ВОСПОМИНАНИЯ ПОКЛОННИЦЫ
повесть.
_______________
XI.
Заведя жену в библиотеку, Михаил Павлович медленно и плотно прикрыл двери — чтобы не выпустить гнев раньше срока. Указал резким движением пальца на кресло у печи, куда Эле́н, обескураженная происходящим, послушно села. Сам же неспешно прошелся от шкафа до стены и обратно, заложив руки за спину и крепко удерживая запястье ладонью. Затем повернулся к Эле́н и остановился, кинув грозный взгляд к ней. Осмотрев всю притихшую ее натуру, он усмехнулся чему-то и вновь посмотрел на полки шкафа: стал искать. Проведя пальцем по нескольким книгам, вытянул из общего ряда одну, нашел нужную страницу и раскрытую, подошедши к жене, почти что бросил ей на колени. Глазам ее попались до боли знакомые слова: «Новые записки немого художника». Эле́н было приоткрыла рот, собираясь что-то сказать, но Михаил Павлович на это поморщился, покачав головой, и она сохранила молчание. — Вот это, — он ткнул пальцем в книгу, нагнувшись, чтобы дотянуться, — Меня бы не беспокоило, если твои слова соответствовали бы действительности. — Какие... — Молчать! Эле́н дернулась, словно пулей пораженная, и потупила взгляд. — Молчи и не перебивай, пока я говорю. Я твоих обвинений выслушал сполна, теперь и ты потрудись проявить уважение, — он отошел чуть в сторону, ко второму креслу, но не сел, а лишь облокотился на спинку его и продолжил: — Ты знала прекрасно, за кого выходишь замуж, я от тебя ничего не скрывал. Никогда, — руки его сжались в кулаки, — Лесь, никогда я тебе не врал. — он сжал губы, замолчав, и отвел взгляд. Эле́н перебирала пальчиками складки на юбке, разглаживая их, и глядела на паркет, рассматривая узор, лишь украдкой взглядывая на фигуру мужа, который теперь казался еще в два раза больше прежнего. — Твои... обвинения, — слово это он сказал таким тоном, будто крайне омерзительно ощущать его на языке, — Это просто... смешно. Смешно, Лесь! Понимаешь? — он посмотрел на нее снова, что-то отыскивая в лице. Очевидно, не нашедши, горько усмехнулся и широкими шагами дошел до двери. Выглянул и позвал кого-то, попросил коньяка. Вернувшись, почти упал в кресло, прикрыв глаза рукой так устало, словно сейчас от него требовалось решить всемирного масштаба проблемы. Причем, все разом. — Ты правда считаешь, что я тебя не люблю? — голос у него тоже стал усталым, переменившись с прежнего гневливого. Эле́н столкнулась с ним прямыми взглядами глаза в глаза, скользнула по какому-то безжизненно-расслабленному лицу мужа и ужаснулась этой мгновенной перемене. Суть вопроса до нее доходила долго. Когда же это случилось, она проговорила нерешительно: — Если это... Вы бы... — слова застревали в горле, как кости, и от этого стало ей так жаль себя, так горько, что из последних сил Эле́н, наконец, выпалила: — Ну не верю я, что можно любить одну женщину, при этом пускать в постель других, пусть даже и баб с девками, а все-таки с ними обращаться так, как Вы! Михаил Павлович удивленно вскинул бровь, услышав новую претензию: — Неужели? Думала ли ты, отчего эти девки ночуют со мной? — Да уж известно... — Нет, — перебил ее Михаил Павлович. — Раз мы об этом заговорили, ты уж, будь добра, послушай. Чтобы уж более у тебя такие вздорные представления не возникали. Будет тебе известно... В дверь постучали. — Да! — раздраженно бросил Михаил Павлович. Вошли с подносом, поставили на стол у кресел коньяк, бокал и закуски. Он сразу налил и осушил почти одним глотком. Вернул взгляд на жену и продолжил: — Будет