Горечь цветущей вишни

Спящий Мидорима кажется совсем другим. Ресницы у него тонкие, густые, с загнутыми кончиками, глубокого темно-зеленого цвета. Такао наклонился поближе – на губах бурый росчерк, словно от иглы, оставшийся от его укуса. Мидорима будто почувствовал этот взгляд, облизнулся самым кончиком языка и напряженно поджал губы, и Такао успокаивающе гладит ладонью по щеке. Даже кожа под пальцами мягкая, прохладная - такую приятно согревать поцелуями. Но он этого не сделал - Шинтаро и так едва не проснулся, склонил голову набок вслед за чужой ладонью, скрываясь за упавшими на лицо волосами. Казунари отстранился и окинул речной берег рассеянным взглядом. Кагами с Куроко уже вылезли из воды и теперь валялись на траве, обсыхая. Рыжий, как всегда неуемный, ворчал о «чертовых китайцах», да так громко, что Такао решил: если крики разбудят Мидориму, то он отвесит Тайге подзатыльник. Куроко, лежащий грудью на животе своего орущего друга, поднял взгляд и что-то сказал. Наверное, попросил быть тише, потому что Кагами тут же замолчал и посмотрел в их сторону. Не отрывая взгляда от Такао, Куроко склонил голову набок, будто спрашивая, но тот только улыбнулся и покачал головой. За семь лет знакомства они научились понимать друг друга без слов, и иногда так было даже проще. У них было общее прошлое и общая боль. Куроко оказался первым, кому Такао решил довериться в то темное для них обоих время. Казунари уставился в водную гладь бездумным взглядом, теряясь в воспоминаниях. Первое время было самым тяжелым. Его единственное оружие - непримиримость и упрямство – оказалось его врагом. Он терпел побои из-за своего острого языка, а ночами - дрожащие от предвкушения грузные тела неизвестных ему мужчин - на себе. В первые ночи его доломало, после бессильных слез от боли и обиды, после того, как вгрызался в собственное запястье, повторяя бесконечное «Шин-тян, Шин-тян», пока окончательно не осип, поклявшись не произносить этого имени до тех пор, пока не встретит его обладателя. И потерял голос. Куроко был рядом - не навязываясь, просто существуя в его жизни как неотъемлемая ее часть, втирая мази в синяки и ссадины на теле Такао, отпаивая успокаивающими травяными чаями. Или просто молча сидя рядом. Они не разговаривали: Такао не мог и не хотел, Куроко не считал нужным. Зачем, если понимали друг друга по взгляду и жестам? Пока через два года, когда обоим стукнуло по пятнадцать, в их жизнь не ворвался Кисе, перекупив парней в свой окия. - Не бойтесь, у меня вам не придется ни с кем спать, - смеялся он, когда они вышли на улицу. - Спасибо. Это было первое, что произнес Такао вслух. Но им с Куроко не пришлось не только спать с клиентами, но и разговаривать. Такао быстро привык к атмосфере окия, его пропахшим маслами и пудрой стенам, к дому, в котором каждая комната пахла девушками – существами, раньше казавшимися Казунари совершенно непонятными. Он впитал в себя этот запах цветочной нежности и выразил Кисе благодарность, став достойным учеником. Сам Кисе заходил редко, справляясь об успехах своих «особенных учениц» у более опытных гейш, что оставались в окия за главных, но на их первый с Куроко вечер пришел лично и, увидев облаченных в кимоно юношей, восхищенно захлопал в ладоши: - Ни за что бы ни подумал, что вы не девушки! Их появление принесло окия большую популярность. Говорить им по-прежнему запрещалось, но Куроко притягивал к себе необычной красотой, а Такао тем, что за годы молчания в юкаку научился «говорить» глазами. Вжился в образ девушки, переняв то, что высматривал в них все пять лет. В те дни, когда он танцевал, комната оказывалась набита людьми, и, чувствуя на себе жадные взгляды, Такао внутренне смеялся. Все изменилось, когда его зрителем оказался Мидорима. Притягательный, уверенный, сильной красоты юноша. Его взгляд не был похож на те, какими осматривали остальные, - в зеленых глазах было все: удивление, осознание, чистое восхищение. Такао едва сдерживал улыбку и танцевал так, как не танцевал ни для кого, словно вдвоем остались в пустой комнате. Сердце рвалось из груди, разбиваясь горячими волнами. Вспомнил, понял, осознал – обещал же… Мидорима осознал. Только не понял что. Такао показалось, что после того, как Шинтаро его не узнал, из него выплеснулась вся обида, что он копил в себе с их расставания. Выплеснулась и громыхнула бомбой, раня осколками обоих. Мидориме достались язвительность и колкие комментарии, Такао – обида за долгие годы ожидания, раздражение на свою слабость: жил же ведь слепой надеждой, уверенный, что однажды найдут и спасут. Хрупкая наивная вера в последний раз подала тонкий голосок и сдалась. А ведь всего лишь хотел еще раз его увидеть, рассказать, как было страшно и пусто, - та пустота пожирала болезненно; как он отбивался, закрываясь, пытаясь сохранить самое главное. Как хотелось увидеть его глаза, без нажитой годами обжигающей холодом горечи в темной зелени. Те глаза - отражение необъятного мира, поделенного