***
Ему казалось, что воздух вокруг вдруг уплотнился, стал подобен воде, потому как ему еле удавалось переставлять ноги и идти вперёд. Мир теперь напоминал сон: люди сновали туда-сюда, где-то в стороне гудели голоса, но всё это было неизмеримо далеко от него. Он словно перестал являться частью жизни, его вырезали из неё по ненадобности, и теперь он безликим призраком ходил по знакомым местам, будто пытаясь отыскать в них заблудившегося себя. Он, прошлый Антон, казалось, должен был быть где-то здесь: за поворотом рядом с фотографиями футболистов или вблизи барной стойки, где он когда-то с важным видом стоял рядом с отцом. Отца не стало, и вот, кажется, Антон тоже ушёл куда-то далеко. Да, конечно, он всё ещё был здесь, внимательно рассматривал коэффициенты разных команд, но то был не до конца он: чего-то не хватало, чего-то такого важного раньше, но забытого им теперь. Сейчас на месте потерянного зияла дыра: одиозное напоминание об ушедшем, доказательство его, Антона, нынешней психологической несостоятельности и несамодостаточности, неполноценности его личности и стремлений. Он был покинут не только семьёй, ушедшей в силу тех обстоятельств, на которые человек не может повлиять. Он был покинут самим собой. — Ну, чего застыл, парень? Ставить будешь? — раздался где-то рядом мужской прокуренный голос. Антон дёрнулся, словно выйдя из транса, и поднял взгляд: с ним говорил кассир. Антон тяжело вздохнул: воздух поспешил из носа в трахею, из трахеи — в лёгкие, и на этом пути задел ту пустоту, что образовалась где-то в груди после подписания договора. Пустота заныла, словно была оскорблена тем, что была побеспокоена, и Антон сжал зубы. Ему хотелось кричать, плакать, но слёзы и крик замерли в горле и теперь терзали его изнутри сильнее и безжалостней любой ангины. — Да, — ответил, кажется, кто-то другой за него, потому как сам он ощущал себя уснувшим где-то далеко в глубинах собственного сознания. Он никогда особо не трудился изучать его, это сознание, — зачем, если в мире было столько более интересного, чем какой-то старый пыльный чердак с мыслями, — однако теперь, он видел это ясно как в летний день, он вдоволь насладится исследованием самых дальних углов собственного разума, потому как выбора у него не будет: мир больше не видел Антона частью себя, а Антон не стремился доказывать ему обратное. И хотя ему было сыро и холодно спать на задворках сознания, он старался убедить себя, что запах плесени и мороз могут быть довольно приветливы и уютны, если о них не думать слишком часто и позволить себе дремать и дальше. Если не демонизировать бездействие и апатичность, то и они могут стать неплохими спутниками жизни: тот, кому всё равно, не станет волноваться по пустякам, не будет мучить сердце экзальтированной радостью или грустью. Всё вокруг будет безразлично-серым, не требующим к себе особенного отношения. Плохо это? Хорошо? Антон больше не задавался такими вопросами: ему вдруг стало всё равно.***
Пара полустонов-полухрипов из соседней комнаты, отделённой полупрозрачной сёдзи, и узкие глаза сидевшего напротив главаря мафии сощурились в удовлетворении, сделав себя ещё более тонкими, напоминавшими теперь две полоски. — Передавай своему боссу благодарность за помощь, — произнёс он по-английски с японским акцентом. — И скажи, что мы будем сотрудничать. Сергей поклонился, соблюдая этикет страны восходящего солнца, и поспешил покинуть обитель бандита, позволив тому вдоволь насладиться местью конкуренту. Он не испытывал жалости к тому, кого по приказу хозяина сдал мафии, знал: мучившейся сейчас мужчина был таким же отпетым мерзавцем как и все те, кто вертелся в сфере подобного бизнеса. И был он таким далеко не из-за влияния хозяина Сергея. Знакомый зов послышался на задворках сознания, и Сергей поспешил войти в ближайшую тень: мир мгновенно изменился вокруг, превратившись из богато обставленного коридора особняка главаря мафии в шумный пестрящий яркими цветами знакомый спортивный клуб. Всё в нём было таким же, каким его запомнил Сергей в последний раз. Всё, кроме его хозяина. Сергей резко вдохнул воздух сквозь стиснутые зубы: он, будучи не человеком, мог физически ощущать ту силу, которой теперь обладал барон. Сергей верно служил ему вот уже 150 лет, но ещё никогда он не видел и малой доли истинной силы хозяина. Теперь же ему представилась такая возможность. Барон лениво перевёл взгляд на раба, стоявшего в углу, и Сергею пришлось призвать ко всему своему самообладанию, чтобы не вздрогнуть под этим взглядом. — Удивлён? — тихо, с долей безусловного превосходства спросил барон. Сергей кивнул, не доверяя собственному голосу. Барон вдруг лукаво ухмыльнулся, и ухмылка эта показалась Сергею самым пугающем, что он видел за всё своё существование. — Я рад, — сказал барон куда-то в пустоту, и улыбка его исчезла с лица так же внезапно, как и появилась: он вновь стал квинтэссенцией мрачности и холодной отстранённости. — Проверяй этого смертного Антона раз в неделю. Если произойдёт нечто экстраординарное — докладывай мне. Но особо не трать на него силы. Теперь у нас есть дела и поважнее, — безэмоционально произнёс он. — А теперь ступай. — Слушаюсь, — поклонился Сергей и поспешил скрыться в тени. Он был достаточно опытен, чтобы не ждать, когда хозяин повторит приказ дважды: пускай барон и обладал ангельским терпением, он также не гнушался чертовски страшным гневом.***
