Привычный про́клятый мир

*** Ундину не за что особенно было любить своё детство. Разве что звали его тогда человеческим именем — Уэнд, а не намертво прилепившейся русалочьей кличкой. В одном ему повезло — не пришлось малявкой сбегать из дома. А ведь он почти был готов, даже приятелям со всей округи об этих планах рассказывал. Ждал, когда можно будет, приписав себе пару лет, наняться на какое-нибудь судно и уплыть отсюда. Хотя мать его и была жива, но — болезненная и робкая — любовь свою она могла выразить сыну лишь тем, что принимала на себя побои его отца. Уэнд еще не вошёл в возраст, и был довольно высоким для своих лет, но щуплым мальчишкой. Зато язык отрастил не в меру длинный, как говаривала соседка, старуха Эл, бывшая придворная кружевница. Но о ней речь позже. Однажды отец вернулся со службы слишком рано, а служил он в городской страже и в свои годы ничего не выслужил, кроме сломанного в драке носа, пивного пуза и апоплексически-красной рожи. Само собой, ужин в такое время у матери готов не был, но, узнав об этом, он так вызверился на неё, так накинулся, что Уэнд понял — убьёт, если никто не вмешается. На службе у отца явно что-то случилось, и видно было, что он готов был метелить жену хоть до смерти. Такое уже бывало, но раньше мать умудрялась угадать столь опасный момент и переждать его, прячась с сыном у соседей. В обычные дни маленький мальчик, послушный уговорам мамы, отступал в тень и не подворачивался этому скоту под кулаки. В детстве тактика срабатывала, отец не обращал на него внимания. Но с годами Уэнду всё труднее становилось сдерживать в себе отчаянные злые насмешки, которые вертелись на языке, всё труднее было ни жестом не выдать ненависть и презрение к уроду. Мать с ранних лет научила сына терпеть, молча снося все придирки папаши, и он терпел, пока мог. Уэнд прекрасно видел, что, когда он ненароком раздражал отца, мать тут же переводила внимание мужа на себя, и тот колотил лишний раз её. Сына отец лупить ленился, а мать держала мужа в уверенности, что сама всыплет криворукому неумёхе. Руки и коленки пацана, покрытые синяками и ссадинами в уличных драках, подкрепляли эту ложь. Но в тот день Уэнд не выдержал, сердце зашлось от страха, что на этот раз урод забьет маму до смерти. Сил победить у мальчика не было, не дорос, но что-то перевернулось в этот момент у него в голове, словно песочные часы, и пришло осознание: наступила его очередь защищать мать. Не зная, насколько сильно следует хлестнуть врага словом, он жахнул в полную силу. Вдруг у него только один шанс. Стараясь попасть в самую уязвимую точку, стремясь угадать, как отомстить побольнее за всё разом, кипя от злости и каменея от страха, Уэнд крикнул, как выплюнул: — Что, выгнали тебя, служаку-лежаку? Поняли, что ты, кроме женщины, никого и победить не можешь? Похоже, попал в самое яблочко! Потому что урод, тычком отшвырнув избитую жену к стене, развернулся к пацану, как разъярённый вепрь, узревший новую угрозу. Уэнд отскочил за плетёную перегородку на половину старухи Эл и нырнул к ней под огромную деревянную кровать. Естественно, полулёжа в постели на своей половине, та слышала, до чего страшный, критический момент наступил под этой крышей. Старуха Эл, переменив позу, села на середину кровати, прямая, смелая, сложила тощие руки на груди и символически загородила Уэнда, расставив ноги в деревянных туфлях. — Моя кровать — мои вещи, Байни! — заявила она, уставясь на соседа слепыми глазами. — Что на кровати и под ней — то моё! И этот урод ничего не мог ей сделать. Он прекрасно знал, что комната доходного дома, в которой они теснятся вчетвером, принадлежит лично ей. Он тут находился на мышиных правах, а Эл имела законное право в любой момент его вышвырнуть вместе с семьёй. Самое страшное, что у неё вроде были знакомства чуть ли не с начальником стражи, оставшиеся с тех времён, когда она обшивала драгоценными жемчужными кружевами знатных придворных дам. Она всю жизнь повторяла это и сумела внушить отцу Уэнда, втемяшила в его недалёкую башку, что если тот ступит на её половину жилища, если что-то случится с ней, то её покровители сразу же всё узнают, и его собственный