Невозможно

Есть такое выражение — «греть руки».  Не в том смысле, конечно, чтобы просто именно что греть свои руки: замотать их в тёплую ткань, дышать на них своим горячим дыханием, опустить их в кипячённую воду, нет. Это несколько сложнее понять, потому что сама формулировка этих слов немного странная, да и выражение имело несколько значений, что ещё больше затрудняет ситуацию.  «Греть руки» можно употребить в смысле «наживаться», «нечестно на чём-либо зарабатывать», но это всё равно не то значение, которое обычно бывает применено к этому выражению.  Чтобы понять, хотя бы отдалённо, что же означает это выражение в обще-популярном смысле, нужно добавить к нему хотя бы одно слово, например: «Статуэтка грела руки». А лучше добавить ещё немного слов например: «Статуэтка, полученная им таким трудом, грела ему руки».  То самое ощущение, когда ты так много работал ради какой-то цели, осуществил её и наслаждаешься результатом этой самой цели и самим собой в общем — вот тот смысл, который обычно закладывается в это выражение.  «Греть руки» также можно было применять в смысле немного другого, но такого же тёплого чувства: «Подарок от него грел ей руки».  Конечно, если гиперболизировать слово «греть», изменить его на «жечь», «обжигать», то это выражение примет совсем другое, противоположное значение, но мы сейчас не о нём разговариваем, а потому опустим.  На самом деле, это были не только «руки». Это мог бы быть какой-нибудь «карман», какое-нибудь «сердце», если уж упоминать об этом в совсем переносном смысле, «грудь», «бок», что угодно, смысл от этого не менялся.    Ода не то чтобы сильно хорошо разбирался во всяких выражениях — на самом деле очень даже, образование журналиста, полученное им просто потому что «да», всё же подразумевало под собой особо хорошее знание речевых оборотов — но вот это конкретное выражение он понимал просто прекрасно.  Он мог бы, немного подумав, перечислить все те ситуации в его жизни, когда что-то «грело ему руки» или как-то в этом роде, прекрасно понимал, что подразумевалось под этим выражением, что человек должен испытывать, чтобы применить его на себе.  Но он сейчас не говорил об этих случаях, нет. Всё это у него было, это конечно, но причина того, почему он об этом вообще сейчас задумался, состояла не в том, что он, например, прямо сейчас переживает в себе что-то подобное.  В его руках сейчас находилась такая плотная, шершавая, явно дорогая, чёрного цвета красивая, но всё же просто бумажка.  Если смотреть на неё взглядом человека, прожившего в Италии пять лет, скороговоркой говорящего на итальянском, читающим по диагонали на том же языке и на нём же получившем высшее образование, и при этом забыть остальные шестнадцать лет жизни в Японии, а соответственно и японскую речь с её же письменностью, то эта бумажка выглядела просто красивым буклетиком. Какой-нибудь поздравительной открыткой, той самой программкой в театре, чем-нибудь таким. Какие-то тонкие красивенькие иероглифы, золотистые линии — шик и красота.  Оде эту бумажку любезно принёс Анго, окружённый косяком шкафообразных телохранителей.  Точнее, принёс он её не самому Оде — было бы странно, если бы было иначе, на самом деле — он принёс её «Господину» из «Шизуку-но-Ракюен».  Ода тогда повёл себя не очень красиво, но винить его было нельзя ни в коем случае.  Мужчина, конечно, и раньше что-то слышал о том, что неизвестным наследником прошлой Госпожи, Хозяйки «Ракюен» обычные люди вполне себе справедливо считали единственного человека мужского пола, работающего в «Ракюен» телохранителем — самого Оду, то есть. Но они ещё, кроме всего, считали его ещё и родственником Госпожи, потому как ни имени, ни его происхождения они не знали.  Люди считали его сыном Госпожи, зачастую.  Ода как бы против не был — тётушка смогла за недолгое время их знакомства заменить ему погибшую мать — он действительно любил её, а потому слухи о том, что он являлся её сыном, воспринимались им с тёплым чувством в сердце и небольшим надрывом в горле.  