Ветер крепчал, становился с каждой минутой всё безжалостнее и безжалостнее, однако это не останавливало её. Она была слишком обеспокоена, чтобы обращать внимание на погоду. Антон уже неделю не заходил в булочную, где работала её мама, неделю не обмолвился с ней и словом. Ей хотелось верить, что он просто занят, и скорее всего так и было: после смерти отца на него свалилось слишком многое. Однако она боялась, что Антон мог окончательно закрыться после смерти единственного родственника, а потому Ира не могла бросить его в такое время одного. Пускай мама отругает её за побег посередине дня, пускай осенний холод попытается подавить её волю своей жгучей морозностью, но она обязана помочь тому, кто так много раз помогал ей. Вдалеке показалось здание, согласно горевшей вывеске, являвшееся тем самым спортивным клубом, в который раньше по воскресеньям ходил с отцом Антон. — Настоящий слон, ей-богу не вру! — громко перешёптывались стоявшие рядом женщины, однако Ира практически не обратила на них внимания: взгляд её хаотично блуждал по окнам клуба, надеясь заметить в них знакомое лицо. Однако прозрачные стёкла были бесчувственны по отношению к её надеждам: за ними не было никого, кроме уставшего бармена, двух толстых болельщиков с кружками пива и мужчины в клетчатом пиджаке, разговаривавшем с тенью. Ира замерла как вкопанная и внимательнее вгляделась в только что увиденное: в углу клуба действительно сидел неизвестный, говоривший что-то тени с бездонными глазами. Она моргнула — и вот тень исчезла, словно её никогда не было. Она огляделась вокруг: люди шли по улице в своём обычном ритме, никто и не думал оборачиваться на окна спортивного клуба. Ира вновь внимательно взглянула на странного человека: он сидел как ни в чём не бывало за столом, читал какую-то книжку в миниатюре, и образ его был таким мирным и безмятежным, что буддистские монахи, не задумываясь, приняли бы его за своего. Но Ира была далека от восточной веры, она была движима собственными глазами, а они настойчиво напоминали ей и о тени, и о том, каким безразлично-холодным выглядел этот человек, когда разговаривал с ней. Ира подошла к клубу почти вплотную, когда увидела за стеклом Антона: он шёл от касс в сторону выхода. Однако, не дойдя до дверей пару жалких метров, он вдруг свернул к тому мужчине. Ира дёрнулась: теперь человек-говорящий-с-тенями был совсем другим — открытым и радушным, с мягким взглядом и притягательной улыбкой. Не наблюдай она эту сцену от начала до конца — посчитала бы, что мужчину подменил его двойник. Элегантные пасы, понимающие кивки и отеческие лёгкие похлопывания по плечу — всё это было таким располагающим к себе, что на мгновение Ира поверила в его чистосердечность по отношению к Антону, замерла в нерешительности у дверей, не зная, стоит ли вмешиваться. Однако стоило человеку распрощаться с Антоном и развернуться к дверям, как образ доброжелательности спал, и Ира вновь увидела в нём того отстранённого холодного мужчину, что сидел за дальним столом. Перемены в лице мужчины подтолкнули Иру к действиям: она поспешила потянуть за ручку входной двери, однако пружина на которой та держалась, оказалась довольно тугой, а потому девочка успела войти в клуб лишь тогда, когда человек-тень выходил из него. Ира врезалась в него прямо в дверях. — Извините, — пролепетала она по привычке, словно и не подозревала в чём-то плохом буквально полминуты назад. Мужчина бросил на неё короткий безразличный взгляд: в нём не было ни высокомерия, ни презрения, ни даже намёка на раздражённость, были лишь беспристрастность и отстранённость, и тем не менее что-то в его серых глазах заставило Иру мысленно поёжиться. Это было мгновение, может, даже меньше, чем мгновение, однако Ира почему-то была уверена, что вряд ли его забудет. Двери за спиной девочки хлопнули, и она поспешила к столу, где сидел Антон. Беспокойство всколыхнулось в ней с новой силой, когда она заметила, как он был подавлен и слаб: глаза его теперь были покрыты пеленой отстранённости и печали, а движения были лишены ловкости и дерзости, которые присутствовали практически в любом ребёнке, но почему-то теперь покинули Антона. — Антон! — воскликнула Ира, и Антон поднял на неё взгляд. Даже когда погиб отец, Антон не выглядел таким неживым как сейчас. У Иры закрались страшные подозрения. — Что этот человек тебе сделал? — спросила она взволнованно. — И откуда у тебя столько денег? — только сейчас она заметила в руках Антона стопку купюр высокого номинала. — Всё нормально, Ира. Этот человек помог мне, — поспешил ответить он, однако голос его не успокоил Иру, наоборот — ещё больше испугал. Раньше Антон был человеком, которого невозможно было не заметить: за него непременно цеплялся взгляд, куда бы он ни шёл и что бы ни делал — что-то в нём искрилось