***
Беспомощность и животный страх, одни бесконечные коридоры, сменяющиеся другими, замогильный шёпот и чувство беспрестанного преследования — и вдруг неясные мрачные образы обрываются ворвавшимся в сознание высокомерным смехом, который до того пугает измученное кошмаром сердце, что Антон распахивает глаза, вынырнув из мира ярких, однако отнюдь не приятных сновидений. Лукавый, хриплый смех всё ещё звенит где-то на краю его сознания, и даже тяжёлому учащённому дыханию не удаётся перекрыть его: ничто не было способно заглушить прямое подтверждение работы контракта. За окном — глубокая ночь, вероятно, около трёх. Антон мог не смотреть на часы, чтобы знать это: он часто просыпался именно в это время, под конец часа быка и в начале часа тигра, а затем беспокойно бродил по новой большой квартире. Теперь, когда у них с мачехой и Эдом была просторная трёхкомнатная, он мог делать это, не боясь разбудить родственников. Иногда, вставая так посередине ночи, он успевал увидеть скрывающуюся в углу тень с бездонными глазами, однако он не был уверен, не было ли то игрой его воображения. В последнее время он вообще мало в чём был уверен: даже собственное имя ставилось им под сомнение. Яркий свет ванной на мгновение ослепляет после кромешной тьмы квартиры, и лишь через пару мгновений Антону удаётся сосредоточить взгляд на своём отражении в зеркале. Собственное лицо кажется ему теперь ненастоящим, непреодолимо далёким. Он закрывает глаза, и блаженная темнота растворяет его в себе, открывает — и перед ним снова бессмысленные фальшивые предметы, реквизит на сцене, а не личные вещи. Тяжёлая тянущая боль где-то в груди заставляет Антона осесть на мягкий ворсистый ковёр: то было отчаяние, что иногда навещало его после нескольких дней абсолютной апатии. Антон мог выиграть любое пари, мог заработать с помощью этого дара денег или стать успешным, однако ничто больше не приносило ему удовлетворения. Более того — он отчётливо осознавал, что всё, что было сделано за последние два года, не было его заслугой — все его удачи были лишь исправно работающим контрактом. Сам по себе он не представлял никакой ценности: он не тяготел к учёбе, не играл на музыкальном инструменте, не писал стихов или рассказов. Единственное, что было в нём особенного — его искрящий оптимизм — было навеки потеряно, и это была его вина. Горло сковала горечь и обида, Антон ужасно хотел то ли закричать, то ли заплакать, однако ни крик, ни рыдания так и не покинули его груди. За последние два года он пришёл ко многим выводам и один из них: противоположностью смеха были не слёзы, потому как слёзы — тоже лечат, они — тот же смех, разве только с другим окрасом; противоположность смеха — апатия, сковывающая боль. Та, что теперь поселилась в его сердце и отказывалась уходить. Антон закрыл глаза. Он всё чаще хотел поспорить, что следующим утром он их не откроет.***
Один сгиб, второй, третий — и вот из листка с контрольной по математике получился небольшой журавлик. Она надеялась увидеть хотя бы проблеск игривости в знакомых зелёных глазах, однако те оставались такими же тусклыми, какими были все эти два года. Их хозяин, наоборот, лишь опечалился, увидев, что Ира сделала из контрольной оригами, в то время как ошибки в ней она сама попросила разобрать с ним. — Это очень красиво, но так ты не поймёшь тему… — протянул Антон, ответственно взявшийся за просьбу Иры объяснить ей математику. Он так и не понял, что тройки в школе беспокоили её гораздо меньше, чем его отстранённость: он уже давно не заходил к ней и не заговаривал, ссылаясь на дела, и ей пришлось пойти на хитрость. — Знаешь, если бы ты был животным, то был бы журавлём, — задумчиво сказала Ира, повертев в руках получившуюся птицу. Антон отложил разложенные на дальнем столе булочной черновики и заинтересованно посмотрел на оригами. — Почему? — спросил он, и его вопрос обрадовал Иру: она наконец смогла вывести его хоть на какой-то разговор. — Потому что журавль — символ счастья, — объяснила она, поставила бумажного журавлика на середину стола и перевела взгляд на Антона. Увиденное