Но когда Анго, только завидев его на центральной лестнице «Ракюен», наглухо завёрнутого в красные одежды и привычно скрывающегося своё лицо за тонкой маской, обратился к нему на «Господин Миядзаки»…  Ода чуть не упал прямо там — стоял он у перил, а потому авторитет в глазах подчинённых и правительственных агентов удержать всё же смог.  Миядзаки Аризу — вот как звучало реальное имя тётушки, скрытое от общественности, но всё же недостаточно хорошо для того, что о нём правительство не знало.  Господин Миядзаки — подумать только, что его осмелились так назвать, прекрасно понимая, что он как бы не зря не имеет в народе никакого наименования, кроме как простого «Господин».  Анго он тогда не исправил, притворившись, что его это совершенно не затронуло — судя по реакции резко сбросившего с себя бледность Анго, последствий тот всё-таки каких-то боялся.  Ни в какой кабинет они не прошли — Ода не был невоспитанным, как раз-таки наоборот, к тому же он был пассивно дружелюбным: чай, кофе, лимонад, хорошое обращение — не проблема, но только тогда, когда от человека не тянет Туманом, на который у него, в последнее время, почти что развилась аллергия.    Шаману огромное спасибо.  Он всё ещё не мог понять, чьим был этот Туман — не Анго точно, хоть именно на нём он и висел, не те эманации — потому как не было в Пламени каких-то таких особенностей, по которым можно было бы определить конкретного хозяина этого Пламени. Пламя — непонятная эфемерная структура, которая никогда не могла различаться больше, чем по самому типу Пламени: Небо, Солнце, Дождь, Туман и так далее.  А интуиция молчала.  Она почему-то всегда молчала, когда ему это было особенно нужно.  Анго передал ему эту бумажку прямо там, на лестнице. Запакованная в красивенький конверт, запечатанная красивенькой печатью — и Ода, и его девочки сразу же поняли, что что-то с этой бумажкой было не чисто.  Как-то сами-собой довольно большое количество его девочек — почти все, которые в то время в холле находились, а это человек семьдесят точно — выстроились за его спиной в странные ряды. Кто прямо почти что лежал на его плече, кто на ступеньках выше него стоял, кто с балкона глядел — все уставились своими любопытными глазами на Оду, разворачивающего конвертик.  От того тоже фонило Пламенем Тумана — Ода первое время на вытянутых руках его держал, ожидая пока Туман выветрится, а конвертик пропитается его Небом.  Для всех остальных это, конечно, с учётом выражения его маски, выглядело как презрительное отношение, отношение как к мусору, к тому, что даже трогать не хочется, но надо. Как будто он перебарывал себя.   Ну да, примерно так и было.  Как только он всё же вытащил эту бумажку из того конвертика, он, не успев её ещё прочитать, почувствовал сильное дуновение ветра в сторону своей спины.  Это девочки, особы особо любознательные, наклонились ближе, пытаясь сунуть в бумажку свой любопытный нос.  Ода тогда просто чуть сдвинулся, закрывая бумажку от девочек, чем получил ужасно громкий в устоявшейся тишине разочарованный многоголосный вздох.   Затем он прочитал, что же в той бумажки было написано.  Прочитал быстро, взахлёб.  Потом просто положил эту бумажку себе куда-то между складок одежд, помахал легко Анго, говоря, что да, понял, можете быть свободны, развернулся и направился в свой кабинет.  Почти сразу же после этого, буквально час спустя, они всем своим скопом, состоящим из такого количества человек, что считать Ода уже не брался, сели на поезд, почти блокируя всю транспортную систему, и поехали в Йокогаму.   Девочки, конечно, задавались вопросом: а с чего это они вдруг вообще покидают Токио, но узнали они на это ответ только тогда, когда они все высадились в портовый город.  «Мы теперь легальны», — сказал Ода — «Мы теперь, по сути, частная армия», — сказал Ода, — «Нам дали разрешение на деятельность организации одарённых», — сказал Ода, — «Просто потому, что власти поняли, что они сами как-то не справляются», — сказал Ода, — «А нас много, мы сильны, мы дружелюбны — так что почему нет?», — сказал Ода.  