начальник не даст ему ускользнуть от подземелий или каторги. Вооруженный нейтралитет держался с начала времён, сколько Уэнд себя помнил. И угрозы Эл явно действовали. Так что Уэнд видел, выглядывая из-под свисающих покрывал, как отец остановился, рыча и протягивая скрюченные пальцы к ним, но не смел сделать шаг, весь накаляясь от безысходной звериной ярости. — Отдай мне сучонка! — прохрипел он. — Это мой сын! — Я тебе не сын! — пискнул Уэнд из-под кровати, поражаясь тому, что урода что-то смогло остановить, и тут же откатился поглубже, прижался к стене, снова обмирая от ужаса. Но от ощущения собственной безрассудности в нём расцветал и отчаянный восторг. — Пошёл вон на свою половину, — королевским тоном приказала Эл, осознавая за собой невидимую силу. И тут морда урода налилась кровью до такой степени, что он захрипел, руки его упали вдоль тела и он с грохотом завалился набок. Эл, выждав немного и убедившись, что отец Уэнда не подаёт признаков жизни, приблизилась к нему, пнула несколько раз и убедилась этим способом, что он мертв. Мальчик вылез из-под кровати и побежал глянуть, как там мама. Мама была очень плоха, но чудом выжила, хоть и пролежала после всего этого в постели почти полгода. Сдохшего урода схоронили сослуживцы. Действительно ли его уволили в тот день или просто понизили, Уэнд не выяснял, ему не интересно было. Ещё до появления мальчишки на свет Эл пустила к себе жить будущую мать с мужем, так что она помнила Уэнда с пелёнок, хотя уже тогда не могла видеть ни его, ни его родителей. Мать всем говорила, что Эл ей родственница, но умалчивала, какая именно. Мальчишкой Уэнд просто принимал это на веру. Сейчас он подозревал, что какая-то загадка там крылась, но теперь это стало неважным. После смерти отца он попробовал-таки тайком пробраться на корабль, чтобы после отплытия вынудить капитана самим своим появлением принять его в команду, но его обнаружили и с позором ссадили на берег. Он прибился к небольшой наглой банде, чтобы как-то прокормить себя, Эл и маму. Стоял на стрёме во время налётов, пролезал в узкие окошки при ограблениях, был на побегушках у старших — молодых и сильных парней, приближённых главаря. И имел за это малую долю в добыче. На жизнь, в общем, не жаловался, бывал бит, но и сам дрался, никому спуску не давал, а главное — чувствовал себя взрослым и свободным. Таким же свободным, как ветер в его тогдашней голове. Мать уже начинала вставать с постели, уговаривала его наняться в подмастерья к какому-нибудь ремесленнику. Но он вошёл во вкус лёгких денег и пропускал мимо ушей её причитания. У известных ему подмастерьев житуха была не сахар. И колотить будут, называя это ученьем, и чёрной работой заморят, и денег получишь еле-еле на жизнь впроголодь, ещё и кланяйся мастеру за науку. Старая Эл иногда ворчала, глядя, как он растёт и транжирит свою юность: — Ты хоть понимаешь, что мать тебе дала? Тем, что не позволяла уроду тебя избивать? Понимание того, что ты не пустое место. Мог бы со временем стать честным уважаемым человеком. А ты такой подарок судьбы просрать хочешь? Но Уэнд только добродушно смеялся над ней и лез к прилёгшей после работы матери целоваться. Одно огорчало душу парнишки: то, что девушка, на которую он положил глаз, Ива-Несс, нежная и хрупкая, но редкостная умница, была не простой соседкой по улице, а дочкой богатого купца. И хотя Ива-Несс смеялась, встряхивала чёрной гривой волос, и розовела щёчками, глядя на его шутки и проделки в те редкие моменты, когда они виделись, она всегда убегала при любой его попытке приблизиться. А однажды сказала, что отец ищет ей в женихи или купца, или зажиточного мастера, члена гильдии. — Я и есть мастер! — заявил ей Уэнд. — Гляди, как могу! — И встал на руки. Ива-Несс грустно улыбнулась и ответила: — Если бы ты был хотя бы умелым подмастерьем и на хорошем счету у своего мастера, может, мне когда-нибудь удалось бы уговорить отца смягчить условия. От таких слов Уэнд обмер и тут же воспрял, только что не взлетел. Другой бы приуныл, понимая, какая пропасть между названным положением и таким оборванцем, как он. Но он не только услышал констатацию запросов её родителей, но и распознал