на двоих, с сияющей сумасшествием привязанностью. Услышать голос, который звал его дурманящим полушепотом, нежный, теплый, как ветер, ласкающий луг у тех гор за городом… - Такао… Он обернулся неуверенно, все еще сомневаясь – а не прозвучал ли голос в его голове? – и замер. На него смотрели те самые, широко распахнутые от испуга глаза. Такао судорожно вздохнул, сердце забилось душно, оглушающе, сжатое тисками недоверия. Поверит - сломается же, не вынесет… И облегченно выдохнул затертое временем имя: - Шин-тян… Мидорима среагировал мгновенно, подполз к нему одним рывком и сжал плечи, замирая перед самым лицом. В его взгляде билось непередаваемое, хлынуло, пробив плотину, и вспыхнуло. Такао закрыл глаза, испугавшись, что еще секунда, и его просто сломает - настолько сильным, поражающим их обоих своей искренностью оказалось это чувство. - Такао, - повторил Мидорима ставшее для него другим имя. Он осторожно взял в ладони лицо Казунари, словно убедившись, что больше не спит, провел пальцами по лбу, линии бровей, переносице, нежной коже прикрытых век, скулам и щекам, завершая оставшийся в запертой памяти портрет мазком большого пальца по губам, заменяя лицо мальчишки лицом красивого юноши. И, убрав руки, опустил глаза. Такао вздохнул, уже начиная переживать. Мидориме нельзя было думать, потому что его якобы верная логика ни к какому логичному выводу еще не приводила. - Пойдем домой, - спокойно произнес Шинтаро и, сняв гета, протянул их Такао. - Надевай и пошли. - Ты же не пойдешь босиком, - удивился парень, но, увидев серьезное лицо Мидоримы, рассмеялся: - сын императора пойдет босиком, пока его недоделанная гейша будет гордо вышагивать рядом. - Перестань, - сказал Шинтаро, поднимаясь, - не в этом дело. Ты меня фактически спас сегодня. Распрощавшись с Кагами и Куроко, парни направились обратно, в обход торгового квартала. Такао чувствовал себя неловко в чужой обуви и временами кидал взгляд на ноги Мидоримы, но тот спокойно шагал рядом, вскинув подбородок, и рассматривал угловатые уличные крыши. - Хватит смотреть на мои ноги. Не держи меня за неженку. Такао усмехнулся. Многое в нем изменилось, но что-то осталось прежним. Шинтаро не потерял своей внутренней силы, но ошибочно обернул ее неприступной стеной. Он больше не тянулся за Такао и неизвестно, осознавал ли, что из ведомого стал ведущим. Только теперь его воля была больше, чем просто стержнем, – обязанностью, на которую его обрекли. Но стена начинала трескаться - это чувствовали оба. - Ну, здесь я пойду, - сказал Такао, когда они приблизились к площади. - Куда? - Как куда? - спросил он недоуменно. - Переодеваться. - Ты не моя гейша, - тихо произнес Шинтаро. - Это значит, что мне теперь вообще не стоит возвращаться? – усмехнулся Такао. Ему ответили гневным взглядом. - Ты знаешь, что я имел в виду. - Конечно знаю. Он улыбнулся и без лишних прощаний ушел. Конечно он знал, что Мидорима имел в виду, тому даже говорить для этого было необязательно. Но упустить возможность и не поддразнить Такао считал чуть ли не грехом. Его подколки больше не несли цели задеть - теперь это было почти проявлением любви. Что-то менялось. «Ты не моя гейша». Мало это понять, Шин-тян, - осознать, что следует за этим, гораздо важнее. Такао улыбнулся про себя. Если не гейша, то кто? Вернувшись в поместье, Такао узнал, что по приходу домой Мидорима ушел в комнату и не выходил оттуда. Такао, конечно, очень хотел заглянуть к нему и если не спросить, то хотя бы понять по взгляду, о чем он думал. Что это было: сожаление, самотерзание, возвращение к воспоминаниям или осознание огромной пропасти в семь лет? Такао злился на то, что Мидорима его не узнал, но, признаваясь себе честно, не знал, что делать, вспомни бы он так внезапно. Потому что на деле их отношения оказались сложнее, чем он мог понять. Мидорима держался с холодной дистанцией, но и без того хрупкая грань треснула, и он растопил холод горячими поцелуями. Сам же Такао клялся, что не откроется до тех пор, пока не увидит настоящего Шинтаро, и сорвался, оказавшись в его руках, осознав, что делает, только когда, забывшись, шептал на диалекте своего района в чужие губы: «Я так тебя ждал». Такао едва успел развернуться спиной, когда в ту часть сада, в которой располагался огороженный высоким деревянным забором источник, заглянула служанка с ведром и подлила в остывающую воду кипятка. Он слегка оглянулся через плечо и кивнул. - Может быть, вам помочь, Казунари-сан? – робко спросила девушка. - Не надо ей помогать, если что, то я сам справлюсь, - раздался низкий голос издалека. Мидорима остановился в проеме седзи и, дождавшись, пока служанка выйдет, закрыл их за ней. Подобрал оставленный на полу столик с бумагами и кистями, сел на окружавшую небольшой пруд, в котором купался Такао, деревянную площадку и поставил столик перед собой. Как и прежде невозмутимый, усмехнулся Казунари. - Ну что, собрался с мыслями? Шинтаро только укоризненно покачал головой