тебе известно, в том, что они у меня спят, от меня носят и ко мне близки, виновата ты. Ты одна, — он поморщился вдруг, содрогнувшись, и умолк. Снова прикрыл глаза рукой. Долго молчал. Эле́н глядела изумленно и оскорбленно, но так была испугана, что ни слова поперек не сказала. — Да если бы ты, — тишину прервал хрипловатый полушепот Михаила Павловича, — Если бы ты хоть раз... Всего раз, Лесь! Пришла так, как давече утром и сказала... Ничего бы этого не было! Ясно тебе? Ни-че-го. — Я же... — Ш-ш-ш! — рукой он резко махнул, останавливая ее. — Ты сейчас оправдываться станешь, это известно. Говорить, что верна мне и все вот это, что ты обычно заводишь. Не хочу. Осточертело. Веришь? — Верность? — Наглая ложь. Михаил Павлович в упор глядел на жену, снова грозно. Видно, силы к нему вернулись. И он снова был в седле. Снова контролировал себя и все вокруг. — Я знаю, что ты мне врешь, много и часто. Не забывай, Лесь, что ложь я за версту чую. Тебе это известно прекрасно, а не останавливает. Почему? Она вскинула подбородок и тоже посмотрела строго. Опасность, которую Эле́н чувствовала так же, как Миша — ложь, побуждала ее отыскивать в себе храбрость раненой львицы, которой во что бы то ни стало нужно защититься. — Я никогда Вам не лгала. — Чепуха! — громко бросил он и, с минуту недоуменно поглядев на жену, рассмеялся. — Ты просто боишься меня. Оттого и врешь. Эле́н сначала изумленно смотрела на мужа, пытаясь понять ход его мысли. Потом улыбнулась: «так может, перестанете пугать?». Руки ее уже дрожали, как и все внутри. — Что тебя рассмешило? Эле́н вздохнула тяжело, как будто камни к ее шее были привязаны. — Ты, — это она практически выплюнула, поднявшись. — Ты. Он вопросительно качнул головой и повел свободной от бокала рукой, предлагая пояснить свои слова. — Что неясно Вам, Михаил Павлович? — она подошла к нему ближе, чтобы смотреть сверху вниз, и не выпускала ткани юбки из рук, чтобы дрожь их была не столь заметна. — Это же очень просто. — Ну, будь добра, разъясни элементарные вопросы своему недалекому мужу, — язвительно проговорил он, наливая. Снова выдохнула недовольно. — Никогда не поверю, что Вы это ненамеренно делали. — Да что же? Она помедлила, но сказала решительно твердо: — Пугали меня. Михаил Павлович усмехнулся, пощипал усы, обдумывая, видно, ответ, и тогда только сказал: — Если б на тебя действовало другое средство, то не пугал бы. — А что ж, это — действует? — пришла очередь Эле́н язвительно парировать. Миша поджал губы, отведя недовольный взгляд, и какое-то время испытывал жену тяжелым, гнетущим молчанием. Она постояла над ним, потом фыркнула, сложив руки на груди, и напомнила: — А когда-то Вы «восхищались моими зубками»... — и отошла к окну. А чуть погодя, добавила печально: — То время, видно, безвозвратно упущено. Миша продолжал молчать, никак не реагируя, и глядел все куда-то в сторону. Эле́н же наблюдала моросящий дождь, мелкие капли которого неспешно стекали по стеклам. Едва слышно сквозь закрытые створки окна завывал иногда ветер, быстро утихая. Дом, погрузившись в ночь, стоял безмолвно тоже. Дети и прислуга спали, вероятно, крепким сном — библиотека была вдали и от людской, и от детской, — и, казалось, весь мир продолжал мирное свое существование, пока не спали только Березины. Эле́н думала о том, что погорячилась, начав этот разговор. Что ни к чему хорошему для нее он не придет. Что все это лишнее, опасное и совершенно необдуманное — зря. Однако, что-то внутри до того не находило