разочаровало её: сравнение далеко не обрадовало Антона, наоборот, кажется, сделало его ещё более подавленным. Тёмные круги теперь как-то особенно ярко контрастировали с его бледной кожей, а глаза ненормально блестели, словно Антон был в горячке. — Это точно не про меня, — тихо ответил он и скосил взгляд в сторону: кажется, он не хотел, чтобы Ира увидела какую-то промелькнувшую в его глазах мысль. — Давай рассмотрим вот этот пример, — поспешил он перевести тему и подвинул ближе листы с вычислениями. Ира, словно будучи отражением истинных чувств Антона, поникла и сжалась: она перепробовала всё, что могла, но её друг оставался всё таким же неживым. — У тебя ведь через неделю день рождения? — аккуратно спрашивает она, и это — её последняя попытка на сегодня. — Да, — гулко отвечает Антон. — Гостей приглашает мачеха, я ничего не решаю, — добавляет он, и Ира слышит в фразе невысказанные извинения, и эта маленькая забота трогает её. — Ты… это… выйди тогда хотя бы на минутку, — протягивает она неуверенно, знает: Антон понял, о чём она. Он найдёт предлог, чтобы повидаться с ней на его четырнадцатилетие.***
Поворот ключа — и кажется, он знает, что услышит, когда войдёт. — Ну, счастья тебе привалило! — Да, два года удачи. Голоса двух женщин раздавались из новой недавно обставленной кухни. Мачеха могла позволить себе купить на выигранные деньги квартиру в центре города, они могли всей семьёй переехать в столицу или в Санкт-Петербург, но Маша хотела, чтобы её благополучие увидели знакомые, чтобы те, кому она завидовала раньше, позавидовали бы ей сейчас. А потому в доме часто кто-то бывал: старые и новые подруги, которые могли потешить эго мачехи восторгами, прозорливые мужчины, что старательно подбивали клинья к богатой вдове, однако, вместе с тем, вниманием поднимали её самооценку. Антон не помнил, когда последний раз у них была хотя бы одна спокойная неделя: казалось, за эти два года Маша стала бояться тишины. — Удача достойных любит, — гордо отвечала двум старым знакомым мачеха. Антон тихо прокрался в свою комнату: если не обнаруживать своего присутствия, Маша не станет хвастаться им перед подругами.***
Затхлость удушающе тёплой комнаты — первое, что он чувствует, когда вновь встаёт посередине ночи. Где-то вдалеке искрится в руках другого его смех — единственное, что оставалось у Антона от той жизни, что была у него до смерти отца, проданная им самим. Каждый раз смех звучал с разных сторон — барон был то в одной стороне света, то в другой. Он мог перемещаться почти мгновенно, и Антон не понимал, как такое возможно: даже самолёт не мог похвастаться такой скоростью. Это в очередной раз наталкивало его на мысли о далеко не простых способностях барона, однако Антон не мог и не хотел развивать эти выводы: кем бы ни был барон, смех принадлежал ему, а он сам так часто находился в разных местах планеты, что найти его не представлялось возможным. Антон пробовал искать информацию о нём: набирал все перечисленные в контракте имена в разных поисковиках, искал упоминание барона в списках владельцев бизнесов, однако нигде не было и намёка на существование этого человека. Он будто бы был призраком, бесшумно скользившим по Земле. Смех на другом конце мира стихает, и в образовавшейся тишине Антон, наконец, понимает, что бодрствует не один. Он тихо встаёт и выходит в коридор, к кухне, откуда раздаются шепчущие голоса и всхлипывания. — Вон она… медицинский ведь кончила, сейчас работает в какой-то хорошей больнице. И муж у неё, и дочке четыре недавно исполнилось, — тихо говорит сдавленный, хрипящий от продолжительных слёз голос, и Антон с удивлением узнаёт в нём голос мачехи. Он замирает около двери на кухню так, чтобы остаться незамеченным, и прислушивается. — Да какая разница, мам?! — прикрикивает Эдуард на эмоциях, за что получает неодобрительный шик от матери. — Какая разница? — добавляет тогда он шёпотом. — А в том разница, что она хоть и живёт в тесной однушке, но изнутри вся так и светиться, — зло шипит Маша. — Так и хочется в её лицо плюнуть. Ходит, улыбается. Сука, — выплёвывает она совсем