и переливалось на свету, заставляло наблюдать, что он придумает в следующую секунду. И эта особенность просматривалась во всём: в движениях, словах, мимике. Теперь даже голос его звучал по-другому: тихо и сдавленно, словно невидимая рука сжимала ему горло. — Что с тобой? — испуганно произнесла Ира. Страх подтолкнул её к размышлениям, а размышления — к действиям. — Я его догоню, — решительно, твёрдо возвестила она и рванула в сторону выхода. — Нет, погоди, — воскликнул ей вслед Антон, однако Ира уже была на улице. Человек-замшевое-пальто, человек-чёрная-шляпа, даже человек-грязные-кроссовки, но ни одного человека-тени не было среди проходивших мимо Иры людей. Не прошло и минуты, а мужчина исчез, не оставив ни следа — лишь разбитого Антона. Двери клуба с шумом хлопнули где-то у неё за спиной — Антон встал рядом. — Он только что был здесь, мы столкнулись, — протянула Ира, всё ещё надеясь отыскать среди прохожих обладателя ледяных глаз. — Тебе не стоит об этом беспокоиться, — уверенно ответил Антон. — К тому же, что ты здесь делаешь? Тебе нельзя так далеко от дома, — мягко добавил он, однако теперь в голосе его не было обнадёживающих, подбадривающих нот: лишь печаль и слабость. Тем не менее забота Антона всё равно растрогала Иру, и она почувствовала себя несколько неловко: Антону, которому, очевидно, было самому непросто, приходилось успокаивать её. — Ты не приходил, я боялась, что с тобой что-то случилось, — произнесла виновато Ира. — Со мной всё нормально. Пойдём домой. Твоя мама, наверное, с ума сходит от волнения, — отрывисто сказал Антон, словно каждое предложение было для него подвигом.***
Казалось бы куртка осталась всё такой же тонкой, а ветер — таким же холодным, однако идя обратно домой от места встречи с бароном, Антон уже практически не дрожал и не сжимался от первых намёков на мороз. Картинки знакомых мест и людей мелькали перед ним, но все они теперь казались ему не до конца настоящими: они были лишены его, Антона, эмоциональной реакции, а потому были не более чем фальшивым изображением того, что было дорого ему раньше. И наверное поэтому в приблизившемся мальчике Антон не сразу узнал одного из своих дворовых друзей. — Ира! Там тебя мама ищет, — обеспокоенно произнёс запыхавшийся мальчик, и Антон безэмоционально отметил, что голос его почему-то прозвучал в голове приглушённо и тихо. Мальчик тем временем мельком осмотрел Антона и остановил взгляд на выглядывающих из его карманов купюрах. — Тох, откуда у тебя столько денег? — медленно удивлённо проговорил он, подойдя на пару шагов ближе, видимо, проверяя, не мерещится ли ему. — Ограбил мэра, — пошутил Антон. Лицо Антона даже не вздрогнуло в попытке улыбнуться, и мальчик напротив отшатнулся: он впервые видел друга таким мрачным. И теперь этот друг признавался в преступлении. Мальчик в ужасе сорвался с места и побежал в сторону их двора, спеша рассказать то, что услышал только что. — Эй, постой! — крикнула ему вслед Ира, практически мгновенно осознавшая всю несправедливость ситуации, что вот-вот наступит: Антон уже шутил так при ней, к тому же она собственными глазами видела, что он выиграл деньги, а не украл их, поэтому на неё слова Антона не подействовали так же; однако она понимала, что сейчас, в том состоянии, в котором он находился, Антон не сможет отстоять собственную честность, и его обвинят в том, чего он не делал. Ира перевела обеспокоенный взгляд на Антона в надежде, что тот скажет что-нибудь, успокоит её, заверит, что придумает, как всё исправить, однако Антон молчал: он смотрел вслед убегавшему со смесью досады и печального смирения. Тем не менее тишина продлилась недолго: не прошло и полминуты как перед Антоном и Ирой появилась её мама, Наташа, вся растрёпанная и изнервничавшаяся. — Ира! Я очень рассержена, — воскликнула она, скрестив руки на груди. Девочка вздрогнула, и Антон выступил вперёд, частично закрыв её своим телом. — Тётя Наташа, она за мной побежала, — начал он спокойно, однако был быстро перебит: — Даже не пытайся, Антон. На этот раз твоя защита не требуется, — категорично ответила Наташа, взяла провинившуюся дочь за руку и потащила в сторону дома. — Мама, подожди, там ребята думают, что… — пыталась произнести Ира. — Никаких «подожди». Мы идём домой, — поставила точку в разговоре мама. — Но про Антона подумают… Ещё некоторое время до Антона доходили обрывки их разговора, однако голос взволнованной Иры вскоре растворился в его собственном волнении. Юмор вырвался по привычке, вот только он совсем не подумал, что шутка, произнесённая без улыбки, может быть воспринята за правду. Он тяжело вздохнул и направился к дому. Вечер обещал быть непростым.***