По прошествии Конфликта Драконьих голов, который закончился просто удивительным количеством потерь, не сравнимым с Гражданской войной шесть или семь лет назад, правительство задумалось — конфликт-то решился, в основном, усилиями одарённых из Портовой Мафии, преступниками, злодеями, а не их героями, той же военной полицией, к примеру.  Имиджу правительства это не очень шло.  «Шизуку-но-Ракюен» уже успел заработать себе славу таких себе хранителей порядка. Для них не составляло проблем перебить противоборствующие банды, к примеру, которые слишком уж много разрушений Токио приносили. Они заработали себе славу в позитивном ключе — этакие хорошие, но строгие ребята, из-за которых всему Токийскому преступному сообществу приходилось ходить на цыпочках — не дай бог «Ракюен» вдруг решит, что они какие-то «очень уж шумные».  В Токио был идеальный порядок в нынешнее время. Просто потому, что там сидел новый хозяин «Ракюен» и его сотрудницы.  Но вот Йокогама этим похвастаться не могла.  И нет, Йокогаме «Ракюен» не помог не потому, что им лень было преодолеть какое-то расстояние до другого города или же вообще просто тратить свои силы не на свою территорию, а потому что сам Ода считал проблему коммуникации с тамошними властями, которые в любом случае взвились бы на них, слишком удручающей и никому не нужной.  Сам Ода, конечно, являясь сотрудником Портовой Мафии, разрешению проблемы помогал, но это не считалось.  Власти просекли то, что «Ракюен», в принципе, в командировки ездить был не против, и быстро смекнули, что лучше уж в Японии порядок наводить будет организация красивых женщин, похожих больше на справедливых самураев времён Эдо, чем обычные якудза, силу которых народ мог понять, испугаться, возмутиться и — не дай бог, конечно — устроить революцию.  Ода просёк то, что просекли власти, и, дабы показать свои дружелюбные намерения, повёл своих девчонок помогать истреблять ту преступность, которая особенно развилась после конфликта.    Не только из-за этого он повёл всех в Йокогаму, конечно нет, но остальные причины ради сохранения хоть какого-то холодного и острого, но всё же бесхитростного и справедливого человека он был намерен в себе утаить.  Сейчас он сидел на покосившихся перилах, являвшихся ограждением на одной из крыш высокого хоровода бесконечных жилищных комплексов и грозившихся в любой момент сломаться, свалится на землю, такую далёкую от нынешнего местоположения Оды. Сидел он вполне себе удобно — закинув одну из ног на бедро и уперевшись локтем одной руки в колено, а другой крутя ту самую красивую бумажку, такую важную, такую смертельно важную.    То самое разрешение на деятельность организации одарённых.  Он ничего не ощущал. Он прекрасно понимал, что это бумажка — та самая вещь, которые страстно желают все организации мира, в которых есть хотя бы один одарённый. Без неё никому нельзя было ступить нормально хоть в Японии, хоть в Америке — она была заверена каким-то конгрессом общенациональной безопасности, и, в отличие от большинства вещей, относящихся к одарённым, о ней все прекрасно знали.  Оде было плевать. Она, бумажка, руки ему не грела — Ода не на неё работал, а на принципы, на мораль, и вот это разрешение виделось ему какой-то ненужной вещью, которую деть было некуда, но отдать было жалко.  Внизу по улице летали яркие пятна — его девочки, прошедшие его собственный курс молодого борца и разобравшиеся в своих эсперских способностях. Какая-то гопота, которую они сейчас активно укладывали на разгоряченный кровью асфальт, с ними и рядом не стояла.  Единственное что Оду немного беспокоило — чёрные пятна рядом с его яркими. Мафия мельтешила рядом с ними, что могло бы вызвать такие проблемы, которые Оде было бы так лень решать, что он на месте бы умер, просто о них услышав.  — Заканчиваем и переходим в другой район, — задумчиво прошептал Ода, казалось бы, в никуда, — Мы не можем распыляться не мелких хулиганов. На торговой площади беспорядки, людей попросту давят — наша помощь там требуется во много раз больше.  Эта информация была только что полученная им от интуиции, а потому считалась вполне себе достоверной.  — Есть, Господин! — громко и чётко отозвалась Сата Инэко. Одно из её лиц феминизма — фантомный клон, созданный способностью женщины — обладал способностью очень быстро перемещаться, а потому то, что Инэко появилась на крыше спустя секунду после его приказа, Оду не удивило, — Ещё указания будут?  — Указания… — тихо вздохнул Ода. Ветер, шумящий особенно сильно на их высоте, полностью должен был заглушать его голос, но Инэко слышала, приученная ставить в приоритет всё, что он говорит, удаляя из своего разума всё то, что мешало распознаванию, — Указания, да… Разве мне есть, что добавить?  Интуиция звякнула.  — Да, мне есть… — согласно кивнул Ода, положив разрешение в один из скрытых карманов, — Убедитесь, что мы не пересекаемся с мафией. Нам не нужен конфликт на чужой территории. А то, что он неизбежно в конце концов случится, не оставляет сомнений, не правда ли? Ведь даже несмотря на особую специфику наших намерений, не предполагающую за собой ничего иного, кроме как наведения порядка, не навязывающего наши устои, но всё же призывающего их исполнять, этот порядок может слишком сильно отличатся от того порядка, что задумала мафия. Нам не нужны пустые угрозы и морока, за ними последующая. Мы не отвечаем за то, чего мы не делали, и не обязаны отвечать за то, что мы делали. Наша позиция — абсолютная изоляция, но в то же время и всеобъемлющее присутствие. Мы не ищем вражды. Мы сами по себе.  — Звучит довольно идеалистично! Вам не кажется, что вы ставите себя в положение, полностью противоречащее вашим действиям?  Ода не увидел, но почувствовал, как Инэко за его спиной дёрнулась, а затем до него донёсся острый многочисленный звук металла, знаменующий призыв всех «лиц» женщины.  Ода медленно обернулся назад, не до конца, но достаточно для того, чтобы прорези маски в точности направились к источнику нового голоса.  Первое, что он увидел, что выцепили его глаза, была дружелюбная улыбка, не несущая в себе никаких эмоций, кроме как выражения скрытого превосходства.  Второе, что он увидел, были красные прищуренные глаза, почти полностью скрытые за чёрными ресницами и сверкающие из-под них вечной непоколебимостью и решением на все возможные варианты событий.  Третье, что он увидел, так это красную удавку, обвивающую человека в районе шеи.  Интуиция предупредила его заранее, что всё же той самой ненужной волокиты, ненужных разговоров, ненужных мыслительных процессов, ненужных словесных кружев ему было не избежать.  Она предупредила его, что конфликта с мафией ему было не избежать, несмотря на то, как сильно он этого не желал. Потому он и не пытался хоть как-то скрыть их присутствие, сделать всё настолько в тени, насколько это возможно. Потому что сколько бы вариантов будущего он не продумывал в своей голове, интуиция кричала: он встретиться с кем-то, с кем бы вовсе предпочёл вовек никогда не свидеться.  У него просто был небольшой выбор — с кем же он предпочёл бы встретиться?  Ода думал недолго.  Первым человеком, кто захотел бы с ним свидеться, раз он так удачно в этой личности забежал в Йокогаму, видевшимся ему в аж семи вариантов будущего, был Феодор. Русский дьявол, за которым он обещал наблюдать и наблюдал, ещё с тех пор, когда они были лишь детьми, не переставая пробивать его по своим каналам, даже живя в Италии. Встреча с ним определённо была бы интересной, возможно даже, что он открыл для себя много нового, более чётко осознал самого Феодор, понял бы лучше саму обстановку вокруг себя, но…  Феодор — это всегда много слов и скрытый смысл за каждым звуком, движением руки, цветом одежды. Ода мог бы всё это расшифровать и ответить тем же. Его проницательность, развитая годами жизни намного опасней, чем кто-либо мог бы представить, а также подкреплённая интуицией, не позволяла оставить себя в блаженном неведении.  Но ради чего?   Просто ради чего ему заставлять себя проходить через это, ради чего ему заставлять себя думать?  Ода устал.  Ода мог бы много чего сделать, если бы захотел, но он не хотел, и здесь можно было поставить большую жирную точку.  