покоя и места себе, что уж невмоготу было молчать. Может быть, когда Эле́н только заговорила, подспудно она надеялась, что муж не ополчится, а, напротив, даст ей воли и... А чего, в сущности, Эле́н от него хотела? Какой... — Скажи честно мне: любишь? — эта пуля, выстрелом прилетевшая в спину Эле́н через затянувшееся безмолвие между ними, заставила ее вздрогнуть и обернуться. Миша смотрел на нее спокойным, ровным взглядом, ничего не выражающим. Так он смотрел на многие вещи: на посторонних девиц и дам, на глупых собеседников, на собак и на соперников в карточных играх. Ни один мускул не дрогнул у него, когда она на него посмотрела. Только пальцы едва заметно крепче сжались в кулаках. Эле́н осмотрела его всего с ног до головы, сидящего перед ней открыто, свободно и ровно. Кто из них сейчас был охотником, а кто — добычей, Эле́н затруднялась определить. Однако, она ответила тоже ровно, как отсекла это слово от себя: — Люблю. Миша, что-то обдумав, закивал, едва улыбнувшись. Широким движением уперся обеими руками в края подлокотников и поднялся, словно на пружине. Снова налил и выпил залпом. Обернулся, бросив еще один взгляд на жену, звонко цокнул, покачав головой, и направился к выходу. У двери, помедлив, остановился и как приговор проговорил: — Любишь. Очень. Но не меня. Вышел, но дверью не хлопнул (видно, чтоб не будить детей). Когда только дошла суть приговора до Эле́н, она бросилась за ним. Распахнув дверь, выглянула и заметила мужа, поднимающегося по лестнице. Громким шепотом окликнула: — Миша! Обернулся, остановившись, как был, занеся одну ногу на ступень выше. — Что же теперь? — Что? — он нахмурился, кажется, словно не поняв вопроса. — Да ничего, Лесь. А что? Ничего. — Вы бросаете меня?.. — Упаси Боже! Ни за что, — он горько, очень горько рассмеялся. — Спокойной ночи, птичка моя. И продолжил подниматься, уж более на жену не глядя. Шаги его тихие оглушающими ударами раздавались в голове Эле́н, которая провожала его взглядом, удерживаясь за ручку двери, чтоб не упасть. Вспомнился вопрос: «А чего же я от него хочу?». Обессиленная тяжелым разговором, она добрела до своих покоев, разделась с трудом, решив не будить Поленьку, сама. Распустила прическу и улеглась в холодную постель. Кости ломило, до того было там холодно. Эле́н перебирала в голове впечатления прошедшего дня: отказ Михаила Павловича с ней поехать; сладкое предвкушение свободного вечера, хотя и не лишенное поначалу неловкости (когда пришлось всем пояснять унизительно, почему она одна); смесь чувств по отношению к Николаю Петровичу, черты которого так поразительно напоминали ей Марию — или помешательство ее было уж столь губительно, что это лишь казалось? — и волнение, безусловно вызванное предстоящим свиданием. «Ох, Машенька, ну что ты со мною такое делаешь? Я ведь только что чуть не осталась брошенной мужем, претерпела такое потрясение! А мысли мои, стоит одной остаться, вновь к тебе приходят. Уж и стараюсь не думать, и быть благоразумной, а все без толку, как будто и нет ничего, кроме тебя...» Она перевернулась с боку на спину, положив одну руку под голову. «Знать бы, где ты... Я сейчас же встала и пошла бы. Много ли хочу? Всего-то объясниться. Ничего мне от тебя не нужно, только голос услышать, да спросить, отчего гонишь меня? Отчего держишь стену? Что мешает тебе быть живой подругой, а не жительницей грез ночных?» Рука потянулась за подушкой, которая вскоре оказалась прижатой к груди и губам. От подушки пахло жасмином и