Пятьдесят оттенков Хидана

«Я убью его», — обещает Какузу себе, чувствуя, как подкатывает конец — волнами, где каждая последующая мощнее предыдущей. И его захлёстывает — животной, жадной страстью, злостью, стыдом, стыдом, стыдом — тем, чего Какузу не испытывал уже бесконечное множество лет. И стыд этот не за удовольствие, нет: он имел в своей жизни сотни шлюх, он насиловал, он даже — когда-то — был в отношениях и занимался тем, что у людей называется любовью. Он знал всякое. И нет ничего стыдного в том, чтобы дать телу разрядку, которой оно заслуживает. Не в том беда — Какузу жжёт отторжением, потому что он знает, понимает неизбежное — в этот раз оргазм будет одновременным, обоюдным, взаимным. Так, словно между ними есть связь. И всё внутри восстаёт против, потому что эта проклятая мелочь меняет, портит всё, как будто можно было бы сделать происходящее ещё хуже. Одновременное освобождение — роскошь, доступная любящим парам, дар близости для тех, кто сливается на пике в изматывающем наслаждении и становится единым, целым на миг. Какузу не хочет этого — не с Хиданом. Ни с кем. Не сейчас, не в этой жизни, никогда. Не для такого, как он. Не для таких, как они оба. Не с Хиданом, нет. А Хидан смеётся, чувствуя сопротивление, и шепчет обжигающе в ухо: «Не надо, не оттягивай, тебе понравится, упёртая ты задница». И Какузу тонет в ненависти к нему, безумно, отчаянно его желая. Это просто техника, говорит он себе. Не близость. Он убьёт Хидана — после. И убьёт не раз, такое нельзя оставлять безнаказанным. Но сейчас его тело ему не подчинено; Какузу даже не может управлять чакрой — он весь во власти трижды проклятого жреца, каждым сантиметром тела, снаружи и внутри, всеми нервами, мышцами, венами — весь, за исключением мыслей и… чувств? Выходит, они существуют отдельно от тела? Слишком сложно, чтобы думать об этом теперь, когда единственное, чего он хочет — чтобы Хидан не останавливался. Чтобы до предела плотным был контакт с этой вспотевшей, непостижимо чёрной кожей, и этими белыми полосами на ней, делающими его не человеком, кем-то потусторонним. Страшным. Монстром. Какузу никогда прежде не занимался сексом с нелюдью, и до чего же это… отвратительно-освобождающе. Как если бы больше не было необходимости притворяться человеком тоже. Как если бы можно было сознаться себе — и другому — в своей истинной природе и без оглядки отдаться контакту — контакту двух чудовищ. Хидан всё это знает. Хидану не нужно объяснять. Какузу никогда не хотел, чтобы кто-то понимал его настолько… Взгляд Хидана плывёт куда-то за пределы, он тянет руку к лицу Какузу, засовывает указательный и средний пальцы ему в рот. Играет с языком, ласкает его, обводит зубы, щупает рот изнутри, словно знакомясь, и Какузу чувствует чёрные пальцы Хидана в себе — невероятным наслаждением, бесстыдным, неприкрытым удовольствием — их хочется сосать, кусать, облизывать. И Хидан снова улыбается, скалится, как голодный хищник. С ним можно всё. «Нравится?» — говорит его взгляд. «Ты об этом пожалеешь», — выдавливает Какузу с усилием, даже голосом не своим. Он не разрешал, не давал согласия, не инициировал; фактически это изнасилование, с той лишь разницей, что здесь у Какузу нет возможности сопротивляться. Он и не пытался — он много раз лицезрел технику в действии на других и знает, что силы можно даже не тратить. Что попытки бороться выглядят до смешного жалкими. Попался… Дурак. И жрец получает законную награду. «Не пожалею», — шепчет Хидан в шею, в волосы, в шрамы, в ладони, в губы. — «Никогда не пожалею. Я бы хотел без проклятия, я бы хотел, видит Джашин». «Я убью тебя», — цедит Какузу. «Хорошо». Как будто бы это обещание чего-то приятного. Как будто только ему Хидан доверяет это таинство, помимо себя самого. И ускоряет движения, наполняя ноги, бёдра — такой слабостью, что мышцы начинают бессильно дрожать. Какузу позаботится о том, чтобы он молил о пощаде. Позже. Потом. После того, как они оба сорвутся вниз, разбиваясь на тысячу кусков. Хидан обхватывает ладонями его ягодицы, сжимает крепко, жёстко, жадно — так, как Какузу никогда никому в жизни бы не позволил. Он не позволяет и сейчас, но теряется в сладкой истоме, в невозможности признать, что это желанно — хоть на мгновение принадлежать. Хоть на мгновение не нести ответственности. Проклятый Хидан знает. Проклятый Хидан залез к нему в душу, если она существует. И не только в неё. Ноги до стоп наполняются дрожью, живот, грудь, горло — сводит изнутри. «Господи, я сейчас кончу», — жалобно завывает Хидан, как если бы Какузу не знал, не был связан с каждым его ощущением, как если бы не чувствовал спазма в лёгких, и болезненных рывков в паху, и застилающего глаза экстаза. Какузу крупно вздрагивает и глухо мычит, против воли изливаясь из собственного тела, не в силах удержать это внутри. Чувствуя судороги Хидана, слушая его вскрики, переходящие в смех. Пульсируя в унисон. Становясь одним целым. На миг. В слиянии двух изуродованных форм жизни. Хидан укладывается сверху, наваливаясь безо всяких церемоний. Всё ещё безнаказанно пользуясь преимуществом. «Ну круче же, чем как обычно», — дышит он. — «Охуенно, разве нет? Я хотел бы без техники, мать твою. Если бы ты позволил, упрямый старый козёл. Если бы ты позволил!». Какузу никогда бы не позволил. Он закрывает глаза, не в состоянии спорить или угрожать, отдаваясь ощущению того, как остывает горячая влажная кожа. Наливаясь привычной злобой. Погружаясь в предвкушение мести. Потом — не сейчас. После того, как Хидан отшепчет свою молитву, после того, как снимет проклятие, после того, как выспится у Какузу на груди — доверяясь так, словно Какузу никогда не делал ему больно. Каждый раз заново. И он усмехается, когда Хидан с жаром просит Джашина простить Какузу его прегрешения, и вразумить его, и наставить на путь истинный. Кожа Хидана наконец приобретает человеческий оттенок, а тело Какузу — волю, подчинённую его собственному разуму. Кто-то внутри Какузу — то латанное-перелатанное эго, которое Хидан пытается сломить из раза в раз — хочет свернуть бледную шею ублюдка-напарника. Кто-то другой — тот, у кого нет ни названия, ни прав — тонет в позорной, недозволенной благодарности. «Я убью его. Чуть позже», — даёт слово Какузу той части себя, что сильнее. Той части, благодаря которой он выжил и стал тем, кем стал. — Ты согласишься однажды, — бубнит Хидан засыпая. — Без техники. — Ты сдохнешь раньше. До отвращения бесит этот самоуверенный тон. Какузу хотел бы причинить ему боль, застраховаться от возможности снова быть открытым перед ним. Слишком сильны противоречия внутри. Слишком нельзя то, что произошло. «И после всего ты дашь ему просто заснуть?» — зреет тьма внутри Какузу. Нет. Нет, не даст, конечно. Он рывком разворачивает Хидана к себе спиной, и изо всех швов ползут чёрные нити.