Когда гаснут светлячки

Ему 15, он лежит на холодном бетонном полу, свернувшись в клубок. Живот ужасно болит, тянет и крутит от голода. Сколько дней он уже здесь? Алатус не помнит. Как и не помнит, за что в этот раз его заперли. Должно быть, открыл рот без разрешения. А может, не выгладил до идеала форму… Или испачкал белый воротничок. Хотя, в чем смысл ругать за это, если теперь от белой рубашки не осталось и следа — она грязная, серая, в пыли и с алыми пятнами. Видимо, в этот раз его не просто заперли, но и побили. Подросток кое-как приподнимается, его руки дрожат, и совсем не хотят держать, он подползает к железной двери с решеткой, около которой стоит чаша с водой. «Хоть что-то…» Ужасно сушит, он жадно набрасывается на воду, делая большие глотки, давясь и кашляя — не может напиться. Желудок ноет, хочется хоть чем-то его наполнить, как будто это может облегчить боль. Алатус обессилено падает на пол, выронив чашу, сил совсем нет. Ему кажется, что он здесь уже целую вечность, если бы каждый день учитель не приносил воду, то подросток подумал бы, что о нём попросту забыли. Он вновь сворачивается в клубок на полу, в этой комнате нет ничего, кроме чаши с водой, которую ему приносят, и ведра, которое он должен использовать как туалет. Унизительно. Он не скован цепями, его руки не связаны, но он ощущает себя так, словно сидит на привязи. В этот раз наказание явно затянулось. Впервые он ощущает такую сильную боль, не только физическую, но и душевную. Он здесь уже явно больше трёх дней, невольно появляется чувство одиночества и ненужности. Он брошен друзьями, семьей, учителями. Никому не нужен, лежит на сыром и грязном полу, корчась от боли. Кажется, он теряет сознание, перед глазами плывет, и подросток облегченно вздыхает — так даже лучше, ведь хоть на какое-то время он перестанет чувствовать боль. Сяо открывает глаза: он лежит всё на том же холодном и твёрдом полу, но голова находится на чем-то теплом и мягком. Туман понемногу рассеивается, и подросток начинает понимать, что он в комнате не один. Он лежит головой на чьих-то коленях, тонкие холодные пальцы аккуратно убирают волосы с его лица. Алатус поднимает неуверенный взгляд — сверху на него смотрит пара больших равнодушных и холодных глаз. Изумрудно-голубые, леденящие и до дрожи пробирающие — человек моргает, и лишь сейчас Сяо понимает, что видит лишь его глаза. Он одет в черную мягкую кофту, капюшон прикрывает светлые волосы, а медицинская маска прячет лицо. — Я принёс тебе еды… — полушёпотом проговаривает человек, и Алатус вздрагивает. Наконец приходит осознание, что он по-прежнему находится в этой проклятой «камере», он голоден и обессилен, ему ужасно стыдно и неловко за свое положение, за свой внешний вид, за пустую чашу и разлитую воду, за то, что его волосы слиплись, за то, что тело грязное и, как ему кажется, неприятно пахнет. Подросток всхлипывает от бессилия. — Унизительно… — одними лишь губами шепчет. — Покушай… я выведу тебя отсюда, — так спокойно и ровно проговаривает блондин. — Я не силён физически, так что не смогу тебя нести или даже тащить… но я довольно умён, так что нас никто не поймает. Доверься мне. И почему-то ему хочется верить. Алатус знает, что если их поймают, наказание будет в разы хуже, он должен быть покорным, должен слушать приказы, должен беспрекословно повиноваться, но не может. Он устал. — Не спеши только, — блондин протягивает ему термос с горячим бульоном. — Кстати, я сам готовил, так что если захочешь блевануть — милости прошу. Твой желудок пустой уже несколько дней, поэтому ничего тяжёлого есть нельзя… — Спасибо… Слишком больно. Дрожащими руками он принимает небольшой термос и подносит к губам, а блондин аккуратно придерживает, боясь, что в какой-то момент истощенные руки ослабнут, и Сяо обольет себя горячим бульоном. Это безвкусное подобие супа кажется лучшим, что он ел в своей жизни. Не верится, что это не сон, что он и правда наконец-то ест, по щекам тут же начинают стекать слезы. Слезы обиды и боли. Он — лучший из пятерых оставшихся в живых учеников, но как же больно, что отношение к нему, кажется, в разы хуже, чем к остальным. . . . Сяо стоит на балконе, делая глубокую затяжку. Он ведь не курит, снайпер не должен… но, быть может, так он надеется промахнуться. Алатус вздыхает и поворачивает голову на стеклянную дверь — Венти тихо и мирно спит в номере, обняв подушку и свернувшись в клубок. Сердце невольно пропускает удар. «Убить его… да? — Сяо поворачивается к океану и поднимает голову, устремляя взгляд на пролетающих птиц. — Мне больно думать об этом, но… если не я… ему всё равно не жить… Дайн не из тех, кто будет шутить… хочу промахнуться… хочу скосить… хочу оставить его в живых… Как же больно…» — Фу, кто курит на балконе? — звучит наигранное возмущение через перегородку. — Венти, если это ты, то мамочка Бедо-Бедо вырвет тебе гланды. А, у тебя их и так нет… тогда придется оторвать тебе что-то другое. — Тц… — Сяо вздыхает, переклоняется через перила и заглядывает за перегородку. — Оу, неужели ты решил-таки покурить? — Альбедо усмехается затем опускает взгляд на фотоаппарат в руках. — Подержишь? Раз уж ты на балконе, то, полагаю, трупа