свежескошенной травой. Точно такой аромат был у июля в Родионовке. «Неужели тебе после стольких лет не хочется со мной хоть раз поговорить? Письма эти, ведь, не разговор вовсе...» — Мне хоть знак, что это будет, я бы ждала, — прошептала в подушку Эле́н. «Но как холодно, Машенька, одной-то, осенью!» Эле́н закуталась в одеяло крепче, пытаясь согреться. Но ничего не выходило. Словно мороз был не снаружи, а прямо под кожей. Наконец, после очередной попытки разогнать холод, она не выдержала и прямо так, укутанная в одеяло, встала. На улице еще не рассвело, потому пришлось в этот раз добираться ощупью. Дрожь, начавшаяся в комнате от холода, по мере приближения к заветной и ужасающей двери усиливалась, превращаясь в нервную. После такого разговора приходить... Но слишком уж невыносимым был мороз пустых покоев. Она, как и в прошлый раз, сперва прислушалась. Голосов не слышала, но звуки какие-то донеслись. Решилась постучать. Не сильно, едва различимо. Но он услышал. — Кто? Эле́н отворила дверь слегка, лишь чтобы в коридоре не было так слышно, и войдя на порог сказала тихо, наигранно отстраненно: — Я. Михаил Павлович сидел у окна полубоком, покуривая трубку. Не обернувшись, кивнул. И ничего не сказал. Постояв с минутку в дверях, ожидая вопроса или хоть каких-то слов, Эле́н не выдержала и заговорила сама: — Не спросите даже, зачем пришла? Он покачал головой, так и не глядя на нее. — Мне это ни к чему. Эле́н сделала несколько медленных шагов в сторону мужа. В один из них паркет скрипнул, и тогда Михаил Павлович все же повернулся. Лицо его выразило что-то вроде «вот это да!», но губы не произнесли ни звука. Она отвела взгляд и обиженным голосом, какой бывает у детей, пояснила: — Одной... холодно спать. — М-м, — протянул муж, всерьез, а не наигранно отстраненно. Не зная, что делать, она стояла подле него, закутавшись в одеяло, и старалась хоть ненадолго унять дрожь. В это время Михаил Павлович неспешно, наслаждаясь, докуривал, глядя на беззащитную жену. Долго тянулись эти минуты, но Эле́н стойко держала экзамен покорности, который давал пропуск в теплую мужнину постель. По крайней мере, на то был расчет и надежды. Докурив, Михаил Павлович встал, поправил халат и пошел в сторону постели, совершенно никакого внимания не уделяя Эле́н. Увидев, как муж ложится, она ощутила себя выброшенным на улицу котенком, которого утопить жаль, но и оставлять «ни к чему». Подбородок задрожал от обиды, а в груди собрался невесомый, но раздвигающий ребра комок сдавленных слез. Он лег, по обыкновению, на спину, и одну руку положил под голову, а вторую — на грудь. — Спокойной ночи, Елена Федоровна. Комок прокатился от груди по горлу вверх и почти затопил ее. Послышался всхлип. Второй. Третий, сбитый. Михаил Павлович приподнялся на локте, чтобы взглянуть на нее. — Ну-ну, будет Вам убиваться. Позовите Арсеньева, согрейтесь его талантом. Или кто там у Вас... Ну нет, это уж слишком! Эле́н, услышав эту фамилию из его уст, вспыхнула и, более не сдерживая слез, быстрыми шагами подошла к постели, забралась прямиком на мужа, размахнулась и влепила ему звучную оплеуху, тут же вскрикнув от собственной жестокости. Ошарашенный, он глядел на нее широко распахнутыми глазами. Несколько мгновений, долгих как вся их жизнь, они смотрели, ожидая реакции друг друга. Впервые Эле́н всерьез его ударила. И первая же сломалась: осознание случившегося и того, что следовало причиной, так поразило ее, что нервы совершенно более не могли оставаться в