Пятьдесят оттенков Хидана

— Старик, ты только не отключайся. Чёрт, чёрт, чёрт, смотри на меня, — Хидан ведёт машину одной рукой, второй пытаясь вернуть напарника в вертикальное положение. — Держись, ещё немного. Он едва следит за дорогой, фары выхватывают двойную сплошную, и Хидан резко выворачивает руль, возвращая машину на свою полосу. Какузу откидывается на спинку сидения и хрипит. — Ты только глаза не закрывай, — тараторит Хидан. — Давай, расскажи мне что-нибудь, что там с тем ранчо в итоге, ты купил его? Сука, не молчи, не засыпай, Какузу! Место было хорошее, а то, что я обстебал затею, так ты ж знаешь, это не всерьёз. У каждого свои бзики, так ведь? Ну охота тебе на пенсии лошадей разводить — охуенно, мне одну подаришь, я буду в гости приезжать, лады? Какузу не отвечает. Кровь уже перестала бить с напором, теперь просто течёт по груди, по животу. Толстовка вымокла насквозь. — Почему ты был без бронежилета, сука, где твой бронежилет? Хидан догадывается, что там случилось. После того, как подорвался Дейдара, пришлось срочно переигрывать план, и Конан заняла его место. Какузу отдал свой жилет ей. Чёртов джентльмен! Самоуверенный старый идиот! Будь проклят Пейн с его дебильным планированием, почему он не предвидел, что там появятся все сразу? Или предвидел и плевал на это? Ладно, те малолетки действительно выглядели так, будто только вчера выпустились из полицейской академии, но тот, седой, со шрамом через глаз. Сука, как знал, в кого стрелять. Пуля вошла Какузу под ключицей, и дальше Хидану стало решительно насрать на всё, кроме задачи вытащить напарника оттуда. Не для того он два года слушал его старческое бухтение и оскорбления в свой адрес, чтобы вот так просто бросить его на асфальте. — Какузу! — Хидан встряхивает его, и жмёт педаль в пол, обгоняя по встречной. — Ты чё, скажи мне, за Конан решил таким образом приударить? Ну, давай, колись, чё там? Какузу кашляет. Или это он так смеётся? Глаза его закрыты, и Хидан снова неловко хлопает его по щеке. Он его вытащит. Он умеет. И первую помощь оказывать, и кровь останавливать, и пули извлекать. И рану он зашьёт — дома есть всё, что нужно, только бы успеть добраться. Хидан бросает взгляд в зеркало заднего вида — кажется, всё ещё обходится без погони. Ну, хоть на том спасибо. Что там с остальными? Да плевать. Дейдару жалко… Наконец они сворачивают с шоссе. Здесь по однополосной дороге, а потом по грунтовой, кочки впереди, выдержит Какузу ещё бесконечные пятнадцать минут? Хидану они кажутся вечностью. Он проверяет его запястье — пока тёплое, но пульс на ходу нащупать не получается. Грудь Какузу неравномерно поднимается и опадает, окей, он дышит, это много — это заебись, как много! Хидан вглядывается попеременно то в дорогу, то в лицо напарника. Тот весь покрыт испариной, хвост растрепался, пряди прилипли к щекам и шее, а ниже — пропитались кровью. — Глаза открой, слышь? Давай, уже, соберись, мать твою! Стиснув руль одной рукой, Хидан лезет себе за шиворот, вытягивает кулон. Сжимает его в окровавленной ладони. Шепчет: — Джашин, Великий, Всесильный, Всевидящий, не оставь нас в час нужды и слабости нашей, прими жертву мою смиренную, чистую, кровь мою дарую тебе ибо тебе она принадлежит изначально и вовеки, — Хидан сжимает кулон изо всех сил, и острые края режут ладонь, пуская алую струю по запястью и предплечью до локтя. — Прости, сейчас это максимум, — извиняется он, глядя на тёмную дорогу. Дальше Хидан молится шёпотом. Может, Какузу и так бы не расслышал, не понял ничего, не смог бы запомнить, за кого и о ком эта молитва, но даже в такой миг — страшно признаваться. Хидан никогда ещё не признавался, никогда не подходил близко. Шутил, смеялся, работал и был рядом — иногда слишком рядом, как тогда, когда их зажало в перевернувшемся грузовом контейнере — но ни разу не решился сказать или сделать что-то, что могло всё навсегда поменять. Хорошо, что есть Джашин. Ему можно молиться, ему можно отдать все самые тяжкие мысли. С кровью из тела выходит одержимость. С болью выходит слабость. Оставляя только чистую любовь. — Ты слишком много грешил и никогда не просил искупления! — выговаривает Хидан, заведясь. — Потому вот столько за раз и вытекло. Но это к лучшему, к лучшему, — он кивает сам себе. — Будешь как новенький. Лучше новенького. Ты только глаза открой, рухлядь ты упёртая! И Какузу с усилием открывает глаза. Поворачивает голову совсем немного, даже не на пол-оборота, дальше сил не хватает, глядит в сторону Хидана. — Вот так, — улыбается тот. — Можешь же, если хочешь! Почти приехали, не отключайся, понял, ещё до дома дойти надо, как я тебя допру? Бля, смотри, заяц дорогу перебежал только что! Старик, ты всё интересное пропускаешь, я понимаю, это охуенно — подремать, когда кто-то другой ведёт, но мы так не договаривались. Не было речи, что ты словишь пулю, а я буду тебя вытаскивать. Не было же? Ну, отвечай! — Нет, — на выдохе произносит Какузу. — Ну, об этом я и говорю — ты вечно меня эксплуатируешь. Завтра надо будет пересмотреть распределение обязанностей. Поспим, бахнем вискаря и пересмотрим, лады? Тихий стон в ответ, должно быть, означает согласие. Ещё совсем немного осталось по извилистой дороге через лес.