и продолжил разбирать свитки. - Зачем ты это делаешь? - Поручения отца. Тебе вряд ли интересно. - Если я спрашиваю, то мне, наверное, интересно. - Такао подплыл ближе к краю и улегся грудью на бортик, уложив руки на деревянное покрытие площадки. – Мне интересно все, что с тобой связано. Мидорима нахмурился, не замечая широкой улыбки Казунари. Изменилась высота его барьеров, да только сам Мидорима, тот самый мальчишка, каким он запомнился, остался за стенами прежним. Он любил прямоту, но, слыша ее от Такао, обычно смущался – его прямота была искренней наизнанку, обжигающе откровенной. Взрослый Мидорима скрывал смущение фальшивым недовольством, но Казунари все еще помнил очаровательный румянец его юной копии и едва ли не жмурился от удовольствия, понимая, как реагирует Шинтаро на каждое самое безобидное слово. - У нас назревают конфликты на юге. Есть опасения, что они спровоцированы китайцами. - Парень взялся за кисть, кинув короткий неуверенный взгляд в сторону пруда. Его редко когда спрашивали о чем-то из искреннего интереса, и Казунари сразу это понял, поэтому с трудом, но все-таки удержался от комментария. - Отец раздумывает, стоит ли мне отправиться туда и разведать ситуацию, - продолжил он. - Поэтому пока я всего лишь передаю поручения отца для генералов, которые сейчас контролируют ту территорию. - А если тебе все же придется поехать, - осторожно начал Такао, рисуя завитки мокрыми пальцами по дереву, - возьмешь меня с собой? - Нет. - Там, где мужчины решают проблемы, женщине не место? – Казунари с улыбкой склонил голову набок. - Такао, - отрезал Мидорима, отставляя кисть резче, чем рассчитывал. – Я уже сказал тебе. Ты не моя гейша. И я не собираюсь обращаться с тобой как с женщиной. Такао закрыл глаза, окунаясь ниже в теплую воду. Стена, за которой прятались оба, лопнула, прорвавшись горячим потоком, и огонь сомкнулся кольцом, вынуждая либо обжечься, либо подойти ближе. Воздух между ними кипел. Это чувствовал Мидорима, уже понимая, что именно чувствовал, но не зная, где среди всего этого место его самого. Это чувствовал Такао, уже понимая, что не привязывается заново – врастает. - Подойди сюда, - мягко попросил он и, подплыв к своему кимоно, вытащил короткий клинок. Мидорима сел на самый край, настороженно наблюдая, как Казунари возвращается обратно. Его глаза широко распахнулись, когда тот самый клинок оказался на коленях. Такао развернулся спиной и развязал стянутый на голове пучок – волосы распустились петлей и рассыпались по спине, спрятавшись кончиками в воде. - Я себе пообещал, что избавлюсь от них, только если тебя встречу. - Но мы знакомы почти месяц, - заметил Шинтаро чуть удивленно. - А встретил я тебя только сейчас, - Такао улыбнулся через плечо. – Тебя, Шин-тян. Мидорима судорожно выдохнул, скользнув взглядом по плечам с молочно-белой кожей, еще более светлой рядом с чернилами льющихся вдоль позвоночника прядей. С удовольствием провел пальцами по спине, подхватил волосы у самой воды и медленно, с оттяжкой, намотал на кулак, дернул на себя. Такао поддался с тихим шипением и откинул голову, позволяя горячему языку скользнуть по кромке уха, перетерпел колючую дрожь под кожей, когда Мидорима, забывшись, вжался носом в его волосы, шумно вдыхая. Так хотел заменить ему воздух, чтобы больше никогда не решился уйти, потому что не смог бы; так хотел отдаваться в его руки, нуждаясь не меньше. - Режь, - тихо попросил он. Позади тихо хрустнула путеводная нить в прошлое, физическое воплощение особенной для него черной полосы, то, что вместе с памятью впитало кровь со слезами. Его обещания, его вера и принципы распались, зажатые в кулаке Шинтаро. Тот растерянно осмотрел оставшийся в руке хвост и поднял глаза. Такао развернулся, улыбнувшись слегка неуверенно. Необъяснимо естественным оказалось чувство самой правильной реальности. Вместе с волосами оказались отрезаны пути обратно. - Вытяни руку, - мягко произнес Казунари и, перехватив чужую ладонь, обвязал запястье темной лентой, что раньше держала его волосы. – Пусть теперь будет твоим талисманом. Мидорима вспомнил осенние ночи в поместье, мягкую яркость свечи у раскрытой книги, запахи старых страниц и притихшего у плеча Такао. По-детски легкий поцелуй с теплотой искренней привязанности, что протянулась между ними нитью и с годами, с болью и падениями окрепла, словно цепь, и в тот вечер в чайном доме натянулась и зазвенела, притягивая их обратно друг к другу. То светлое простое чувство выросло вместе с ними и раскрылось, поражая своей силой. - Но у меня уже есть талисман, - спокойно произнес Шинтаро, наклоняясь. – Наверное, пора его тебе вернуть. Такао понял сразу, потянулся в ответ, привставая из воды, и прижался к губам. Поцелуй не был похож на тот, который он подарил Мидориме семь лет назад, - безобидную симпатию заменило взрослая чувственность. Шинтаро целовал властно, собственнически, теперь зная, кого целует, и подтверждая свои права цепкими укусами. Такао