порядке. Сначала ее стали сотрясать беззвучные рыдания, а потом прорезался и голос. Плач этот был похож больше на вой и рык, отчаянный и горький. Она сама упала на мужа, уткнувшись в его шею, стала обнимать и одними губами шептать «прости, прости». Ощутила на плечах его руки, широкие и крепкие. «Такими руками мог бы задушить и даже глазом не моргнуть. А он обнимает», — мысли эти вызвали в Эле́н новую волну жалости к себе и слез, она завыла пуще прежнего. Потом вдруг умолкла, как будто струна оборвалась, с минуту помолчала, вдыхая одеколон мужа, так похожий на отцовский. И зашептала горячо, спешно, словно за ней кто гонится: — Прошу, не говорите этого имени мне никогда. Этот человек мне больно сделал, очень больно. Я никогда ему этого не прощу. Мне больно Ваши упреки слышать, колкости и шутки надо мной. Вы нужны мне... Я без Вас умру! Слышите? Умру, это я наверняка знаю. Потому не гоните, прошу, прошу... Миша? — Слышу, слышу. Чего ты хочешь-то? Лежи на здоровье, коли хочется. — Ми-иша-а! — обреченно, сокрушаясь, воззвала Эле́н. — Я тебя любил с первого бала и буду любить до конца, — тихо, ровно и смиренно заговорил он. — А ты убиваешь меня, но вижу прекрасно, что не любишь. Не так, как я хочу того, — он вздохнул. — Я тебя не гоню, делай, что хочешь. И не отпускаю, ты все еще моя жена перед Богом. Но если ты честно признаешься мне во всем, что скрываешь, — повернул голову и зарылся носом, губами в ее волосы, — И мне, и тебе будет легче. Эле́н глубоко вздохнула, чуть помолчала и едва слышно ответила: — Я... подумаю. — Вот и хорошо. Михаил Павлович с доброй улыбкой устроился поудобнее, уложил рядом жену, обняв ее. Поцеловал в лоб и быстро уснул. А Эле́н, хотя и стало значительно теплее, не спалось. Голова раскалывалась от впечатлений, которые принес весь сегодняшний день, вечер и ночь. Она думала, долго думала о предложении Миши. И лишь под утро сон победил, она сдалась. Оказалась вновь в библиотеке, но теперь уж там были дети ее вокруг, а рядом на диване... сидела Машенька. Дети тянулись к бестужевке, ворковали с ней о чем-то своем, детском, а сама Эле́н ласково наблюдала, как это ловко Маша с детьми обращается. Потом, через мгновение дети уж выбежали вон, и Эле́н, теряя рассудок, потянулась всем своим существом к столь желанным губам, которые робко раскрывались ей навстречу. Она держала Машеньку за руку, переплетя пальцы, и упоительно, забывшись совершенно, впитывала все чувства, что дарили ей эти касания. Ощутив на шее тонкие пальцы девицы, с жаром прильнула она к ней ближе, касаясь губами уже и ключиц. Шелковая кожа пылала, выдавая желания хозяйки совершенно. Эле́н улыбнулась довольно, думая о том, как же прекрасно это мгновение. И всем нутром ощутила возникшего меж ними мужа, что стоял у дивана и глядел на них. Ровно так, как он умеет — наблюдательно. Мария отпрянула, стыдливо отведя глаза. А Эле́н захотелось улыбаться пуще прежнего. Она дотянулась рукой до шейки Маши и, поглядывая на мужа, вновь увлекла ее в поцелуй. Муж молча наблюдал, не поддерживая, но и не воспрещая. Но Маша, шокированная, быстро отстранилась и в недоумении глядела на Эле́н и Михаила Павловича. Пожелав прикоснуться к щеке ее, Эле́н вдруг отчего-то проснулась. Огляделась. Михаил Павлович спал, за окном рассвело совсем. — Вот уж доброе тебе будет утро, Машенька, — почти беззвучно, на выдохе прошептала Эле́н, еще опьяненная воспоминаниями, и сладко улыбнулась.Е.Ф. Березина
_______________
[Из рукописи г-жи Б., 1884г.]