Равная

             Энола прикусывает жёсткое дерево загубника курительной трубки, представляя себя бесконечно знаменитым сыщиком, таким тоскливым в своем одиночестве, но привычно дружелюбным и внимательным со своим новым гостем: худой мальчишка в вельветиновой куртке с чужого плеча; дама в черном платье и с бледным лицом под густой вуалью; хорошо одетый мужчина сверепого вида; плачущая девочка в истрепанной одежде – все они заходят сюда в поисках ответов, утешения, справедливости.       И находят их в этой викториански-пыльной комнате, где каждый бумажный клочок, каждая склянка из закалённого стекла, каждый огненный блеск растревоженного пламени – это нить, что тянет за собой сеть переплетённых событий и имён, что никогда не путаются, но порой пересекаются – случайно или преднамеренно, как знать?       И находят надежду в остро-проницательном взгляде мужчины напротив, что слушает отстранённо-увлечённо, ловит длинными ногами блики горящего камина, задаёт вопросы: наводящие, быстрые, порой совершенно бессмысленные – и покусывает мундштук этой самой трубки.       Энола скользит пальцами по чернильным буквам почерка быстрого и небрежного, прикасается к запретному: последнее дело, узкие улочки на искусно-детальной карте, десяток подробностей и вопросов – в зеркальном свете трёх свечей это кажется чем-то личным, тайным, особенным, что заставляет смотреть снова и снова, отчаянно впитывать в себя момент восхищения и лёгкого сквозняка зависти – с подобным чувством художник признает великолепность чужих работ.       – Я ведь просил не заходить сюда?       Голос за спиной её звучит ровно, едко, слишком трезво для того, кто десять минут назад не мог подняться по лестнице без посторонней помощи, и Энола разворачивается встревоженная и уязвленная, обвинительно бросает:       – Ты не был пьян!       И хмурится расстроенно – как могла не заметить тонкой улыбки, что проскальзывала порой на её ласково-терпеливые подсказки того, какую ногу следует поднимать следующей? как могла принимать короткий смешок за хриплое бормотание нетрезвого разума, когда храбро хваталась за края пальто, ослабляя узел галстука, распахивая ворот рубахи? – и сама вздрагивала отчаянно-смущённо, касаясь нервно-холодными пальцами горячей крепкой шеи, задерживаясь дольше необходимого под острой линией челюсти, слушая чужое сердцебиение – любопытство, прихоть, желание.       – А тебе следовало бы это заметить.       Документы на полу перекликаются бумажным шелестом, когда Шерлок отступает от неё осторожно, обратно в темноту, и в словах его привычно звучит бесконечная удивлённая насмешка над человеческой наивной невнимательностью – Энола шагает следом, ощетинившись острыми углами, напряжённая и готовая к новому удару       которого не последует.       Вместо этого Холмс приглашающим жестом указывает на свободное кресло-кушетку, возвращается в собственное, и, прежде чем Энола успевает возмутиться и уйти, – признается, пока в глазах его сверкает смех, заставляя улыбаться зеркальным отражением:       – На самом деле я пьян. Но не до такой степени.       Энола останется сегодня.       курительная трубка ныряет ей в карман       И обязательно вернётся снова.