отстранился, слегка посмеиваясь: - Без меня ты совсем разучился нежности, Шин-тян. Он постучал по бедру Мидоримы и кивнул на воду; тот, недолго думая, приподнялся и опустил ноги, продолжая сидеть на площадке. Такао поднял его ступню и придирчиво осмотрел расцарапанную уличными камнями кожу. - Что ты делаешь? – недовольно спросил Шинтаро, наблюдая, как Такао окунает пальцы в оставленное служанками масло и втирает в кожу, проскальзывая пальцами по розоватым царапинкам. - Тебе наверняка будет проще думать, что я возвращаю долг, - произнес темноволосый парень и опустил чужие ноги в воду, продолжая массировать сильными движениями. - Но? – хрипло спросил Мидорима, борясь с желанием неотрывно следить за Такао и прикрыть глаза, окунаясь в чувство томительной неги. - Но, знаешь, что интересно, - продолжил Казунари и, наклонившись, прижался губами к выступающей косточке на щиколотке, слегка прихватил зубами тонкую кожу, и повел языком по твердым икрам вверх, прижавшись щекой к колену и заглядывая Мидориме в глаза. Шинтаро не выдержал обжигающей откровенности его взгляда, отвел глаза первым. – Люди ведь думают, что тебя никто не заботит, верно? Ты же холоден, сдержан и отчужден. - Такао откинул ткань кимоно и поцеловал нежную кожу на внутренней стороне бедра, сорвав тихий вздох и едва не расплывшись в улыбке. - Но твоя забота другая, твоя забота - это ответственность, которую ты несешь за людей и за то, что делаешь сам. - Допустим, - как можно спокойнее ответил Мидорима, игнорируя ощущения от мокрых пальцев на своей коже. - И поэтому ты не даешь никому заботиться о себе – зачем, если ты можешь сделать это сам?.. - Такао распутал пояс кимоно и стянул ткань с плеч. – Страшно довериться? Мидорима задумчиво смотрел на широко распахнутые глаза Такао, который все еще смотрел на него снизу-вверх, окунался в потемневшую в ночных красках синеву. Конечно, это страшно. Как впервые лечь спиной на воду, доверившись вслепую, пусть уверенный, что удержит, но нет необходимости – держишься сам, пусть выбиваясь из сил, но держишься. - Я хочу о тебе заботиться, - сказал Такао и улыбнулся. - Сделай меня единственным исключением? Мидорима ничего не ответил, но Такао и не ждал ответа. Ему сейчас совсем не хотелось слов. Он слушал Шинтаро прикосновениями, услышав заветное, когда тот покорно откинулся на спину под его нажимом. Многое изменилось. Те, кто имел возможность наблюдать за Мидоримой в годы его взросления, не увидели бы то, что мог видеть Такао. Он видел, какой поражающе мощной красотой развернулось его тело, окрепло, превращая Шинтаро в опасного, сильного хищника. Такао подтянулся на руках, выскальзывая из воды, и прошелся губами по мягкой впадине пупка и напряженным мышцам живота. Разницу между «брать» и «принимать» Мидорима понял не сразу и на чужие прикосновения реагировал острее, заведенный тем, что Такао пресекал любые его попытки взять инициативу в свои руки. Наказанием стали короткие обжигающие укусы, и вскоре Шинтаро сдался, сжав раскинутые руки в кулаки. Прохладные капли срывались с плеч Такао и разбивались о горячую кожу. Тогда Мидорима шумно выдыхал и сжимался, и Такао ловил его дрожь губами, выгибаясь над ним, чтобы скользнуть всем телом. Прохлада остывшей воды горела на разгоряченной коже, немыслимый контраст сводил с ума, и Шинтаро несколько раз срывался, прихватывая тонкие бока, чтобы остановить мучительные прикосновения. Но Такао смеялся и выворачивался, раскидывая его руки, привставал, обтираясь одним сильным движением - гибкий и грациозный, словно дикие кошки. Его взгляд - острый, самоуверенный - обжигал там, куда он не мог дотянуться прикосновениями, плескался в сознании крепким вином, дурманил, заводил, и Мидорима терялся в происходящем, не в силах думать ни о чем, кроме чужого живота, скользящего по члену. - Такао… - выдохнул он слегка недовольно. - Ты ведь обещал, что не сделаешь мне больно. Дважды, - произнес Такао соблазнительным шепотом, прикусывая кожу на ключицах. Он провел языком по шее и, приподнявшись лишь на секунду, чтобы дотянуться до чаши с маслом, навис над его губами. Далеко в сознании Мидоримы, там, где разбуженные Такао демоны топтали его принципы, всколыхнулась мысль, что он хотел сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить смоченные в масле пальцы, медленно оглаживающие его член. Еще больше хотелось перехватить руки и опрокинуть на спину, толкнуться в горячую тесноту, разделить с ним бушующий внутри жар, который не находил выхода и догрызал Шинтаро изнутри. Хотел этого не от того, что не выносил власти над собой, а от того, что неведомая до сего дня нежность, которой его учил Такао, оказалась невыносимой. Жгучая, скоропалительная похоть рядом с ней превратилась в ничто: Мидориму томило и плавило, вынуждая толкаться в чужую ладонь, изнывая от того, какими близкими, пахнущими сандалом оказались теплые губы. Казунари об этом знал, но держал дистанцию. Он видел, как раскрылся Шинтаро физически, и