Пол, между прочим, мог быть крайне интересным в зависимости от обстоятельств, которые этот пол окружают. Он мог быть интересен на предмет грязи тому, кто его моет, на предмет ровности тому, кто его делает, а мог быть интересен с глубоко философской, почти сакральной точки зрения тому, кто сверлит его взглядом в попытке спрятаться от внешнего мира. Антон знал, стоит ему поднять глаза и он увидит сбежавшихся на крики и прильнувших к распахнутой двери соседей, высокомерного молча осуждающего его Эда и кричащую во всё горло мачеху. Пощёчина обожгла щёку внезапно, и голова Антона непроизвольно откинулась в сторону. — Ну?! Говори, откуда?! Откуда деньги, паршивец?! — слышал он голос Маши, однако думал лишь о том, как далека была боль физическая от той, что он испытывал теперь постоянно. Возможно, будь он в большем отчаянии, он попросил бы мачеху ударить его ещё раз: может быть, ему бы повезло, и удар её руки выбил бы из его головы все ненужные мысли и тревоги, и на пару мгновений Антон почувствовал бы себя чуть более свободным. — Я выиграл их, — сумел выдавить из себя Антон. — Выиграл? — усмехнулась мачеха и взмахнула руками. — Так я тебе и поверила. Кажется, она замахнулась вновь, однако в следующее мгновение в дверях показалась Ира. — Тётя Маша, постойте! — вскрикнула она. Мачеха обернулась: у входа стояла Наташа, булочница, что при каждом разговоре пыталась убедить её, какой хороший мальчик Антон, и как он помогает её дочери. Иногда Маша прерывала её хвалебные тирады, иногда, когда хлеб приходилось покупать почти в долг, слушала, мысленно отмечая, как глупы могут быть некоторые сердобольные женщины, от которых ушёл муж. Теперь же Маша была готова рявкнуть, что ей не нужны советчики в воспитании детей, однако толпа зевак в лице соседей заставила её выслушать то, что хотела сказать пришедшая женщина. — Ира мне всё объяснила. Она была вместе с Антоном. Он выиграл на ставках, — объяснила Наташа кратко. Мачеха посмотрела на Антона, ожидая подтверждений или опровержений сказанному. Антон достал из внутреннего кармана какую-то бумажку, и Маша поспешила вырвать её из его рук. — Вот квитанция, — тихо произнёс он. Мачеха пробежалась глазами по обилию цифр и, найдя выигранную сумму, медленно осела на ближайший стул. Антон не солгал. Вся та толстая стопка денег, что была разложена на столе, действительно была выиграна.***
Она не помнила, когда последний раз чувствовала себя так взволнованно. Казалось, она не шла — летела по коридорам замка. Ещё вчера она уловила что-то, какие-то изменения в расстановке сил у барона, а потому оставшиеся сутки были проведены в ожидании. И вот теперь ей было позволено отрапортовать о делах в США, а заодно узнать из первых уст, что произошло. Она прошла мимо нескольких картин Густава Климта, «Водных Лилий» Клода Моне, мимо Уильяма Блейка и Микеланджело, однако мир искусства никогда не интересовал её, а потому она не одарила их и коротким взглядом. Единственное, что интересовало её в этом длинном коридоре, были высокие резные двери западного кабинета. Раздался стук. — Господин барон? Можно? — спросила она, приоткрыв двери и взглянув на сидевшего за столом мужчину. — Заходи, — бросил он. Дверь захлопнулась под собственной тяжестью, однако женщина, стоявшая рядом с ней, даже не дёрнулась: она не могла оторвать взгляд от наставника, всё пыталась понять, что же такого в нём изменилось, что лицо его теперь выглядело моложе, а он сам — притягательнее. — Как там Новый свет? — спросил он, не отрываясь от бумаг. — Светится новизной, — улыбнулась она. Она ожидала любой реакции на её юмор: и наиболее частого безразличия, и редкой похвалы. Однако в следующую секунду раздался звук, от которого она вздрогнула. Барон… смеялся! Смеялся настоящим заливистым смехом, а в глазах его сверкали озорные огни, словно он был ребёнком. Не знай она, кем он являлся, и смех этот подкупил бы её настороженность. — Барон, вы… Вам так идёт улыбка, — практически сразу нашла она, что сказать. Никакое удивление, даже самое сильное, не рушило её обаятельный, кокетливый образ, который она строила и поддерживала годами. Когда-то этот самоконтроль позволил ей стать одной из любимчиков барона, а потому она не собиралась терять свой статус из-за какой-то выбившей её из равновесия мелочи. — Да, пожалуй, — мягко ответил барон и хитро прищурился. — Вчера днём я почувствовала, что вы стали сильнее, — поспешила сказать она то, что наиболее беспокоило её. — Твои чувства тебя не обманули. Это было великолепной новостью: долгое время барон был практически беспомощен из-за ограничений физического тела. За ним везде таскался этот низенький раб: защищал его, проводил через тени на другой конец света, был почти его правой рукой. Он не имел права стоять выше неё, но почему-то стоял. Ни одного раба барон не подпускал к себе так близко, ни одного не считал достойным вести серьёзные дела, однако этого бывшего смертного эти правила не касались. И эта исключительность уже давно бесила её, выводила из себя. А потому в следующее мгновение она подошла чуть ближе к барону, наклонила голову и, взглянув на него из-под пушистых ресниц, аккуратно, словно невзначай, спросила: — Значит… тот раб вам больше не нужен? Она хорошо знала барона, чтобы заметить, что, хотя поза его осталась той же, теперь она была чуть более напряжена и собрана, словно он готовился к выпаду, а в глазах его на мгновение промелькнули холодные нотки. Женщина непроизвольно задержала дыхание. — А что? Ты метишь на его место? — спокойно уточнил