тихо последнее слово. — Ну и пусть улыбается, — кидает в ответ Эд, однако его слова не успокаивают мать: она снова начинает тихо плакать. — Ну мам, ну чего разнылась-то? — протягивает он неуверенно, и Антон, даже не видя Эда, чувствует его колебания и обиду на себя — он всё никак не мог успокоить родного человека. Всхлипы Маши прерываются, и Антон почему-то представляет, что сейчас она смотрит на сына исподлобья: так, как она часто смотрела на тех, кто тронул что-то глубоко её личное. — Я — старая, дряхлая, одинокая баба. Один муж бросил, второй — умер, и никто из них меня не любил. Найди мне хоть одну причину не ныть. Её тембр тяжестью ложится на все предметы в квартире, словно голос — та же пыль или пепел. И кажется, Антон почти слышит, как Эд шумно сглатывает. — Мы ни в чём не нуждаемся. Мы вместе. Вот тебе две причины, — тихо отвечает он, и на кухне на некоторое время устанавливается тишина. Антон уже успевает подумать, что мачеха и Эд собираются выйти, а потому ему стоит скрыться в своей комнате, однако в следующее мгновение на кухне, наконец, звучит голос Маши. — Да, пожалуй, — говорит она. — Ты не волнуйся: я тебе раньше не могла ничего дать, а теперь у нас хватит средств на любой университет. Выучишься — уедешь туда, куда захочешь, — мечтательно произносит она, вероятно, думает, надеется, что жизнь её сына будет лучше, чем её. — Мам… — мягко протягивает Эдуард. Мачеха грустно усмехается. — Только ты меня и любишь, — капля её голоса тонет в море тёмной ночной тишины, и Антон уходит к себе. Там, на кухне, ему не было места.***
Ночь истончалась, уступала место дню, а Антон до сих пор не смыкал глаз: он смотрел в распахнутое настежь окно и размышлял. Мысли сменяли одна другую: он думал о том, что девятый этаж — слишком низко, что лучше бы был пятнадцатый, но выбирать не приходится, размышлял, что не мог бы довериться собственным рукам и бритве, а для верёвки нет подходящей крепкой люстры, жалел, что поблизости нет рельс. Однако все эти ставшие привычными мысли перекрывало сочувствие: Антон не хотел испытывать его по отношению к тем, кто редко сочувствовал ему самому, однако он ничего не мог с собой поделать. Что-то внутри него сжалось, когда он стоял в коридоре рядом с кухней, и, как бы ему ни хотелось этого, то было не триумфальное злорадство. Однажды Антон услышал, что жалость — грех. Тогда он был удивлён: как может жалость к другому быть чем-то плохим? А потом он понял: жалось — грех, но сочувствие — добродетель, потому как жалея кого-то, мы лишь мучаем его своими переживаниями, не облегчаем его состояния, а сочувствие, наоборот, подразумевает участие в чьей-то жизни, стремление помочь. Жалость — это погладить бездомного кота, дав ему надежду, и уйти, отобрав её. Сочувствие — это накормить его или забрать к себе. А потому сейчас, ёжась от холодного осеннего воздуха, Антон, несмотря на все прошлые обиды, пришёл не к одному, а к двум решениям. Первое сформировалось в его голове тогда, когда он, месяцев шесть назад проснувшись посередине ночи, осознал всю степень своей бесполезности и ненужности без смеха. Второе решение появилось сегодня, когда Антон понял, что барон не отнимал его сочувствия. Усмехнётся ли он, когда услышит его следующее пари? Поймёт, что последует за таким спором? Вопросы промелькнули в голове Антона мгновенно и практически сразу исчезли: всего через пару дней ему будет совершенно всё равно.***
Тонкие пальцы с прекрасным маникюром раскладывают на деревянном письменном столе несколько бумаг, и барон мельком просматривает их. Одни и те же ситуации, одни и те же имена: если бы смертные жили столько же, сколько он, они либо, наконец, чему-нибудь научились, что вряд ли, либо повесились бы от скуки, ведь ничего, абсолютно ничего не менялось в их мире — настолько серо и скучно было человечество в его, барона, глазах. — Я думаю на этой мелочи можно сыграть на нашей следующей встрече, — указала на одну из строк Оксана и отошла на пару шагов, позволив барону рассмотреть внимательнее документы. — Неплохо, — после небольшой паузы ответил он. — На этом