едва ли сдерживался, чтобы не кинуться на его тело с безумными жадными поцелуями. Но он хотел иного – раскрыть его изнутри. Такао гладил упругий живот влажной от масла ладонью и вновь обхватывал член, оглаживая пальцем головку, вдыхал тяжелое дыхание Шинтаро, позволяя себе касаться его губ лишь кончиком языка. Мидорима чуть высунул язык и коснулся его, открыв потемневшие от желания глаза, и Такао, сидевший на его бедре, едва не кончил сам. - Мог бы ты представить тогда, в детстве, - хрипло спросил он в теплые губы, - что через много лет будешь так сильно желать мое тело? - Не знаю, - Мидорима усмехнулся. - Это несколько пугает. - Знаешь, что именно тебя пугает? – Такао поднялся и сел сверху, прижав его бока коленями. – Тебе страшно не потому, что ты вспомнил, а потому, что влюбился в меня заново, не зная, кто я. Мидорима окинул взглядом гибкое красивое тело, провел пальцами от груди до живота, по набухшим венкам на члене и нежной коже бедра. Неудержимо красивый, хрупкий, словно рисовая бумага, в чьей тонкости пряталась удивительная сила. Темнота подступала к нему, обжигаясь цветом кожи, плавилась по плечам. Он испытывал не отвращение, а желание целовать, запоминая вкус кожи, оставлять свои метки там, где скользили пальцы. Полюбил. Отозвалось беспокойно у сердца на секунду и успокоилось – таким простым и естественным оказалось чувство. - А знаешь, когда я тебя полюбил? – Такао прошелся обеими ладонями по груди Мидоримы, приподнимая бедра. – Когда ты сказал своим родителям, что твой выбор такой, какой он есть. Ты тогда осознанно меня признал и сам этого не понял. Он в последний раз прошелся по члену самыми кончиками пальцев и, обхватив ладонью, направил в себя, насаживаясь медленно. Мидорима завороженно наблюдал, как парень запрокинул голову, впуская в себя до самого конца, и напряженно выдохнул, судорожно облизывая губы. Приподнялся, двигаясь медленно, сжимал горячей теснотой так, что у Мидоримы темнело в глазах. От такого темпа ему удавалось распробовать ощущения до тончайших граней; он окунался в них, с жадностью глотая воздух. Ночной ветер вылизывал его кожу холодным языком, и следом за ним скользили горячие пальцы Такао, вбирая холод. Казунари согнулся, оглушенный чувством невыносимой наполненности, открыл глаза, сталкиваясь с темной зеленью, и улыбнулся слегка виновато. Он не мог двигаться быстрее. Он желал этого долгие годы, рисуя горячие картинки, но реальность оказалась мощнее. Это не было похоже на их прошлый жадный секс. Теперь это было вдумчивым узнаванием – с каждым толчком он впускал глубже в себя, глубже в душу. Мидорима смотрел на него пораженно: Такао будто потерялся, одержимый, и, сталкиваясь с его бедрами, глухо утробно стонал. Так Казунари прощался с тем, в чем клялся до их встречи, в чем убеждал себя, срываясь на предательское «я так тебя ждал». Дождался. Раскинул объятия, немея от тяжелых горячих вспышек, бивших там, где член задевал разбухшую точку, сворачивавшихся тугим узлом внизу живота. Шинтаро его понял, поднялся и, сжав ладонями ягодицы, насадил на себя. Такао сорвался на долгий протяжный стон и вцепился в чужие плечи, ошеломленный захлестнувшими ощущениями. Мидорима воспользовался короткой паузой и поймал его губы, едва не застонав от облегчения: запреты слетели ненужными замками, и Такао запустил ладони в его волосы, жадно лаская теплоту рта языком, втягивал губы, слегка прикусывая, жмурился, когда Мидорима отвечал на поцелуй, нетерпеливо притягивая его голову еще ближе, пока они не сталкивались зубами, постанывая друг другу в рот. Такао слышал его голос словно у самого сердца, с пробирающим до дрожи эхом. Мидорима оторвался от его губ и прижал губами пульсирующую жилку на шее. Ему не нужно было ничего доказывать, торопиться, захлебываясь бешеным ритмом, чтобы запомнить Такао. Он хотел вернуть подаренную ему нежность и, распробовав ее сладкий вкус, возвращал ее с чувственными поцелуями по плечам, ногтями вдоль позвоночника, легкими прикосновениями там, где тонкая кожа смыкалась вокруг его члена, скользя по всей длине. Он дарил нежность, растопив ее в новом, удивительном для него слове – полюбил. Такао двигался, обнимая Шинтаро с той силой, на которую был способен, так, как мог выразить то, что понял его. Почувствовал – каждое прикосновение, каждый поцелуй, дыхание на своей коже. Все стало по-другому. Глубже, ярче, горячее, пробиралось внутри, сжимая сердце в тиски. Такао двигался, насаживаясь рваными, резкими толчками, давясь рвущимися стонами и просьбами, потому что нестерпимо хотелось оставить его в себе, раствориться и застыть, чтобы стерлись воспоминания холодных пустых лет. Он вновь запрокинул голову, прижимаясь как можно теснее, словно стертое между ними расстояние могло расступиться перед теплом, и он смог бы остаться рядом навсегда. Так тесно держали ладони Мидоримы, так жарко пульсировала его плоть внутри, так сильно дрожал сам Такао, чувствуя, что не выдержит. Шинтаро прижался лицом