Пятьдесят оттенков Хидана

Первая серия экспериментов далась невыносимо. Он пожалел. Пожалел, что пошёл на эту сделку, и, ей-богу, трусливо хотел отказаться и проситься назад в тюрьму. Если бы мог. Но после нескольких часов опытов Хидана трясло и лихорадило, зубы даже не смыкались — не то, чтобы говорить. Мёртвый, слепящий свет глаза резал нещадно, и в камере деться от него было некуда — он проникал даже сквозь веки. Хидан лёг на койку, сунул голову под подушку. Обливаясь потом, дрожал, уснуть не мог. Болело везде, как будто содрали кожу и поливали кипятком. Хидан начал скулить, потом вовсе завыл. Делалось как будто бы легче, со звуком выходила боль. Он плохо соображал. Под подушкой стало нечем дышать, скинул на пол. Закрыл глаза ладонями, чтобы не так больно. Проклятый свет. Жёг как радиация. Радиация жжёт? Хидан выл и плакал, как раненый, беспомощный детёныш, покинутый матерью. И вдруг услышал тигриный рык. Он подумал — смерть. Вот так. Пришла за ним в обличье хищника, и сейчас разорвёт на куски. Они запустили к нему в камеру зверя. Не страшно. Немного. Но не сильно. Он был слишком истощён, чтобы бояться. Представил, как зубы и когти вонзятся в его тело, и не почувствовал воли к сопротивлению. Больно было по-прежнему. Хидан снова заскулил, застонал, тигр опять зарычал. Но зарычал как-то странно. Хидан разобрал слова в его рычании. «Да заткнись ты наконец». И тогда спутанным разумом Хидан осознал, что он здесь не один. *** Тигр оказался за стеной. Хидан долго — кажется, бесконечную вечность — пытался сфокусировать взгляд и найти в помещении источник звука. Белые стены. Белая туалетная кабинка. Белая раковина. Белый свет. Белая кровать, белые простыни, белая подушка, белая пижама на нём самом. Он босиком. Белый коридор за решёткой, в котором не видно никого. А потом пространственное мышление подтянулось, и Хидан понял, что голос шёл из смежной камеры за стеной. Подумал, не понял. Представил. Поверил. Он бы не услышал голоса, но четвёртая стена в его комнате (ячейке? палате?) была решёткой, и он решил, что в соседней так же. Хидан подполз к стене на четвереньках. Стоять не мог. Лёг. Спросил: — Ты здесь? — вышло жалко, со скрежетом. Тигр отозвался не сразу. Хидан успел испугаться, что выдумал себе его голос. Успел почти провалиться в отчаяние, что остался совсем один наедине со своими галлюцинациями. Но тигр ответил: — К несчастью. Так они познакомились. *** Потом была вторая серия опытов. Третья. Четвёртая. Хидан не видел ничего, кроме камеры, стены коридора и лаборатории. За ним приходили люди в затонированных масках. Надевали маску на него. Снимали в лаборатории. Повторить в обратном порядке. Когда приходили за тигром, то выводили его в другую сторону, по коридору налево. Как ни пытался Хидан прильнуть, вжаться, просочиться сквозь решётку — он ни разу не дотянулся взглядом. Только слухом. Тигр никогда не спорил, не сопротивлялся, никогда не стонал и не плакал. Тяжело дышал после — это Хидан слышал. Слушал. Успокаивался этим дыханием. Заворачивался в него, как в одеяло. — Как тебя зовут? — спросил однажды. — Не помню, — ответил тигр. Его голос всегда был похож на утробное рычание. Хидан не мог сдвинуть кровать с места, та была прикручена к полу, поэтому он подтащил матрас к стене и оставил на полу. Начал спать там, чтобы ближе. Чувствовать. Представлял, что тигр спит рядом, и не страшно. Больше не было страшно, когда за ним приходили — ведь он хотел вернуться. Держался тем, чтобы вернуться. Отсосите, уроды в масках! — Ты за что сидел? — тигр редко отвечал, промолчал и в этот раз, но было не обидно. Хидан уже знал, что он молчаливый. Хидан всегда быстро учился. — А я за убийство папаши, — поделился он, закладывая руку за голову. Грёбаный свет всё так же слепил. Вырубится ровно на восемь часов. Не больше. А потом по-новой. — Вспорол ему грудь ножом, сучаре. Несправедливо: избавил мир от сраного педофила, оказал услугу обществу, а меня же ещё и посадили. Надо было раньше, пока ещё несовершеннолетним был. Может, пронесло бы. Но как-то… Насчёт себя смирился вроде, типа, ну бывает, потом вырос, уже не до этого. А тут приехал мать навестить и засёк, как он обхаживает этого соседского пацана… Тому лет шесть, сука, не больше! Ты понимаешь? — Да. — Никто бы ему ничего не сделал. Никто, блядь. Мамаша верещала, конечно, истерила, в угол забилась. Кровищи дохуя. Всё она знала, сука. Делала вид, что не знает. На суде потом всё рыдала, да так и не призналась. Бабы… Как можно не заметить, что твоего ребёнка пялит собственный муж? Кем надо быть? Никогда не понимал. Тигр тоже кого-то убил. Хидан чувствовал каким-то образом. Но это было не важно. А потом Хидана осенило, что между прутьев решётки можно просунуть руки. И он просунул. Вытянул их в коридор, и под таким ракурсом, он был уверен, их было видно тигру. Бледные, синюшные в этом свете. Исколотые лабораторными иглами. Крыса. Или кролик. Всё здесь белое, кроме крови и синяков, даже он сам. Хидан пошевелил пальцами. Развернул ладони вверх. Потом