всё? — Да, — кивнула она. Барон расслабленно откинулся на кресло и подпёр голову одной рукой. — Тогда ты свободна, Оксана. Готовься воплощать слова в жизнь, — ухмыльнулся он напоследок. Оксана обворожительно улыбнулась и, кинув быстрый нечитаемый взгляд в Сергея, стоявшего в углу кабинета, развернулась и ушла. Некоторое время единственным, что было слышно в образовавшейся тишине, было мерное постукивание её каблуков в коридоре, однако и этот монотонный звук вскоре стих, оставив барона и его раба наедине с их мыслями. Так продлилось ещё несколько минут: барон просматривал документы, кажется, и вовсе забыв про стоявшего в кабинете Сергея. Однако после стольких лет верной службы раб выучил этот приём: хозяин любил проверить собеседника на выдержку, испытывал его молчанием, чтобы тишина в конце концов обнажила слабые места слуг. И хотя Сергей ни разу не давал слабины на таких проверках, барон всё равно не брезговал периодически проводить их. — Этот смертный… — протянул наконец барон. — Андрей? Антон? Да, Антон. Что с ним? — поинтересовался как бы невзначай он, однако Сергей знал: если барон вдруг вспомнил о мальчишке, значит, что-то случилось. — Мне кажется, он близок, хозяин, — достаточно быстро, чтобы не раздражать хозяина, но не так быстро, чтобы вежливость перешла в неприкрытую услужливость, ответил раб. Барон оторвался от бумаг и пристально посмотрел на Сергея, словно пытался уличить его во лжи, однако раб не дрогнул под его взглядом: он прекрасно знал — если бы он солгал, барон уже знал бы об этом. Нет, барон никогда не делился с ним этим секретом, однако Сергей был достаточно внимателен и умён, чтобы распознать эту способность хозяина без чьих-либо подсказок. — Я не слышал от него ни одного пари долгое время, а сегодня он поспорил, что его мачеха с сыном будут жить в достатке, даже если его не будет, — усмехнулся барон после небольшой паузы. Сергей сощурил глаза: вот оно, причина, по которой хозяин спросил его о смертном — он надеялся, что раб принесёт ему радостную весть о внезапной трагической кончине мальчика. Сергей не знал и не мог знать о точном содержании контракта, так как рассказывать о договоре запрещалось обеим сторонам, и барону, и Антону, однако Сергей был в состоянии сложить два факта: маленький смертный выигрывал все пари, но лицо его было вечно угрюмо, а барон, после стольких лет отсутствия эмоций, вдруг стал душой компании. Это был не первый и явно не последний контракт хозяина. И самое главное: хозяина очень устраивала эта молчаливая понятливость раба, так что иногда он упоминал некоторые вещи из контракта так, чтобы сочащаяся соком бумага не посчитала сказанное раскрытием условий договора. — Я думаю, это произойдёт в ближайшую неделю, — честно обозначил предположительные сроки Сергей. В глазах барона мелькнули радостные огоньки: он поднялся с места, собрал документы и искренне, словно ребёнок, которому дали сладость, улыбнулся. — Наконец-то. Что-то он долго, не находишь? — сыронизировал он и рассмеялся в голос. Сейчас хозяин казался абсолютно нормальным, жизнерадостным боссом, человеком «душа-на-распашку», ведущим себя с каждым незнакомцем по-свойски. Однако Сергей не обманывался ни одним из образов хозяина: знал, как быстро милость сменялась гневом, и как этими перепадами настроения барон манипулировал наиболее безвольными личностями. Он также знал, что последний вопрос был риторическим, а потому лицо его осталось невозмутимым, а сам он ждал новых указаний. Смех оборвался внезапно, словно барон вдруг забыл, как сокращать мышцы живота и издавать такой отрывистый звук горлом. — Когда это произойдёт — сообщи сразу, — бесстрастно, небрежно бросил он рабу, незатейливо напоминая холодным тоном его статус и место. — Я люблю хорошие новости, — протянул он почти мечтательно и лукаво улыбнулся.***