к его волосам и застонал в ухо – надрывно, откровенно, так искренне, как Такао никогда не ожидал от него услышать. И от такой откровенности кончил сам, ошеломленно распахнув глаза. Ночь смотрела в ответ сотнями крохотных сияющих глаз. Его словно подкинуло вверх, в завораживающий глубиной черный купол. Черноту пошатнуло, и звезды зазвенели потревоженным хрусталем, или то слышал Такао в ушах. И пусть бы просыпалась вся вселенная им на головы – он дождался. Ночь осталась снаружи, любопытно заглядывая в окна. Такао прижимался лицом к горячей груди Мидоримы, почти закопавшись в одеяло, и шепотом рассказывал о прошлом, словно боялся, что все произойдет снова. Шинтаро молчал, незаметно стискивая кулаки за его спиной, слушал медленный голос. С каждым словом Казунари перечеркивал воспоминания, отрезая к ним путь, и к концу рассказа затих, расслабленно подставляя лицо и тело под прикосновения Мидоримы. Парень лечил его поцелуями там, где над ним издевались, стирал языком следы чужих людей. Так подтверждал – теперь твой. И, успокаиваясь, перелезал через него, обтираясь горячей кожей, долгожданно прижимался губами к татуировке на спине Мидоримы. Луна обошла небо и остановилась у окна, проливаясь серебристым светом на раскинувшего крылья дракона. Такао скользил пальцами по изумрудным чешуйкам и алым кончикам крыльев и хвоста, приникал губами к месту, где у дракона за крепкой чешуей пряталось горячее сердце. Мидорима дрожал, чувствуя, как чужой язык обводит позвонки, а ладони накрывают нарисованные крылья, но не выдержал – то ли от ревности к мифическому существу, то ли от того, что невероятно отзывчивым на чужие прикосновения стало тело, – и, развернувшись, подмял под себя разомлевшего Такао. Утро подарило необычное ощущение теплого тела под боком. Мидорима приподнялся на постели, окидывая взглядом завернутого в одеяло, словно гусеница, Казунари и лег обратно. Подцепил пальцами обрезанные пряди и покачал головой. Теперь нужно было что-то придумать. Накатило старое воспоминание, как когда-то лежал ночами и думал, что можно придумать, чтобы остаться другом Такао, обойдя навязанные ему императорские устои. Только с годами дружбы оказалось слишком мало. Кто он теперь?.. - Доброе утро, - сонно промямлил Такао, открывая глаза ровно в тот момент, как заалели щеки Мидоримы. «Любовник». - По какому поводу смущаемся? – спросил он, подложив руку под голову. Шинтаро выглянул в окно, урвав себе несколько секунд, чтобы успокоиться. - Скоро придет служанка, чтобы позвать меня на завтрак. Кажется, тебе нужно уйти. Такао подорвался на футоне, с трагичным вздохом подхватывая лежащее рядом помятое юката, подошел к зеркалу и осмотрел свое тело, вздохнув еще более горестно. - Шин-тян… - протянул он раздосадовано, - даже не знаю, радоваться или плакать, что надо опять все прятать. - Такао… Мидорима поймал его у самого выхода. - Ты придешь сегодня? Парень обернулся и рассмеялся. - Мы живем вместе, и ты спрашиваешь, приду ли я? – спросил он с улыбкой. Когда за парнем закрылись седзи, Шинтаро упал обратно на футон, прикрыв рот ладонью. Он уже забыл, как заразительно мог улыбаться Такао. Он узнавал его заново с каждым днем. Похожим осталось лишь ощущение того, что пока Такао не было рядом, Шинтаро чувствовал себя задыхающимся. Они пересекались в коридорах, едва соприкасаясь пальцами, подолгу уходили в сад, пряча от чужих глаз за старыми массивными стволами свои поцелуи, пока за ними не посылали служанок. Даже Аомине, который приходил к ним в поместье, осторожно намекал, что таскаться со своей «гейшей» чуть менее, чем постоянно, уже казалось неприличным. Мидорима игнорировал его слова, потому что если и старался изолироваться от Такао, то, оказываясь в своей комнате в одиночестве хотя бы на час, уже рвался из дверей и обнаруживал за ними самого Казунари, который, казалось, страдал той же проблемой. Мидорима смотрел на его растерянное лицо, прикушенную губу и нетерпеливые, жадные глаза, и затаскивал внутрь за воротник, утягивая в долгий поцелуй. Императорскую чету оба старались избегать и по возможности показываться им на глаза по отдельности или налепив привычные маски. Мидорима принимал свой обычно отрешенно-холодный вид, а Такао возвращался в образ услужливой гейши. Родители, кажется, верили, но мать начинала поглядывать на них со странной заинтересованностью. - Сосредоточься! – требовал Шинтаро, когда они вдвоем по обыкновению уединились в комнате. Такао сидел в кольце его рук перед столом и под четким руководством твердой ладони водил кистью по бумаге. - Меня это нервирует! – ныл несостоявшийся ученик, прожигая взглядом дрожащую в пальцах кисть. Чернила расползались кривыми, заваленными линиями, и Казунари начал раздражаться еще больше, ерзая между чужих бедер. - В детстве же не нервировало, - Мидорима фыркнул. - Тогда я был юн, влюблен и очарован! - А сейчас упрям и скептичен, - усмехнулся Шинтаро. – Давай еще раз. Легче и плавнее, - попросил