её собственную приязнь к нему, вечно замызганному уличному парнишке безо всяких надежд выбраться из нищеты. Да не просто приязнь — она вроде как примеряла его себе в мужья. Ну ничего себе! Окрылённый, Уэнд носил в себе это откровение до самого вечера, просто наслаждаясь самим фактом, что вообще интересен «Ей». А перед сном, когда он, как обычно, читал вслух для слепой Эл книгу, взятую напрокат, то решился, сделав паузу, обсудить с нею и матерью, есть ли шанс приблизить его новую мечту. У старой кружевницы Эл и правда нашлись кое-какие полезные знакомства, не истлевшие со временем, и ей удалось пристроить парня к делу. Кузница пришлась Уэнду по вкусу — столько любопытных явлений, а люди дела оказались не такими уж занудами, как он боялся. И то, что требовалась большая сила и выносливость, ему подошло. За годы в банде он заметно вырос и окреп. Можно было узнавать столько разнообразных остроумных хитростей и приёмов работы! Это неожиданно увлекло его. В итоге мастер в скором времени переложил на ученика большую часть работы, а это означало для Уэнда непрерывную практику и перспективы со временем перенять дело. Через год кузнечная гильдия поручилась за Уэнда, и он смог взять в жены свою ненаглядную рыбку Иву-Несс. Не медля ни дня, прямо в первую брачную ночь они зачали ребёнка. К тому времени Уэнд стал так хорошо зарабатывать, что они с Несс переехали жить в собственный домишко, маленький, но почти новый. Какой закон природы отомстил Уэнду и за что — ни один мудрейший мейстер не мог бы ответить. Старые его дружки узнавали обо всём и по-чёрному завидовали, они решили, что он так тепло устроился, потому что кто-то из знатных персон ему тайно помогает. Они подлавливали его в переулках с провокациями: — Ты теперь у нас в мастера вышел? Собственным домом обзавёлся? — Ребят, ребят, какие мастера, вы чего? Да и вы тоже вроде не на улице ночуете. Нам делить нечего. — Это ты так думаешь. А Кулаку, вон, кажется, ты зазнался. Да, Кулак? Нас уже за своих не считаешь? Делиться нужно со своими… Уэнду приходилось откупаться буквально, отдавая заработанные деньги из поясного кармана или ходить в кузницу каждый раз окольными путями. За пару лет тяжёлой физической работы Уэнд возмужал, стал мощным плечистым молодым человеком и ловкости не растерял, но с бандой в одиночку тягаться невозможно. Гильдию привлекать на помощь он не хотел, ведь он был всего лишь помощник мастера — далеко ещё не полноправный мастер. Но наконец он не выдержал и принялся с вымогателями драться, а они только этого и ждали. И когда он, отчаянно размахивая палкой, попал одному из банды в глаз и умудрился после этого унести ноги, они окончательно озверели и сочли происшествие объявлением войны. Эта война и привела к гибели Нэсс и побегу Уэнда из Королевской Гавани. *** Ундин понимал, что и в устном рассказе не передашь всего, что пережито, но не хотел скрывать от Петера вехи своей жизни. Петер, войдя, уставился на Ундина со странным выражением, как будто передумал и намеревается сбежать, но Ундин радушно улыбнулся и сделал приглашающий жест. Петер вошёл и поставил письменные принадлежности на лавку, придвинутую к стене. — Я вспомнил, что как-то хотел расспросить, как ты жил раньше. Но если я некстати, я уйду, — полувопросительно повернулся он к Ундину. Но тот охотно встал с кровати, взял и повертел в руках пучок заточенных для письма перьев. Петер отодвинул в конец лавки умывальные принадлежности и попытался примериться, как им разместиться у лавки, но места была мало. — А пойдем ко мне! У тебя тут стола нет, а у меня есть. У Петера и правда оказалось удобнее. Они устроились у столика, Петер на кровати, а Ундин на стуле, и развернули бумагу. — Откуда ты? Где жил до нашего Винтерфелла? Почему переселился? — начал Петер с любопытством. Ундин неловко макнул перо в чернильницу, очевидно слишком глубоко, посадил на лист большую кляксу и от неожиданности отшатнулся, забрызгав чернильными каплями руки. — Ну, у тебя было мало опыта, так что ничего страшного! — сказал Петер и убрал испорченный лист в сторону. Со второй попытки Ундин успел вывести пару штрихов и сломал перо. — Ох, — расстроенно прошептал