Несколько грязных капель около небольшой танкетки, массивные тёмные следы на коврике у входа и около дюжины оставленных ботинок в коридоре. Рука по привычке тянулась к тряпке, чтобы мачеха не успела увидеть грязи, однако времена, когда Антон отвечал за чистоту полов в доме, прошли. Он мог больше не бежать и не мыть попавшееся на глаза пятно, и тем не менее привычка наводить чистоту и любовь к ней не могли покинуть его. Вот и сейчас взгляд его непременно возвращался к грязи, что принесли с собой нежеланные гости. И даже когда он отворачивался, когда смотрел в лица гостей, когда выслушивал их незатейливые поздравления с явной попыткой подлизаться, перед глазами его всё равно стояла осенняя грязь, коей все эти новые знакомые, впрочем, и являлись: они просто по кусочку теряли самих себя. Звон бокалов оторвал Антона от размышлений, и взгляд его сфокусировался на четырнадцати свечках: огонь на них плясал, переливался, искрился и, наверное, был теперь самым свободным существом в этой просторной, но такой тесной комнате. — Ну, чего угрюмый такой? Задувай! — обратилась к Антону одна из бесчисленных подруг мачехи, и бестактность её разозлила его. Он бросил в неё острый, колючий взгляд и, резко набрав воздуха, раздражённо задул свечи. Лёгкий дымок от затушенного огня поднялся вверх, и все подняли бокалы в честь именинника: никто не заострял внимание на его поведении — гораздо важнее было следить за настроением хозяйки, владевшей состоянием, а не за её пасынком. — Что загадал-то? — спросил лишь один из гостей, сидевший рядом мужчина средних лет. «Ничего, » — подумал Антон, но ответил: — Если скажу — не сбудется. Больше никто не замечал его. Гости видели лишь мачеху, а мачеха — гостей, и их сомнительный симбиоз работал как часы: заведённым однажды им больше не нужен был мастер-часовщик, они были вполне самодостаточными. А потому Антон, уличив момент, проскользнул в свою комнату и заперся там посередине праздника. Он знал — алкоголь и общая праздность сделают своё коварное дело, и никто до следующего утра не будет в состоянии вообще вспомнить об имениннике. Окно тихо протестующе заскрипело, когда Антон открыл его и взглянул вниз, в сумрачную темноту успокаивающихся улиц и дворов. Всё вокруг казалось ему чуждым, принадлежавшим кому угодно, но не ему. Его глодало одиночество и непонимание: контракт холодной цепкой ладонью лежал на его губах, не давая произнести и слова, а потому никто не мог разделить с ним его переживания. Он сделал всё, что мог: заработал целое состояние, выигрывая пари, и тем самым обеспечил тех, кто официально считался его семьёй. То есть уже сейчас, в четырнадцать, он сделал то, чего не мог отец. А потому главное обязательство отпало, он стал ненужным, как сломавшийся столярный инструмент. Раньше он говорил себе, что нужно бороться, нужно жить: каждое утро, каждую ночь эти слова как мантра звучали в его голове. Но, видимо, и их было недостаточно уставшей, ослабшей душе: Антон понял, что больше не может бороться сам с собой. Звон ворвался в измученную мыслями голову, и Антон с запозданием распознал в нём свой проданный смех. Из горла вырвалось приглушённое мычание, перешедшее в скулёж, а руки оттянули корни волос вниз так, что и голова опустилась вслед за ними. Смех звучал изнутри, его невозможно было заглушить никаким посторонним звуком, он сводил Антона с ума каждый день и каждую ночь. Где-то на других концах света барон заливисто смеялся то там, то здесь, и Антону казалось, что смеётся он непременно над ним, усмехается его глупости и наивности. И это недостижимое чувство счастья, проданное когда-то таинственному бизнесмену, являлось Антону призраком, хвастаясь тем, чего у него уже не было, каждый раз раскрывая, расковыривая старую рану, старательно не давая ей зажить. Боль в груди нарастала, барон смеялся, а Антон перекидывал одну ногу через подоконник. Он не мог знать, что в это мгновение в темноте осеннего вечера предвкушающе задержала дыхание тень, почти наполовину наклонившаяся с края крыши их дома, чтобы видеть последние колебания смертного. Он также не знал, поскольку попросту забыл об этом, что ко двору подходила сбежавшая от строгого надзора мамы Ира, потому как хотела порадовать друга подарком. Но всё это стало абсолютно неважно для Антона, когда дыхание его замедлилось, а глаза закрылись. Он перекинул вторую