в моем номере нет. Я бы не против тогда вернуться, а то у вас в номере воняет. — Пхах, чем же? — Сяо протягивает руку, и фотограф передает ему камеру. — Алкоголем и сексом, — усмехается. — Отойдешь от края? Алатус делает шаг назад, и Альбедо с лёгкостью перепрыгивает через перегородку. Оказавшись на своем балконе, он поворачивает голову, бросает быстрый взгляд на Венти, и, видя как музыкант ёрзает на кровати, облегченно вздыхает. — Я верил, что ты не тронешь его, Сяо. — Он не знает, что я из якс… ты мог бы не говорить ему…? — Алатус возвращает фотоаппарат Альбедо, и тот усмехается. — Мне нет дела до чужих отношений, — пожимает плечами. — Как и до своих тоже. — Это ведь был ты, да? Тогда, в школе… тот ребенок, который носил мне еду… и тот, который помог незаметно сбежать, привести себя в порядок, а потом так же незаметно вернуться… — Не понимаю о чем ты, — максимально наиграно улыбается и вновь пожимает плечами. — Я ведь простой фотограф, Алатус, учился в самой обычной школе, прошёл обыкновенные курсы фотографии, а ещё… — он опускает руку Сяо на плечо, придвигается к его уху и тихо шепчет: — Я хорошо усвоил правило номер один. — Ты — шестой? — Мм? Понятия не имею, о чем ты, — фотограф протягивает Алатусу сигарету, — огоньку не найдется? — Я тебя не понимаю, — проговаривает, щелкая зажигалкой. — Почему ты такой странный… — Родился таким, — пожимает плечами и делает глубокую затяжку, облегченно выдыхает и поднимает голову к небу. — Мне сказали, что ты умер… — тихо шепчет Алатус, опустив голову. — Я не знал ни имени, ни твоего лица, лишь только голос и глаза… и мне сказали, что тебя убили… потому что ты «перешел черту»… Я ведь всю жизнь винил себя в твоей смерти… а ты, оказывается, жив… Сяо поднимает взгляд на фотографа, в глазах которого лишь холод и равнодушие: такие пустые, отрешенные и пробирающие до дрожи. Точно такие же, как и тогда. Алатус протягивает руку, он уже выбился из сил, совсем запутался и порядком устал. Дрожащая ладонь ложится на грудь Альбедо, и фотограф лишь безэмоционально хмыкает. — Почему они сказали мне, что ты умер… я ведь ненавидел себя за это… я же чуть с ума не сошел… — Зато каким покорным ты потом стал, ведь у тебя заберут всё, что хоть немного дорого тебе. Беспрекословное подчинение… Как можно добиться такого? Легко, если сломать человека. Ты и сам был ещё ребенком, неокрепшая психика, неумение критически мыслить, манипулировать детьми куда проще, чем взрослыми… — Альбедо наклоняет голову и смотрит на ладонь Алатуса, так и лежащую на своей груди. — У тебя заберут всё, что тебе дорого… друзья, семья, любовь… но ты продолжаешь цепляться за жизнь… почему? Потому что тебе нельзя умирать. У тебя сестра, она не выживет без тебя… а ещё… тебе страшно умирать… И ты живёшь. Ненавидишь себя, но продолжаешь отчаянно барахтаться на поверхности, не желая тонуть… а потом приходит он. Он протягивает тебе руку, и ты принимаешь его помощь. И ты… — Альбедо поворачивает голову на стеклянную дверь, сквозь которую видно, как сонный музыкант медленно сползает с кровати. — Ты убьешь его…? Когда убили мальчика, который приносил тебе еду, ты ненавидел себя. Но вы даже не были близки. А Венти… это другое. Ты готов потом жить с этим камнем? — …нет. — Так… может, ты ищешь не в том направлении, Первый? Альбедо делает шаг назад и поворачивается к двери, будто бы знает, что Венти уже направляется к ним. — Утречко, алкаш, — фотограф улыбается, — как себя чувствуешь? — Голова болит… — бубнит Венти. — И я не алкаш! И вообще, куда ты дел мою одежду? А ещё, почему я не мог открыть дверь? И ты что, добавил меня в черный список? Я звонил вообще-то! — Ну вы хоть поговорили, горе-любовники? — с усмешкой спрашивает Альбедо. — Поговорили… — тихо отвечает Барбатос, а затем как-то облегченно вздыхает и улыбается. — Спасибо, Бедо-Бедо. — Развлекайтесь. — Кстати, надо встретиться с Нари… узнать, как прошла его встреча. И со Скаром тоже. — У Скара встреча сегодня в семь. — Оу, — Венти ехидно улыбается, — и зачем же ты узнавал эту информацию? — Мы договорились, что после встречи я его пофоткаю за клавишами. Очень уж мне его руки нравятся. Алатус молча наблюдает за общением музыканта и фотографа, закусив губу и нервно сжимая пальцы до хруста. «Подожди, Сяо, — мысленно тормозит сам себя, — если Альбедо — шестой из якс, тогда почему он меня испугался? Когда он узнал, что я — якса, то он рефлекторно сделал шаг назад… он понимает, что мы — убийцы, даже не так, он понимает, что мы — монстры, но при этом, будь он одним из нас, почему тогда испугался? Этот жест был непроизвольным… Думай, Сяо… что-то не складывается…» — Доброе утро, Алатус! — звонкий голос Венти пробивается сквозь бесконечный поток мыслей. — Как спалось? — Н-нормально… «Что за неуверенность? Соберись…» Сил совсем не осталось. Уставшие янтарные глаза растеряно рассматривают лицо музыканта. Воспоминания о вчерашнем разговоре ужасно давят. Осознание собственной ничтожности не дает спокойно дышать. Венти смотрит на него с любовью, и как же гадко от того, что приходится обманывать. Но рассказать правду — значит потерять его навсегда. «Умереть от твоей руки? Я согласен.»