Мидорима, отпуская его руки и спускаясь осторожными касаниями на запястья. - Нет. Это невозможно, - глядя на жирную черную кляксу, Такао мученически вздохнул. - Расслабься, - шепнул Шинтаро в его ухо и прошелся носом по волосам. Парень обернулся и уложил голову ему на плечо. - Я с тобой не расслабляюсь, а отвлекаюсь. Такао выпустил кисть, забыв о том, что потекут чернила, и закинул руку на шею Мидоримы, прижимаясь к его губам. Тот обвился руками вокруг его талии, неспешно целуя теплые губы, слизывая легкий горьковатый привкус стертой недавно алой краски. Забылись кисти и чернила, вместе с желанием научить писать ушло осознание происходящего, мысли кружились вокруг теплых губ Такао, его пальцев, перебиравших волосы на затылке. Поэтому никто из них не заметил, как приоткрылись седзи, пока не раздался тихий растерянный голос: - Такао-кун… Мидорима вскинул голову, натыкаясь на удивленное покрасневшее лицо сестры. Он быстро поднялся и, слегка подтолкнув девушку назад, вышел за ней из комнаты, закрыв за собой седзи. - Акаиро, я все объясню, - спокойно произнес он, заглядывая в широко распахнутые глаза. Девушка замотала головой и пустым взглядом уставилась на дверь, будто могла видеть сквозь нее. - Это ведь Такао-кун? Шинтаро прищурился. Ведь обычно Акаиро звала его «Казунари-сан», но почему то, что он слышал сейчас, казалось ему странно знакомым. Осознание обрушилось неожиданно. Он сжал ее плечи и слегка встряхнул. - Ты его помнишь? Она вскинула на брата глаза – синева подернулась слезами, заблестев, – и задрожала. - Нет-нет, Акаи-тян, не вздумай реветь, - предупредил Шинтаро, вспомнив, как сестра надрывно всхлипывала за его спиной семь лет назад. - Все нормально. - Но как? Почему? – спросила она и тут же сама себя одернула, вытирая подступившие слезы рукавом. – Ладно, это неважно. - Тебе… - Шинтаро на секунду замолчал, - не противно? Акаиро кинула на него непонимающий взгляд и, догадавшись, тяжело вздохнула и крепко обняла брата, зарываясь лицом в ткань кимоно. - Вот дурак, - засмеявшись, произнесла она. – Я ведь столько раз говорила, что хочу, чтобы ты был счастлив. - Помню. - И? – Она подняла голову. – Ты счастлив? Мидорима поджал губы, раздумывая. И кивнул. - Значит, все хорошо. - Зачем ты пришла? - А, это… - Акаиро чуть отступила, неловко опустив голову. – Моя свадьба… завтра. Он не знал, что сказать. О таком сложно было забыть - радостное для семьи событие ему казалось нависшей угрозой. Но когда его мир замыкался на Такао, назойливые мысли затихали, едва различимые, и теперь, осознав, что он ничего не сделал, даже не попытался, Шинтаро стало стыдно за себя. - Я знаю, что у вас напряженные отношения с Акаши-сан, но… - Девушка крепко сцепила ладони, поднимая на брата умоляющий взгляд. - Я бы хотела, чтобы ты пришел. И Такао-кун тоже. - Акаи-тян... - Он покачал головой, зная, что всегда сдавался, слыша ее просьбы. - Пожалуйста. Я не вынесу, если ты придешь, потому что тебя вынудили мама с папой. - Хорошо, - Мидорима поджал губы. - Я буду. - Спасибо! Акаиро радостно улыбнулась и, напоследок крепко обняв брата, едва ли не вприпрыжку побежала по коридору. Шинтаро с тоской проводил ее фигуру, со сжатым в кулаке подолом кимоно, развивающимися волосами – когда-то символом свободы для него, и вернулся обратно в комнату. Вряд ли она сможет еще хотя бы раз вот так его обнять. В комнате его встретил Такао, который усидчиво, даже высунув кончик языка от напряжения, выводил иероглифы на бумаге. Но услышав шелест рисовой бумаги, поднял глаза и улыбнулся. Мидорима, окунаясь в тихую воду его взгляда, медленно выдохнул. За границей мира, в котором его ждал Такао, лишь острее чувствовалось то, что Шинтаро получал, находясь рядом. Спокойствие и уверенность. Что бы ни случилось. - Что она сказала? – полюбопытствовал парень. Мидорима сел обратно, привычно обвивая руки вокруг тонкой талии. - Что помнит, как отвратительно играет Такао-кун на сямисене. - Она меня помнит? – удивленно воскликнул Казунари. - Поверить не могу! Видела бы она, как я играю на нем сейчас, - рассмеялся он, расслабленно откидываясь спиной на грудь Шинтаро. - Отчасти благодаря ей. - Ну, теперь это буду видеть только я, - отрезал тот. - Ревнивец. - Твои проблемы. Люди начинали собираться у входа в храм, не замолкая ни на секунду, словно разбуженные мухи: кружились, сталкиваясь по парам, бесконечно обсуждая одно и то же. Мидорима смертельно устал слышать свою фамилию, которую сегодня полоскал каждый прохожий;, наверняка даже горожане – их на главную улицу сегодня не пускала стража, - говорили о том же. Больше грядущей свадьбы его беспокоила мысль, где пропадает его «гейша», которая обещала, что обязательно появится, нужно только «на минутку заглянуть в окия». Шинтаро нервно осматривал улицу, изредка поглядывал на стоящих неподалеку Аомине и Куроко. Первый почему-то стоял чернее тучи и даже не подошел, чтобы как обычно отпустить какую-нибудь пошлую шуточку в сторону друга. Тецуя же