ногу. В глазах — темнота, а в ушах — проданный смех, и ничего больше ему не было нужно. Сначала мысль появляется где-то на задворках сознания, однако её слабого света хватает, чтобы Антон сжал ставни сильнее, а сам откинулся назад, вглубь квартиры. Когда же мысль искриться вовсю, Антон открывает глаза и резко шумно выдыхает: он вдруг понял, заметил одну небольшую деталь, и это маленькое открытие придаёт ему сил, заставляет перекинуть ноги обратно, в комнату. Тень на крыше чуть было дёрнулась вперёд, но вовремя остановилась: она не собиралась так глупо обнаруживать своего присутствия. Антон тем временем поспешил в комнату Эда, к его шкафу, забитому книгами по географии и пробниками экзаменов: там, среди разного рода макулатуры лежал чёрный переливающийся бликами света компас. Антон открыл его быстрым размашистым движением и прислушался к ставшему тише смеху. Стрелка компаса остановилась, и Антон понял: северо-запад. Чёрная крышка хлопнула, компас тяжестью оттянул карман джинсов. Пара нетерпеливых шагов, наспех закинутые в просторный рюкзак вода, деньги и несколько вещей — мысль подгоняла Антона как никогда. А всё потому что он понял: смех не звучал в случайных точках мира, было место, где барон появлялся гораздо чаще, там, где он, вероятно, жил, и откуда сейчас слышал его Антон. Это был тот шанс, за который он готов был ухватиться, поскольку то была единственная зацепка, которую ему удалось найти о бизнесмене-призраке. Ничего больше не держало его в этом доме — самая большая его ценность сейчас принадлежала человеку, спрятавшемуся так хорошо, что Антону пришлось пойти на крайние меры: решится на долгий опасный путь. Однако Антон больше не робел: он знал — на его стороне великий дар, который поможет ему преодолеть любые испытания. Шум и голоса с кухни придают уверенности: некоторое время никто не заметит его отсутствия. Антон обувается на скорую руку, надевает недавно купленную зимнюю куртку, и взгляд его цепляется за знакомые очертания в глубине шкафа. Пару мгновений он медлит, а затем достаёт старую отцовскую замшевую куртку — ту, что он так долго носил сам, когда ещё не получил дар выигрывать пари. Старая ткань приветливо мнётся в руках, напоминая о давно ушедших днях, и Антон, недолго думая, убирает куртку в почти полностью заполненный рюкзак. Из кухни, покачиваясь, выходит тот самый мужчина, что спрашивал у Антона о его желании, и, завидя одетого именинника, заплетающимся языком произносит: — О, Антошка. А ч-чэого это ты? Ку-уда? Антон дёргается, осматривает с головы до ног нового знакомого мачехи и, оценив его состояние как беспросветно пьяное, лжёт, не стараясь придумать что-то стоящее: — Мусор вынести. Мужчина понимающе кивает, своими движениями напоминая больше колос в поле, чем человека. — Это хорошо. Маме помогать ну-ну-нужжжно, — слышит Антон его голос где-то далеко-далеко, словно перешагнув через порог проклятой своей новизной квартиры, он уже стал немного свободнее. Подъездная дверь хлопает за спиной, и Антон спешит к дороге, как вдруг слышит своё имя. Он оборачивается — и перед ним Ира, слегка растрёпанная и уставшая, но невероятно счастливая от того, что видит его. В руках у неё Антон успевает заметить какую-то маленькую коробочку. — Я так рада, что ты смог вырваться! — радостно произносит она и буквально виснет на Антоне от переполняющих её эмоций. Он уже хочет объяснить ей ту часть, которую может рассказать, не затрагивая контракта, но девочка протягивает коробку и триумфально восклицает: — Вот! — Ира, я… — пытается начать Антон, однако оказывается перебит. — Молчи! Тихо! Сначала — подарок, — улыбается Ира, и Антону ничего не остаётся, как подчиниться ей. Матовая коробочка неспеша открывается, и взору Антона предстаёт небольшая связанная из белых, чёрных и красных ниток объёмная фигурка птицы. Он поднимает её на уровень глаз и внимательно осматривает. — Журавль? — уточняет он. — Да! — гордо отвечает Ира. — Я сама связала. Крючком. Мне мама совсем немного помогала. И действительно в подтверждение сказанного Антон заметил на фигурке переходы от более