первых, он стал чаще звать ее на Вы, и лишь иногда, в особых случаях, возвращался к прежнему отношению. Суть этих особых случаев Эле́н угадывала с трудом. Однако, она ясно видела, что в этом переходе есть большая ее заслуга. Потому как вместе с Вы пришло еще кое-что. Имя этому кое-чему – уважение. Намного больше, чем раньше, Михаил Павлович стал слушать ее, давать ей договорить и вообще обращать на нее внимание. Нельзя сказать, чтобы Эле́н была однозначно этому рада. Потому что не всегда это внимание было желательным, и не всегда оно приносило наслаждения с радостью; порой, как и прежде, были боль и страх. Но все же перемены происходили разительные. И сколько Эле́н не пыталась их постигнуть, суть всегда ускользала от нее. Муж оставался закрытой книгой. И она не делала ему замечания. Раньше ей, как покорной и любящей жене было положено заботиться о нем: «Михаил Павлович, прошу Вас, покушайте спокойно. Служба не убежит от Вас». Неизменно она говорила это, чтобы получить в ответ смех, или холодную улыбку, или даже грозный взгляд, если муж не в духе. Такая была роль. Теперь же она говорила, что хотела. А чего не хотела, не говорила. И он одаривал ее нежными взглядами и восхищался ее «зубками». Конечно, правила все равно были. И за их нарушения она получала то же, что и прежде. Но теперь Эле́н казалось, что места в доме стало как будто больше, словно пристроили новый флигель. И она дышала свободнее. Михаил Павлович просмотрел все письма, последнее бросил на небольшую стопку: – Вот, эти – к Вам написаны, – он передал Эле́н несколько конвертов. Она отложила приборы, едва коснулась пальцами салфетки и тогда приняла их. Быстрым взглядом прочла все имена отправителей и остановилась на последнем: «г-же Березиной, Е.Ф. от сиротки, которой Вы спасли жизнь». Эле́н нахмурилась: никакой такой сиротки не существовало в природе.Е.Ф. Березина
_______________
[Из рукописи г-жи Б., 1884г.]