снова вниз. И тогда тигр вытянул руки тоже. Так они познакомились во второй раз. *** Конечно, тигр оказался полосатым. Чёрные кольца татуировок разрезали его предплечья поперёк. Шрамы чиркали так же. Следы от уколов — как и у Хидана, словно укусы гигантских москитов. Хидан замер. Даже не заметил, как рот открыл. Он был реален — не только голосом, не в его голове, не фантазией. Прижавшись лицом к прутьям, Хидан смотрел на его руки. Смуглые. Очень сильные руки (он убил руками, это точно). Мышцы. Грубая кожа. Широкие ладони. Наверное, тёплые. Сердце сжалось. Хидан ничего не говорил. Иногда потом сидели молча, высунув руки в коридор. Хидан чувствовал — тигр смотрит. Почему-то оживал внутри. После экспериментов трясло. Горел наизнанку, высыхал весь, не оставалось ни слюны, ни слёз. Думал только: тигру тоже плохо. Ему бывает так же плохо, и, может, хуже, потому что он никогда не рассказывал, что делали в лаборатории с ним. Хидан не знал. Только слышал то дыхание. Иногда с хрипами. Иногда с кашлем. — Что ты сделаешь, когда выйдешь? — спросил как-то. Тигр впервые издал что-то похожее на смешок. Иногда он отвечал, но чаще слушал. Не затыкал. Может, когда уставал, накрывал голову подушкой, Хидан не исключал. Однажды, после лаборатории, дышал особенно тяжело, прерывисто, лихорадочно. Хидан сжался весь. Втиснулся в угол, где сходились стена и решётка. Не хотел пропустить ни вздоха. А тигр просипел: — Не молчи. Позже он опять смотрел на его руки. Ночами дрочил, представляя, как они сжимают его. Как ладони ходят по его телу, как впиваются пальцы в бёдра, в ягодицы. Хотел эти руки целовать, хотел, чтобы они держали его — за бока, за плечи, может, даже за горло. Крепкие, словно высеченные из камня, с рельефом вен. Парадоксально — мягкие. Столько силы. Гораздо больше, чем у Хидана. Настолько больше… В одних только руках. Воображал, как облизывал бы эти пальцы. Как они могли бы двигаться по его животу вниз, вниз. Как касались бы неприкрытой плоти, словно оголённого провода. Как он толкался бы в кулак. Нестерпимо. Что-то, что он ещё в состоянии был чувствовать. — Знаю, тупо. Тупо. Но я так рад, что ты здесь. Ответа не последовало. Тигр убрал руки через прутья. Но спустя полминуты просунул правую ближе. Хидан вспыхнул весь. Прилип вплотную к этой чёртовой, бесконечно толстой стене, разделявшей их. Вытянул свою руку под странным углом. Притронулся к сухой грубой ладони. Чуть не заплакал. Рассмеялся. Тигр сжал его ладонь в ответ. Держал долго, пока руки не затекли. Хидан хотел говорить, говорить, говорить. И молчал. Сказал только: — Спасибо. И тигр ответил: — Тебе тоже. А потом его не стало. Увели в лабораторию и не вернули. Хидан ждал сутки, двое, трое, неделю, пока не понял — всё. Свернулся комком на матрасе и зарыдал. Задыхался. Резь в животе сводила с ума. На очередную серию опытов шёл с надеждой, что его тело не выдержит и сдастся. Он хотел бы сдаться. Всё это больше не имело смысла. Он не знал, сколько времени прошло. В его камере не было календаря. Не было окон. Только белый свет в потолке. Наверное, прошли месяцы — Хидан не считал. Что они хотели получить в результате исследований? Что они запишут в свои бесконечные безликие файлы? *** Когда ему сказали, что он свободен, он ничего не почувствовал. Ни страха, ни удивления. Ни радости — тем более. Его одежда, которую вернули спустя столько времени, висела на нём. Он вспомнил собственный вопрос («Что ты сделаешь, когда выйдешь?»), но не вспомнил, какой у него был запасён ответ. Стоял, смотрел в серое, моросящее небо. Город казался киношным. Декорациями как будто. Хидан хотел есть. Пришлось устроиться на работу без выходных — таскать ящики в порту. Водить грузоподъёмник не дали — рано. Выходные Хидану были не нужны. Он не хотел оставаться в своей лачуге один. Там была стрёмная тишина. Зато не было белого света. Только в холодильнике. Хидан выкрутил эту маленькую подсветку. А вот древний торшер горел приятно. Жёлтым и тёплым. На работе платили наличкой. Хидан бессмысленно пересчитывал купюры. Мял, разглаживал, складывал стопкой, потом веером. Скудным, куцым веером. К матери он так и не поехал. Когда ему наконец дали выходной, купил бутылку молока и решил сесть на автобус до пляжа. Было холодно, гниющие листья уже начинали превращаться в кашу там, где их не успели подмести. Дождь шёл всю ночь, но теперь прекратился. Только ветер резал холодом шею. На пляже точно будет пусто в такую погоду. Но хотя бы в автобусе тепло. Хидан копошился в кармане, доставая деньги, чтобы купить у водителя билет. Он понятия не имел, сколько сейчас стоит проезд. Поднял глаза. Выронил бутылку — хорошо, пластиковая, но если бы и стеклянная — всё равно. Забыл про деньги. Про билет и про пляж. Смотрел перед собой, парализованный. Потрясённый. Ноги вдруг ослабели, и он чуть не упал. Форменная рубашка была закатана по локоть, и руки водитель держал на руле. Руки, которые Хидан узнал бы из шестнадцати миллиардов рук. — Ты едешь? — спросил тигр. У него были зелёные глаза.