ровных и аккуратных петель к менее аккуратным. Вот только аккуратных было гораздо больше. — Ну, может быть, чуть больше, чем немного… — протянула смущённая вниманием к фигурке Ира и отвела взгляд. Антон наоборот посмотрел на неё. Вот сейчас, в это мгновение ему очень хотелось улыбнуться: в его жизни всё ещё оставался человек, которому было не всё равно на него. Однако мышцы лица не подчинялись его желанию — у него будто бы не было сил на улыбку. А потому всю радость и признательность Антон постарался вложить в тембр. Нет, в нём не прозвучали радостные нотки, но по крайней мере он был чуть менее печальным и угрюмым. — Это восхитительный журавль, — сказал он. — Тебе правда нравится? — с надеждой взглянула на друга Ира. — Очень, — добавил Антон и поспешил убрать ценный подарок в рюкзак. Завидя обилие вещей, что нёс Антон на спине, девочка занервничала: дыхание её участилось, глаза сощурились, а губы сами растянулись в тонкую нить. — Антон, а почему на тебе рюкзак? — тихо спросила она, и взгляд её стал подозрительным и одновременно печальным. Антон замер: ему пора было признаться. — Ира, это как раз то, что я хотел сказать, — протянул он и немного наклонился, чтобы лицо его находилось точно напротив лица Иры. — Мне нужно уехать, чтобы найти одного человека. Ира отшатнулась. В глазах её промелькнуло недоумение. — Как «уехать»? Как это… Почему? — с расстановкой произносила она, словно не могла сформулировать более длинного предложения из-за удивления. — Есть вещи, которые я не могу сказать, — сказал Антон, и произнесённые слова встали словно кол в горле: даже двинуться сейчас показалось бы ему непосильной задачей. — Но, поверь мне, я… У меня нет другого выхода, — попытался сгладить он сказанное, однако прекрасно понимал: никакие слова не смогут разрядить напряжение их разговора. Свет фонарей чуть более отчётливо блеснул в глазах Иры — в них постепенно начинали собираться первые слёзы. — Ты уезжаешь насовсем? — спросила она, надеялась, что он скажет что-то вроде: «Нет, совсем ненадолго.» Однако это было бы неправдой, а Антон не хотел врать, вероятно, единственному своему другу. — Возможно, да, — ответил он. Слёзы рассекли раскрасневшиеся щёки Иры, и Антон почувствовал себя совсем паршиво. — Антон, а как же я?.. Как же я тут без тебя? — медленно говорила девочка, вытирая влагу с глаз выглядывавшей из-под куртки шерстяной кофтой. Антон не знал, что ответить: после того, как он первый раз выиграл деньги, все дворовые отвернулись от него. Ира единственная осталась на его стороне до конца, а потому ей приходилось сносить насмешки остальных ребят. Они считали, что Ира проводила время с Антоном только из-за того, что хотела получить от него денег: всем было известно, как тяжело жилось ей и её матери одним. И только Антон всё это время был сдерживающим фактором для озлобленной на выбор госпожи Фортуны детворы: он мог вступиться за Иру, подраться и непременно выйти победителем — ему ужасно везло, половина противников падали из-за каких-то мелочей по типу развязанных шнурков или странно подвернувшегося под ногу камня. А теперь Антон уходил и оставлял Иру одну наедине с ненавидящей её дворовой толпой. — Только ты меня и защищал всё это время. Почему ты бросаешь меня? — скулила она, всё пытаясь найти в глазах напротив ответ, вот только в тусклой зелени вот уже два года не было и намёка на прошлого Антона, который, возможно, мог бы всё объяснить ей и успокоить. — Всё будет хорошо, — сказал Антон фразу, что так часто срывалась в своё время с губ отца. Вот только время забрало не только папу, но и смех, что наполнял эти простые слова почти исцеляющим смыслом. — Нет, не будет, — протянула в ответ Ира. — Обязательно будет! — воскликнул Антон. Девочка лишь заплакала сильнее. Ей нужно было нечто большее простых фальшиво успокаивающих слов. И Антон вдруг понял, что он мог ей оставить. — Ира… — позвал он подругу, и она подняла на него взгляд. Антон протянул ей руку. — Держу пари, что, какая бы сложная ситуация не была, ты выйдешь из неё победительницей и с тобой не случиться ничего плохого. Девочка