невозмутимо держался поближе к нему, опустив глаза. Не успел Мидорима предположить, что могло произойти, как за углом стен, что ограждали храм от любопытных глаз, мелькнуло знакомое лицо. - Ты почему здесь? – спросил он, оказавшись в темном переулке между стенами ограждения и чужого дома. - Застегни, - нервно попросил Такао, развернувшись спиной и указав на заколку. – Задолбало не высыпаться, руки уже трясутся. Шинтаро тихо засмеялся и подцепил цветочной заколкой там, где волосы Такао соединялись с толстым пучком фальшивых волос. - Что ты ржешь? – Казунари фыркнул и повернулся, недовольно уперев руки в бока. – Черта с два я буду засыпать в твоей комнате. Точнее, не засыпать. Мидорима не знал, что его веселило больше. Раздражение Такао или то, как странно сочетался его острый язык с красивым дорогим кимоно, алыми губами и подведенными тонкими черными линиями глазами. С одной стороны, он до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что любимое лицо приходилось прятать за слоями краски, и по возвращении домой он обычно просил как можно скорее ее стереть. Или стирал сам, когда Такао, зная, что Мидориме это не нравится, дразнил и отказывался избавляться от макияжа – тогда Шинтаро бесился и стирал алую краску с его губ жадными поцелуями. С другой стороны, благодаря вынужденной маске, никто, кроме самого Мидоримы, не видел, насколько красивым было настоящее лицо Такао. - Если бы ты только знал, как странно слышать от тебя ругательства в таком виде, - ухмыльнулся Шинтаро. - Да? – Такао хитро улыбнулся и прильнул всем телом, ловко пробираясь ладонью под пояс чужого кимоно. Мидорима нахмурился и, когда ладонь Казунари накрыла его член поверх белья, тихо зашипел. – Неужели тебя заводит, когда я в женской одежде? - Ты мне нравишься и без нее. - То есть, - продолжал Такао тихим голосом, откровенно издеваясь, - больше всего ты любишь, когда я голый? Мидорима глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Чужие призывно красные губы оказались очень близко, стирая его выдержку вместе с ладонью, что ненавязчиво скользила под одеждой. - Ну уж нет. - Казунари, словно услышав его мысли, слегка отклонился, не давая себя поцеловать, и весело рассмеялся. - Смотреть можно, трогать нельзя. Макияж ведь сотрешь, это будет такая неприятность, - усмехнулся он, издевательски растягивая слова. - Паршивец. Шинтаро выдернул его ладонь с тихим рычанием и, не отпуская руку, потащил за собой, на ходу поправляя кимоно. Люди, встретив молодоженов, собрались за ними в колонну и прошествовали в храм, поэтому Мидорима поспешил за ними, успев поймать недовольный взгляд отца, прежде чем тот скрылся за воротами. Он искренне собирался забыть о том, кто вскоре станет мужем сестры. Избегал смотреть на пару, позволив себе короткий взгляд на Акаиро, облаченную в белое кимоно, с накинутым на голову капюшоном. Не смотрел на родителей, с чинным видом стоявших рядом с невестой, потому что знал, что дома его наверняка ждет выговор. Мидорима смотрел в бескрайнюю синеву весеннего неба, с рассыпанным пухом облаков, успокаиваясь его безмятежностью и теплотой чужого плеча рядом. Такао говорил, что страшно доверяться. А Мидорима только начинал учиться этому. И сложнейшим для него сейчас было доверить Акаши самое главное. - Шин-тян, - шепотом позвал Казунари. – Кажется, что-то не так. Он кивнул на стоящих напротив Аомине и Куроко. - Кажется, все как обычно, - Мидорима пожал плечами. – Аомине не в духе, такое бывает. - Я про Тецую. Куроко, словно услышав их, поднял глаза и, кинув Такао короткий взгляд, вновь уставился в пол. - Что-то случилось, - забеспокоился брюнет. Мидорима только пожал плечами, не зная, что эти двое давно обходились без слов. После церемонии, когда почти все люди разошлись, Казунари перехватил Куроко у самого выхода, но они едва ли смогли обменяться парой фраз, как Аомине, заметив пропажу, вернулся. Мидорима какое-то время наблюдал со стороны, но когда Дайки чуть ли не силком потащил Куроко к выходу, тоже почуял неладное. Такао долго смотрел в их сторону и, почувствовав на плече знакомую ладонь, судорожно выдохнул. Вернувшись домой, в пустующее сегодня поместье, Казунари сел на полюбившееся место у окна и надолго замер, молча рассматривая все то же спокойное небо. Ценивший тишину Мидорима чувствовал себя неуютно и, даже отвлекаясь на поручения отца, мысленно возвращался к Такао, непривычно тихому. Но не смог терпеть долго и вскоре подсел к парню, осторожно тронув за колено. Он никогда не видел печального Такао и не был уверен, что в праве тревожить его в таком состоянии. - Он знает, - тихо произнес парень. Мидорима нахмурился, и Такао пояснил: - Он знает про Тецую и Кагами. - Я ничего ему не говорил. - Я и не подумал бы на тебя. - Такао слегка улыбнулся и накрыл лежащую на колене ладонь своей. – Да это уже и не важно. - И что теперь? - Теперь? – эхом отозвался Казунари, прижимаясь виском к прохладному стеклу. – Теперь он хочет убить Кагами.