Он всё ещё не отошёл от посещения Наминори. Он боялся, что если хоть на минуту позволит себе погрузиться в свои мысли настолько глубоко, чтобы осознанным образом принимать те решения, которые в нынешний момент он доверял своей интуиции и рефлексам, он снова вернётся туда.  Он поймёт то, что там произошло, и Оде это не понравится.  Вторым его вариантом был Фукудзава, которого он рассматривать перестал ещё тогда, когда только в первый раз подумал о возможности его встретить, и тогда, когда интуиция ему это подтвердила.  Нет, с ним бы думать ему не пришлось. Мужчина не стал бы мучать его разговорами, без проблем воспринимая его состояние, полагаясь на опыт их около десятилетнего знакомства. Он бы просто молчал, даруя ему молчаливый комфорт, но он бы ходил за ним.  Ода хотел бы побыть один, но Юкичи был устроен таким странным образом, что благодаря каким-то определённым мыслительным процессам, не смог бы позволить ему это сделать. Он бы вместе с ним перемещался по городу, тоже очищая тот от беспорядков на улицах, и мучил бы Оду своей компаний, не совсем не приятной, но точно не нужной в конкретный нынешний момент.  Девочки.  Дети.  Дазай.  Три благословенные «д», которых он был бы не против терпеть в нынешний момент. Даже не терпеть, а просто отдыхать рядом с ними, не беспокоясь о своём состоянии и удержания привычного уровня своего спокойствия, которое в последнее время ему приходилось поддерживать.   Девочки виделись ему просто какими-то милыми зверюшками, либо же сущими детьми, независимо от их реального возраста, с искренним восхищением и любопытством следующих за ним без лишних вопросов, абсолютно довольных своими нынешними условиями жизни, а потому претензий к Оде конкретно вообще не имеющих.  Дети были детьми, а потому хоть и были иногда довольно активными и, в следствие, немного проблемными, они, опять же, воспринимались Одой крайне легко. Существа, ещё не до конца сформировавшие свою личность, никак с ним не спорящих, никак не сомневающихся с ним — это было мило, это было легко.   И Дазай, который даже несмотря на свою видимую вечно взбудораженную натуру, а также вечные издёвки и смешки, уже давно ставшие обычным делом в его речи, и то, что эмпатичность Дазая вместе с его обычными человеческими чувствами обычно ставятся другими людьми под крайнее сомнение, относящийся к Оде так аккуратно и чутко, что создавалось впечатление, будто этот человек был создан для того, чтобы Ода с ним познакомился. Друг понимал его почти что без слов, чётко отслеживал перемены его настроения и в большинстве случаев даже мог угадать направление его мыслей, что было довольно сложно даже для Оды, страдающего привычкой думать обо всём и сразу из-за особенностей своей интуиции.  В общем, три эти конкретные категории занимали в его представление отдельное место, но, к его сущему сожалению, девочки были заняты его же приказами, детей сюда было вести слишком опасно, а с Дазаем он встречаться именно сейчас он не хотел из-за беспокойства о сохранении своей личности, которая в случае встречи с парнем точно не сохранилась бы.  И ничего бы, ему одному хорошо.  Но нет, мы сейчас говорим о том, что он должен был кого-то встретить, потому что, очевидно, жизнь просто обожала его, а также свою возможность ставить Оду в те ситуации, в которых он никогда не хотел бы оказаться.  Почему же Ода выбрал третий вариант?  Огай Мори был широко известен своим высокоорганизованным разумом. Казалось бы, кто мог заставить Оду думать больше, чем мужчина, в каждое малейшие слово вкладывающий какое-то не особо хорошее намерение, очевидную, или же не очень, манипуляцию. Мужчина, который от положения простого доктора дошёл до трона Босса Портовой Мафии в те времена, когда царила величайшая со времён основания организации смута. Кроме того, оставшемся при своём троне, при наличии всего того недоверия, неодобрения, злобы и ненависти, направленных в его сторону. Да ещё и в прямом смысле восстановившем мафию из пепла, хоть и при существенной помощи своего ручного демона.  Почему же Ода был согласен встретиться именно с ним из аж трёх вариантов, предоставленных ему на выбор?  