замерла на мгновение, а затем продолжила плакать пуще прежнего. Антона обеспокоила её реакция: он боялся, что она не пожмёт его руку, и тогда пари будет считаться недействительным. А потому все свои переживания, за неё, за себя, за туманное будущее, он вложил в резкий, раздражённый оклик: — Ира! Девочка вздрогнула, затем вся как-то сжалась, сгорбилась, словно приготовилась к прыжку, и быстро пожала протянутую руку. — Доволен?! — воскликнула она в сердцах и, развернувшись, убежала в сторону своего дома. Антон не мог позволить себе смотреть ей вслед — время поджимало, ему нужно было скорее скрыться из города. Однако теперь, после заключения пари, он чувствовал себя совсем на немного легче: он знал, что, что бы ни случилось, Ира будет в безопасности. С этой мыслью он развернулся и зашагал в сторону вокзала. Тень, наблюдавшая за ним из-за дерева, скрылась в сумрачной тишине ночи.***
Несколько мгновений кромешной тьмы — и вот Сергей стоял посередине кабинета барона. Последний разговаривал с кем-то по телефону. — Да, в четверг, — сказал барон в трубку, развернулся в кресле и, заметив стоявшего в углу раба, сощурил глаза. — Да. Нет. Скорее Бог спуститься на землю, чем Джей Пи Морган Чейз снизит процентную ставку, — ухмыльнулся он и после небольшой паузы добавил: — Да, я буду ждать. Барон отнял телефон от уха и пристально уставился на пришедшего. Сергей посчитал молчание разрешением говорить. — Хозяин, вы просили сообщить сразу, — заметил он, чтобы барон не обрушил на него свой гнев за внезапный визит. Серые глаза загорелись предвкушением, а сам барон чуть подался вперёд — на самом деле незначительные жесты, однако Сергею они говорили многое. Хотя бы то, что, вероятно, смерти Антона барон ждал не меньше, чем когда-то — получения от него некой силы. Какой — Сергей не мог понять до конца. — Всё кончено? — нейтральным, непроницаемым тоном спросил барон. — Не совсем. Антон, этот смертный, он сбежал из дома, — доложил Сергей и стал ждать реакции хозяина. Сначала ничего не происходило, лишь серые глаза позволили себе слегка сощуриться. Затем барон встал, прошёл пару шагов по кабинету, задержал взгляд на полках шкафов с книгами, задумчиво поправил отстававшую на два дня дату в календаре и лишь тогда вновь посмотрел на раба. Сергей знал: сейчас, когда ни один мускул не дрожал на беспристрастном лице хозяина, он мысленно просчитывал вероятные риски сложившейся ситуации и думал о том, как их предотвратить. И вероятно, барон успел подумать о гораздо большем за эти пару десятков секунд, однако произнёс он только: — Он ищет меня. Это была ровно та часть информации, которую он позволил услышать Сергею, однако последний не оскорблялся этим, наоборот, можно сказать, был польщён этой короткой фразой: другие слуги вовсе не знали о делах барона, в то время как Сергею позволялось подходить к планам хозяина довольно близко. Барон тем временем продолжил более собранно и холодно: — Теперь следи за ним постоянно, не выпускай его из виду, докладывай о его передвижениях, о новых знакомых, о мелочах, что покажутся тебе подозрительными. Остальные твои дела я переложу на других. А теперь ступай, не теряй время. Сергей поклонился и исчез в ближайшей тени, а барон тем временем отвернулся к окну. Мальчишка оказался сильнее и сообразительнее, чем он предполагал: он не стал накладывать на себя руки даже после двух лет апатии, а решил вычислить его местонахождение по смеху. Барон усмехнулся: ещё один смертный захотел стереть себе ноги в попытках его найти. С другой стороны мальчика не стоило недооценивать: он мог слышать его, когда он смеялся, и в его руках был серьёзный дар, который гипотетически мог бы стать большой проблемой для барона в будущем. Однако это не очень сильно волновало Трёча: у него была пара тузов в рукаве, что были тщательно спрятаны в условиях контракта, — те мелочи в формулировках, что впоследствии могли бы стать для смертного его погибелью. И барон готов был поспорить, что будь мальчишка даже трижды умён, он ещё не скоро найдёт все капканы, что Трёч заботливо расставил в их договоре.