он, однако в фразе сквозила неприкрытая угроза. Она была достаточно опытна, закалена страхом и непредсказуемостью, чтобы не обнажить и капли беспокойства перед наставником. — Вы знаете, я всегда готова сделать всё, что… — начала она мягким тоном. — Довольно, — перебил её барон, махнув рукой. — Вскоре я выйду в свет, — сразу же перешёл к делу он. — Мне нужно чтобы всё прошло гладко. — Партнёры в США были несколько обеспокоены вашей скрытностью, — аккуратно доложила она последние новости. — Значит встречу с ними стоит организовать одной из первых. Лети туда вновь и готовь почву, — твёрдо ответил он и снова наклонился к бумагам. Женщина уже успела пройти пару шагов к дверям, когда он добавил: — И… Оксана, — она обернулась. — Зависть — это грех, — медленно проговорил барон, и в хитрой улыбке его читалось невысказанное: «Я запомнил, как ты выдала себя».***
Старые кулисы, небольшая сцена и вступительная музыка, а затем — выход мальчика в костюме рыцаря. Мальчик поднимает картонный меч и поверх забитого учениками и родителями актового зала школы проносится: — О, дорогая принцесса! Прошу вас, покажитесь хотя бы на мгновение… Антону нравилась их юмористическая пьеса. Но нравилась лишь тогда, когда он был на сцене, когда думал, что будет выступать, а в зале будет сидеть отец. Теперь в зале, среди смеющейся публики сидел он, а классная руководительница всеми силами старалась не замечать бросаемые им в неё осуждающие взгляды. Он понимал, почему она в последний момент заменила его на другого мальчика, понимал, что не смог бы выступить без смеха, однако детская обида всё равно поднялась из сердца к горлу, чтобы сдавить его досадой. Он любил радоваться и дарить радость другим. Теперь он не умел делать ни того, ни другого. Шум зала и звучавшие со сцены реплики вдруг перекрыл смех. Не тот смех, каким могла смеяться публика из-за удачной шутки, нет. Этот смех отражался от стен эхом и одновременно гудел лишь в голове Антона, он звенел попеременно и на высоких, и на низких частотах. Антон заозирался по сторонам, всматриваясь то в одно, то в другое лицо, однако не находил того, кого искал. Руки его затряслись, дыхание участилось, но лишь когда сердце стало биться так сильно, что стук его зазвучал у Антона в ушах, он вдруг вспомнил о последнем пункте их с бароном договора. Он слышал тот смех, что когда-то принадлежал ему. Более того — он знал, в какой стороне находился его нынешний обладатель. Тем не менее это не давало ему абсолютно ничего: он всё ещё сидел посередине заполненного зала и чувствовал себя самым одиноким человеком на свете. Он никому не мог рассказать о контракте. Не мог даже намекнуть на причину его хмурости. Зато он мог бы собрать целую коллекцию из сочувствий, что он успел получить из-за смерти отца, однако единственное, что его интересовало, было умело выторговано у него другим, гораздо более опытным коллекционером. И самое ужасное — никто из немногочисленных оставшихся в живых близких не подозревал о возможности вмешательства в его жизнь третьего лица. Для всех он оставался печальным мальчиком-сиротой, так и не выбравшимся из скорби по умершим родителям.***
Он был готов поспорить (и обязательно выиграл бы и без силы контракта), что все, кого он раньше называл друзьями, стали постепенно отдаляться от него. Безэмоциональность на лице Антона принималась ими за высокомерие, а усталость — за занудство. И всё это омрачалось внезапно усилившемся у Антона везением. «Омрачалось», потому что одна удача в небольшом городе — счастье, а много — проклятье. Люди в небольших городах не любили везунчиков: они сами не обладали и десятой частью того, что обычно доставалось любимчикам фортуны, а потому их зависть слепила им глаза, и они шли на те поступки, которые не совершили бы по отношению к тем, у кого всё совсем плохо. Антона же не хотели считать несчастным, его хотели видеть высокомерным, гадким мальчишкой, который после крупной выигрышной ставки стал сторониться их детей. Никто из них никогда не поверил бы, если бы он вдруг признался, что футбол с ребятами больше не приносил ему радости, а потому терял для него всякий смысл. Антон носился с мячом всю жизнь, он бы сам не поверил, скажи ему кто-то неделю назад, что никакой прекрасный приём на поле не сможет всколыхнуть в его душе и каплю былой радости. Однако всё было так, и Антон не был до конца уверен, так ли он рад сделке теперь. По вечерам, как раз тогда, когда в углах комнаты ему мерещилась странная тень, он украдкой рассматривал контракт, изучал все его пункты, непроизвольно заучивал их наизусть. Контракт приходилось постоянно носить с собой, держать ближе к телу, лишь бы никто даже случайно не увидел его. Кажется, ещё немного — и Антон слился бы с этой бумажкой в единый несчастный организм, и контракт стал бы его шагреневой кожей, медленно иссушающей его тело и дух. Однако, когда утром воскресенья Антон увидел, как мачеха вместо мытья полов и посуды подкалывала волосы парой старых невидимок, придирчиво осматривая себя в зеркало ванной, он понял, что сегодня что-то изменится. И действительно: через пару