С Огаем Мори не нужно было думать. Это Ода понял благодаря благословенной им раз сто интуицией.  Огай Мори вполне способен сам за тебя всё додумать: правильно или нет — совершенно неважно.  Это не было проблемой Оды.     И да, Ода ставит себя под определённый риск осознанно, точнее, ставит свою не слишком защищённую тайну личности. Огай Мори, кроме всех его несомненных заслуг и прочего, был его же непосредственным начальником, но Ода сомневался, что тот действительно сможет его узнать.  Когда Ода надевал на себя старую фарфоровую маску, принадлежащую тётушке, он будто бы и сам становился этой маской — совершенно другим человеком, на самом деле. Он намеренно менял тональность своего голоса, скрывал запястья, цеплял на волосы заколки — всего лишь немного изменял то, что могло бы выдать его в противном случае, если бы та аура, нависающая над ним грозной тучей каждый раз при переходе в личность «Господина», не возымела бы над собеседником никакого эффекта.  Ода слабо помахал человеку за собой одними пальцами, но полностью так и не развернулся, демонстрируя, конечно, величайшее неуважение — но кем был Мори из Йокогамы против Господина из Токио, чтобы Ода с ним считался? Они базировались на разных территориях — даже элементарные правила вежливости могли быть опущены в их случае.   Сотрудничать они всё равно никогда не собирались.  Это было бы ясно всем его девочкам, знай бы они об их ситуации.  Плечи главы мафии дрогнули. Не в гневе, нет — в странном, тихом смешке. Глаза мужчины сощурились настолько, что зрачки перестали быть видимы, и лицо напротив, наконец, потеряло своё инородность, безжизненность, вызванную красной радужкой.  — Позвольте мне представиться, — чёрные пряди, выбившиеся из аккуратного хвоста, колыхнулись вместе с лёгким движением. Мори приложил руку к груди и немного наклонился, изображая вежливый поклон, — Моё имя — Мори Огай, я нынешний босс Портовой Мафии, а также ответственный за протекторат Йокогамы. Но вы, разумеется, уже знаете об этом, не так ли, Господин Миядзаки?  Ода легко склонил голову вбок.  Его подчинённая же не была столь спокойна.  — Мы не нарушали правил! — вскричала Инэко, обнажив катану из ножен. Её способность стройным рядом разноцветных фантомов выстроилась за её спиной, прямо перед Одой, защищая его от будущих угроз, — Что Портовой Мафии нужно от «Шизуку-но-Ракюен»  Мори в успокаивающем жесте приподнял руки и отошёл на пару шагов назад. Его телохранители, как один, все быстрой молний взметнули вверх блестящие автоматы.  Ода тяжело вздохнул и несдержанно закатил глаза, чего под маской заметно не было.  — Не стоит… — никто бы не смог сказать, в какой момент мужчина спрыгнул с перил, на которых сидел, и появился ровно за плечом агрессивно настроенной подчинённой, легко, но настойчиво, кладя руку на её плечо, — Мы правда ничего не нарушаем… А значит Мори-сан здесь вовсе не за битвой… Оставь…  Инэко быстро дёрнула головой в его сторону, сверкая непоколебимостью и неясной яростью в глазах, но послушно убрала катану и рассеяла свои «лица».    По крыше, прерывая шум ветра, эхом разнеслись громкие.  — У вас просто замечательная подчинённая! — сообщил ему Мори с воодушевлением, которые не должно было быть присуще мафиози, подвергшемуся угрозе от около нейтральной группировки на своей же территории, — Такая преданность, такая страсть!   — У вас ко мне дело?.. — Ода поспешил прервать поток бессмысленных словоизлияний.  Смех в лице его собеседника застыл.  Тишина опустилась на крышу.  «Ну да, ну да, конечно, — флегматично подумал Ода, рассматривая прекраснейший вид моря, переходящего в небо на линии горизонта, — Сначала же надо развести политес, поговорить о погоде… О трупах на крыльце… Переходит сразу к делу — ну где же это видано, верно?»  Мори, впрочем, видимо понял, что намерения разговаривать больше, чем от него требовалось, Ода вообще не имел.  Атмосфера, окружившая главу мафии в тот миг, была такой… острой, если это можно было так назвать, такой.. тяжёлой.  — До меня дошли новости, — начал он с придыханием, его голос неуловимо понизился, — Что вас, Господин Миядзаки, недавно посетили известные в узких кругах люди… И передали вам кое-что очень, очень и очень важное, но… Вам совершенно ненужное. Это так?  А вот когда успели разнестись эти вести, Ода не понимал решительно.  Получил он разрешение только утром, а Мори уже днём говорит ему не только о самой бумажке, но и о его, Оды, к ней отношении.  …  «Я подумаю об этом завтра», — решил Ода, покивав себе же в своих мыслях.   Мысли о возможном предательстве в его девичьих рядах испарились в ожидании лучших времён.  Он склонил голову у плечу и попытался через свою ауру отразить тот скептики, нужный ему в самовыражении в этот момент.  — Почему же ненужное?.. — задал он резонный вопрос, — Об этом мечтают организации одарённых со всего мира… Вы не исключение, насколько я слышал.  В ответ он получил только жёсткий смешок, не выходящий за границы лицемерной вежливости.  Какое-то время Ода вновь занял себя рассматриванием работ, проводимых его подчинёнными.  Мори Огай выражать свою мысль не спешил.  Хорошо было бы составить своё впечатление о нём на основе их встречи, вынести свою линию поведения, не только от лица Господина «Ракюен», но и от лица Сакуноске Оды, но Ода сил на это просто не имел.  Вот он его камень преткновения — неимение сил, бесчисленное количество раз обрывавшее всё его начинания и продолжения этих начинаний.  «Вы не знаете, чего бы я добился, если бы я начал» — примерно так однажды сказал один прекрасный человек, и Ода взял это прекрасное высказывания за непререкаемый абсолют его жизни.  Мори Огай, тем временем, снова выглядел готовым к разговору.  — Что бы вы хотели…  В следующую секунду он непонимающе нахмурился.  По крыше разнеслось мелодичное пение на итальянском языке.  Ода тоже нахмурился и привычным жестом полез за своим телефоном.  Телефон был рабочим, а не личным, но все рингтоны, обозначающие некоторых особо значимых людей, были давно им на него перенесены.  «Если это… — тяжело и обречённых начал он в своих мыслях и опустил взгляд на экран, — Ну конечно. Как всегда вовремя, mia cara…»  Звонила Марго.  Звонила Марго, не звонившая ему с его же дня рождения, проведённого в окружении града пуль, а также со стаканом дрожащего виски в руке.  Как всегда вовремя.  — Вы позволите?.. — и, не дожидаясь ответа хмурого Мори, нажал на значок принятия вызова.  — Какой же сегодня приятный день! А как солнце-то светит! — радостно-апатичным тоном прокричало ему в трубку нечто, зовущееся когда-то одной из его любимых женщин.  — … — скептичное молчание встретило её в ответ.  — И что, что у меня ночь?! У тебя-то, верно, солнце! — его ответ Марго решила расшифровывать так, очевидно, для своего же душевного равновесия.  — … — отвечало ей так же молчание.  Он бы ответил ей нормально, но, во-первых, он не хотел, а во-вторых шипений его во имя сокрытия бы она просто-напросто не поняла, попросив говорить нормально, чего Ода, вообще-то, избегал.  — Да, я знаю, что у тебя там уже зима, а Япония — не Италия, но не всё же так плохо? — Марго продолжала пребывать в своей фантазии.  Но Ода слишком хорошо её знал, чтобы не понимать, что за этаким позитивным вступлением, обязательным условием были не слишком позитивные новости, готовые рухнуть ему как снег на голову посреди лета.  Он не удивился, когда через секунду после окончания её прошлого предложения, в трубку чётко сказали:  — Слышал об Аркобалено? Мне туда билетик выписали.   Что-то в голове у Оды, даже с его не удивлением, всё равно разбилось.  К нему пришло восхитительно чувство пустоты.  «Какое прекрасное солнце…» — подумал он, рассматривая небо, завешенное шторой радостно подмигивающих ему тучь.  К дождю.  «Есть ли тебе, что ещё мне сказать?» — вопросил он мысленно с поистине отеческим вниманием.  А Марго, то ли как все женщины обладающая невероятной интуицией, то ли так хорошо выучившая его мозг за проведённые с ней томлённые солнцем Италии дни и горячённые ей же ночи, радости прощебетала:  — Buon Natale! — что означало: «Счастливого Рождества!».  Лучшего поздравления с этим замечательным праздником Оды в жизни получить не сможет.