Петер и спросил: — А ты вообще писал когда-нибудь пером и чернилами? Ундин виновато покачал головой, почему-то остро ощущая себя никуда не годным неотёсанным поленом. — Так не беда. Я же тебя научу! — ободряющим голосом заявил Петер. — Сегодня много написать не выйдет, это я, дурак, размечтался. Но учиться никогда не поздно. Попробуй ещё раз. Ундин взял другое перо и продолжил попытки. Петер отодвигал со стола испорченные страницы, подавал запасные пёрышки, и Ундину в итоге удалось вывести несколько отдельных букв. Но дело двигалось явно не так быстро, чтобы начать переписываться фразами прямо сегодня. Ундин сначала зажимался и отчаивался — разве он вообще сможет сладить с этой тонкой наукой? Но Петер заливисто смеялся — не над ним, а вместе с ним, — и тем показывал, что неудачи пустяковые! Так что Ундин невольно увлёкся и сам заметил, что начинает получаться. По крайней мере, он научился рисовать мелкие линии, набирая из баночки на перо правильное количество чернил, и всё реже ставил кляксы. — На сегодня хватит, — вдруг решил Петер. — Если хочешь знать, я с шести лет целый год этому учился! Но у тебя, я вижу, пойдёт куда быстрее, ведь ты уже взрослый. А Ундин почему-то был уверен, что детям куда легче осваивать подобную науку. Что ж, Петеру и правда удалось его обнадёжить. Он аккуратно поднялся, чтобы не сбить стол с места, но Петер потянул его за руку вниз. — Подожди! Ведь я так и не узнал о тебе ничего! Кто твои родители, с кем ты водился в детстве, кого оставил в родных местах, почему решил переехать? И он, доверчиво глядя Ундину в глаза, протянул ему ладонь тыльной стороной вверх, как у них повелось для разговоров. И Ундин принял эту ладонь в свою, пересел к нему поближе, на кровать, чтобы не приходилось тянуться, и начал рассказывать, быстро выводя буквы на теплой коже. Он рассказал, что ему было тринадцать, когда урод-отец умер, а лучше бы это случилось пораньше. Что мать защищала его всё детство, не давала в обиду. Что банда, с которой он связался подростком, не простила ему начала честной жизни, и что из-за этого он потерял самого дорогого человека на свете. Тут Ундин не стал откровенничать, и Петер деликатно промолчал, не требуя ответов. Ундин добавил, что не может вернуться в Королевскую Гавань, и в особенности в Блошиный конец, потому что там есть кому желать ему смерти. Он поделился с Петером, что, сбежав из столицы, отправился в самую глушь. В то время ему было двадцать, и он онемел. Осев вдали от городов в никому не известной деревушке на северо-западе, Ундин обустроил там собственную кузницу. Это тамошние жители, непривычные к восточным именам, переврали его имя и нарекли привычным для них словом. Новое прозвище все считали очень подходящим для немого, потому что, по поверьям, речные ундины не умели разговаривать, только тянули на разные голоса свои заунывные мелодии по ночам. Сам же Ундин, прожив там два года, чуть не сдох от тоски и скуки. Хоть он и заслужил уважение суровых жителей тех мест, но чем дальше, тем сильнее хотелось выть по-ундиночьи. И однажды до их мест дошли слухи, что Король Севера Антоний Старк ведёт набор мастеров. Ундин счёл, что выбраться из лесов и податься на Север довольно безопасно, и около года назад перебрался в Винтерфелл, где к его удовольствию жизнь обычно кипела ключом. Петер решил не спрашивать настоящее имя Ундина. Захочет — сам скажет. — Выходит, тебе всего двадцать три? — спросил он. Это тоже оказалось неожиданностью. — Я думал, больше. Ундин кивнул. Он и не думал, что парень считает его старше. Вот чудак! «Просто я большого роста», — написал он. — Да я тоже не низенький, и что? Всё равно все за мальчишку держат. — Петер внимательно вгляделся в лицо Ундину. — А ты выглядишь чуть старше, потому что у тебя впалые щеки и жёсткие складки на лбу, это, наверное, от жара в кузнице, — задумчиво поделился он. Ундину вдруг показалось, что Петер не рассматривает его лицо, а словно бы гладит пальцами, и он замер, чтобы продлить приятное наваждение. Петер некоторое время продолжал молча смотреть на него, но, кажется, о чём-то догадался и опустил глаза. Ундин тихо вздохнул и тайком улыбнулся уголком рта.