часов он, Эдуард и мачеха отправились в знакомый Антону клуб вместе. И возможно, Антон посмеялся бы над этой ситуацией — мачеха так ругала эти «незаработанные трудом деньги», а теперь шла за такими же — вот только он больше не мог и не хотел смеяться. Он больше ничего не хотел: гипотетически он мог получить всё что угодно, ему нужно было лишь заключить пари, вот только смысл заключать его, если отсутствует желание. Антон старался не думать о плохом. Ставил на выигрыш тех, в кого никто не верил, чтобы коэффициент был максимален, и думал, что смех, в принципе, не такой нужный; заключал пари с каким-то азартным пьяницей, что выиграет сегодня, и убеждал себя, что смех — небольшая плата за благополучие семьи; с налётом скуки смотрел, как его ставка выигрывает и мачеха с братом почти подпрыгивают от радости, и отстаивал как на суде перед унынием в сердце полезность и нужность того дара, за который он продал смех. Вот только даже когда мачеха вдруг стала кружиться вокруг него, словно он был ей родным сыном, а Эдуард перестал задирать его, какой-то маленький предприниматель шептал Антону на ухо, что он явно продешевил.***
Затхлый сырой подъезд, использованные шприцы и ползающие в углах крысы — всё это не вызывало в нём ни отвращения, ни жалости. Безразличие было высшей степенью высокомерия, и барон был тому подтверждением. Человек видит в другом человека и сочувствует, ещё один человек видит в другом человека и ненавидит, а барон человеком не был, потому законы эмпатии его не касались. В принятии решений он был движим совсем другими мотивами. Он подошёл к обшарпанной, державшейся на честном слове двери и уже хотел позвонить, однако заметил, что звонок был выдран из проводов. Барон мысленно отметил этот факт, а после — постучал. За дверью послышалась возня. — Убирайтесь! Я вооружена! — прокричал женский голос из-за двери. Мелкие грамматические ошибки в её чешском выдавали в ней приезжую. — Извините, вы вероятно… — протянул барон как можно мягче, однако был перебит. — Я уже говорила вашим, что заплачу через неделю! — Я не коллектор, — на этот раз твёрдо возразил он. — Я пришёл, чтобы предложить вам свою помощь. Женщина за дверью сымитировала звук, похожий на перезарядку ружья. — Я уже взвела курок! — вскричала она, кажется, ещё более отчаянно, чем минуту назад. Где-то в глубине небольшой квартиры раздался приглушённый детский плач. — Я знаю вашего мужа. Знаю, что вы здесь из-за него, — перешёл барон на русский, и лишь сейчас его слова возымели эффект. За дверью прислушались, задержали дыхание и аккуратно подошли ближе, чтобы посмотреть в глазок на незваного гостя. — Кто вы? — несмотря на небольшую победу барона, металл не исчез из тембра женщины. Исчез лишь акцент, потому как теперь она говорила на родном языке. Барон ободряюще улыбнулся и несколько приподнял брови, чтобы глаза казались ещё более открытыми. — Я — кто-то вроде бизнесмена. Моя работа — контракты и сделки. Я могу защитить вас от коллекторов. И могу помочь с болезнью вашей дочери. Женщина вздрогнула из-за последних слов незнакомца. Она смотрела на него в глазок входной двери со смесью страха и надежды. Она боялась изменений. Она надеялась на изменения. И теперь надежда постепенно побеждала страх: ей была нужна помощь, ей и её малышке, а таинственный доброжелатель, стоявший на пороге, удивительно располагал к себе — и улыбкой, и этим мягким, добрым взглядом голубых глаз, которые напоминали ей о чём-то давно забытым. Пальцы её соскальзывали с ключа несколько раз, прежде чем ей наконец удалось открыть дверь. Взгляд её снова пробежался по неожиданному гостю: мужчина средних лет в клетчатом костюме с высоким воротником, закрывавшем всю его шею. С виду, казалось бы, ничего особенного, однако было в нём нечто, заставлявшее не отводить от него взгляд. Женщина заставила себя сосредоточиться и проверить пришедшего на наличие чего-либо подходящего под определение «оружия», однако, кажется, гость не солгал — он действительно пришёл без злых намерений. Тогда женщина приоткрыла входную дверь и отошла к стене. — Заходите, — сказала она. Барон сделал вид, что ему крайне неловко беспокоить её. — Если вам сейчас неудобно, то я могу прийти в следующий раз, — проговорил он, замявшись. — Нет, мне удобно, проходите, — беспокойно отвечала она, не переставая поглядывать за спину гостя. — Я вас точно не стесняю? — спросил он мягко. Женщина грустно усмехнулась: — В моём положении больше нет места стеснению. Не стойте, заходите. Барон позволил себе лёгкую улыбку, хотя она отражала лишь малую часть той триумфальной радости, что он испытывал. Смертная ещё не знала, кого впускает. — Спасибо, — хрипло поблагодарил он и пересёк порог небольшой квартиры. «Ружьём» оказался небольшой механизм, похожий на насос, издававший звуки перезарядки оружия. Пол слегка скрипел под его ногами, когда он проходил вдоль старого комода из коридора в единственную комнату. Там, в углу, на обилии простыней лежала девочка. Судя по всему до его прихода она спала. Мысли были прерваны внезапно прозвучавшем в голове знакомым голосом. Голос держал пари, что его ставка выиграет. Последний пункт контракта работал как часы. Барон подумал о том, какой быстрой и ловкой может быть та команда, на которую поставил смертный, как сильно будет не везти сегодня команде противника, и мироздание подстроилось под его мысли, изменив пару незначительных переменных. — Откуда вы знаете про мою дочь? — ворвался в его размышления голос стоявшей рядом женщины. Она требовательно осматривала его, буравила карими уставшими от ложных надежд глазами, и барон очень не хотел становиться для неё ещё одной ложной надеждой. Не потому что сочувствовал, а потому что не собирался возвращаться ни с чем. — Я многое о вас знаю, — уклончиво ответил он. — А про дочь… Было довольно легко проверить, в какие медицинские центры вы переводили большие суммы. Я также знаю, что, несмотря на ваши очень неплохие навыки в сфере IT, вы так и не нашли здесь постоянной надёжной работы. Это критически осложнило вашу ситуацию. Женщина вздохнула, подошла к лежавшему в импровизированной кроватке ребёнку и села подле него. Пришедший говорил правду, горькую, но правду: она не знала, как выбраться из всего того, куда привела её жизнь. Она могла позавидовать лошади, загнанной в мыле, — настолько тело её и дух были истощены теми бедами, что наваливались на них одна за другой непосильным грузом. И вот, после стольких лет одинокой борьбы, к ней приходит человек, чьи глаза, кажется, сотканы из сочувствия, а улыбка — из добродушия, и ей так хочется довериться ему, что осторожность теперь оттеснялась отчаянием, а подозрительность — надеждой. — Деньги — не такая серьёзная проблема, какой она может показаться на первый взгляд, — произнесла она, не отрывая взгляда от дочери. — Главное — это то, что моя малышка вряд ли когда-нибудь будет полностью здорова. Барон взглянул на девочку из-за плеча её матери. — Насколько я знаю, вам сообщили, что её отклонения — патология. Это нельзя вылечить, можно только облегчить, если она вообще выживет, — напомнил он о сложностях, которые женщина не могла преодолеть. Уязвлённая замечанием о её силах, женщина обернулась и встретила взгляд барона холодной решимостью. — Вы хорошо подготовились, — заметила она сухо. Барон проигнорировал её выпад. Он сел на стоявший рядом стул, предварительно, согласно этикету, расстегнув пуговицу пиджака, и посмотрел сначала на женщину, а затем — на ребёнка. — Я могу сделать так, что ваша дочь будет абсолютно здорова, — произнёс он. Шторы зашуршали в удивлении, а настенные часы, кажется, на пару мгновений перестали тикать, словно не понимали, послышалось ли им, или слова прозвучали в самом деле. Женщина замерла. Она надеялась, что внезапно появившейся на пороге её дома незнакомец скажет нечто подобное, и вместе с тем она боялась верить ему, хотя всё в его облике подкупало её. — В смысле? — тихо уточнила она, не сводя глаз с гостя. Образ доброжелателя не разрушился под натиском её подозрительности — барон был всё так же безупречен в своей мнимой заинтересованности. — Последствия семимесячной недоношенности, порок сердца, косоглазие и все прочие отклонения исчезнут, словно их и не было, — кажется, с искренним сочувствием в тембре говорил он. — Вы предлагаете какое-то лечение? Вы из больницы? — Нет. Женщина впала в ступор: она не понимала, чего хотел этот странный человек, и зачем он разбрасывался такими тяжёлыми в исполнении обещаниями. Барон же, заметив её нерешительность, встал со стула и подошёл к кроватке ребёнка. — Вы не до конца понимаете, о чём я. Это нормально. Я объясню, — сказал он с расстановкой, взял болезненно худую девочку на руки и мягко, почти нежно провёл кончиками пальцев по её бровям. Девочке, кажется, очень понравился её новый знакомый, так как она улыбнулась и заливисто рассмеялась. Женщину же, наоборот, разозлил нахальный жест гостя. Она вскочила с места и впилась в мужчину раздражённым взглядом. — Что вы… Вы пришли поглумиться надо мной? — прошипела она. — Над вами рано глумиться, — безэмоционально ответил он, скосив взгляд на разъярённую собеседницу. — Я пришёл предложить сделку. Купчую, если хотите, — и теперь в глазах его блеснул холодный огонь — тот огонь, который никогда по-настоящему не горел, потому как не умел быть живым. Женщина постаралась собрать себя воедино, убедить, что ей показалось, и взгляд у мужчины был совершенно обыкновенный, однако память, казалось, назло хозяйке высекла холодные серые глаза на обратной стороне век. Будь она чуть более суеверна — посчитала бы, что перед ней стоял вовсе не человек. — Купчую чего?.. — протянула она. Заходившее солнце обронило пару рыжих лучей на головку мирно лежавшей на руках незнакомца девочки, а секундная стрелка успела прервать тишину одиннадцать раз, прежде чем мужчина медленно ответил: — Вашей души. Надежда и страх сменились неверием и гневом. Одно перетекало в другое так естественно и закономерно, что барон был не удивлён, когда обманутая вера женщины подтолкнула её забрать у него дочь и прожечь его взглядом, полным решимости. — Не знаю, что за цирк вы здесь устроили, но я не собираюсь слушать дальше эти бредни, — прошипела она и, кажется, уже хотела указать незнакомцу на дверь, однако замерла на месте: глаза её малютки больше не были раскосыми. Женщина подняла удивлённый взгляд на незнакомца. — Что с её глазами? Барон удовлетворённо ухмыльнулся. — Она здорова. Но я могу вернуть всё обратно, — ответил он и уже вознёс руку над девочкой, однако мать сразу же закрыла её собой. — Нет, нет! Стойте, — воскликнула она. Мужчина опустил замершую в воздухе руку. — Глаза — это не единственное, что я могу излечить. Я уже говорил. Представьте: ваша дочь будет здорова. Она проживёт долгую счастливую жизнь. Если вы поможете ей, — его голос то звенел на высоких нотах, возвещая о чём-то, то опускался к низким, бархатным заискивающим тембрам, чтобы в конце концов протянуть последнее предложение с еле заметным упрёком. Женщина опустила взгляд на дочь: её глаза до сих пор выглядели нормально, однако недостаток веса и общая болезненность говорили о том, что ещё многое требовало «чуда». Однако «чудеса» всё ещё боролись с её закостенелой рациональностью. Она видела что-то на дне серых глаз, она не могла отрицать это. Могла ли она, в таком случае, пытаться найти в происходящем хоть какое-то научное объяснение? И был ли в этом хоть какой-то смысл, если на кон было поставлено здоровье её единственного ребёнка? Неуверенность женщины не укрылась от барона. Он глубоко раздосадовано вздохнул и развернулся к выходу. — Возможно, священники были правы. Людям XXI века так не хватает веры… — протянул он печально и медленно направился к двери. Обычно он предпочитал использовать в работе более тонкие, интересные манипуляции, однако, если всё располагает к классическому способу, почему бы не воспользоваться им? Женщина дёрнулась в сторону уходившего. — Подождите! — воскликнула она. Барон обернулся. — Я согласна, — сокрушённо произнесла она, в оправдание добавив: — Просто это сложно воспринимать как… — Как правду? — предугадал барон. — Вам стоит отпустить себя и позволить поверить в нечто подобное, потому как я не заключаю сделок с теми, кто считает, что я шучу, — голос его приобрёл стальные, холодные нотки. — Душу вам никто не вернёт, если вы передумаете. Это — подтверждение вашей мне верности и готовности служить, вечный договор. Он будет действовать до вашей смерти. — А что после? Барон сощурил глаза. — Ничего. Вы исчезните, — кратко ответил он, а затем медленно добавил: — Человеку без души нигде нет места. Женщина скосила взгляд на дочь, прижала её к груди, а затем положила её на пелёнки и, выпрямившись, решительно посмотрела на незнакомца. — Что мне нужно делать? Барон почти физически ощущал, как звенело у него в ушах от переполнявшего его чувства триумфа. Этот договор — его перестраховка, маленькая месть. Не ей, далеко не ей, но человеку, что посмел искать его. — Протянуть мне руку и подумать или произнести: я отрекаюсь от тебя, Господи, и продаю свою душу в обмен на здоровье моей дочери, — сказал он и протянул руку женщине. Она была удивлена простоте условий, однако не стала подвергать сомнениям слова незнакомца. Пальцы её сами обхватили протянутую ладонь, и она, побоявшись, что не сможет «правильно» подумать нужную фразу, произнесла: — Я отрекаюсь от тебя, Господи, и продаю свою душу в обмен на здоровье моей дочери. Не было ни яркого света, ни жутких теней, ни огня, ни искр. Она не почувствовала абсолютно ничего, разве что рука мужчины вздрогнула прежде чем тяжело упасть вниз. И лишь его удовлетворённый, почти жадный взгляд намекал ей, что договор заключён. — Ничего не произошло, — тем не менее констатировала она. — Правда? — мужчина скептически приподнял одну бровь. — Проверьте вашу дочь. Женщина поспешила к кроватке малышки: теперь она выглядела крепче, здоровее, словно последствия тяжёлой беременности были стёрты из истории жизни девочки. Женщина обернулась и взглянула на незнакомца со смесью благодарности, восхищения и непонимания. — Н-но… Я ничего не почувствовала, — произнесла она. — Уходит душа незаметно. Возвращается болезненно, — ухмыльнулся он, слегка потёр ладонь, которую протягивал для рукопожатия, и развернулся, чтобы уйти, однако в последний момент решил всё же добавить: — Можете проверить свою дочь в любом медицинском центре — вам скажут, что все её патологии исчезли. Вскоре я вернусь за своим долгом. — Долгом? — переспросила женщина. Барон усмехнулся: его позабавило её удивление. Кажется, она не очень внимательно его слушала. — Тот, кто не пожелал служить Господу, будет вынужден служить его падшему сыну. Я предупреждал вас. Это вечный договор, — безразлично заметил он, и, не успела женщина сказать и слова, скрылся. Затхлый воздух, снующие туда-сюда крысы. Он был ужасно брезглив, но не к такой грязи. Крысы и плесень были спутниками бедности, а, как писал Достоевский, бедность — не порок, а потому ко всем этим переменным барон был безразличен. Тем более, мелочи эти не могли омрачить его настроения сейчас, когда смех, наконец, стал окупать себя. Он уходил с душой Екатерины Позовой, и, кажется, после приобретения смеха, это была его первая по-настоящему хорошая шутка.