***

Какузу не чувствует боли. И тела своего не чувствует, только слабость — огромную, ватную, всеобъемлющую и тёмную. Будто он потерял форму и структуру, будто нет и не было у него костей и кожи, хоть чего-то, что делало его… каким? Слова ускользают. Всё ускользает. Он бы сказал — хочется спать, но нет того, кому хочется, Какузу сам и есть сон, сам и есть темнота, сам и есть подступающий со всех сторон покой. Если бы только ещё было тихо… Но тишину нарушает этот голос. Встревоженный, то мягкий и заискивающий, то грубый, то истеричный. Хидан? Это Хидан, конечно… Хидан… Какузу чувствует какое-то вторжение в своё тёмное, мягкое пространство — то тычок в плечо (у него есть плечо, да, верно), то хлопок по щеке (и щека). «Открой глаза!» Глаза? Это что-то непосильное, неподъёмное. Как их открыть… Погрузиться в покой гораздо заманчивее. Куда как проще… Опять вскрик, опять встряска. Что-то ноет и мешает где-то ближе к центру. Что-то инородное. Хидан говорит. Почему-то он против того, чтобы Какузу отдохнул. Почему он против? Хидан просит. И опять болтает. Какузу слышит, но не понимает смысла — слишком быстро Хидан говорит. Отчего-то Какузу знает, что, если отдаться соблазнительной тьме, Хидан замолкнет. Не придётся больше слышать его смех, и крик, и визги, и задумчивое растягивание слов… Странное ощущение… Как будто… обида? Какузу не согласен. Нет логических цепочек в голове (у него есть голова?), просто концентрация воли где-то по центру и впереди: «Нет». Он не готов на такой обмен. Какузу начинает цепляться. Сначала за звук. Отчаянно живой в своей рваной мелодичности. Полная противоположность тому блаженству, куда его приглашает тьма… Но Какузу слушает. Всё в этих интонациях ему знакомо. Зачем придуманы слова? И так ведь понятно… Не важен смысл, Какузу и без того ощущает: напарник напуган, напарник злится, напарник… просит помощи у кого-то? Джашин. Это имя ему знакомо. Кровь… Это слово привычно тоже. Шёпот… Да, шёпот означает… молитву? Хидан молится, да, Какузу помнит, это было много раз. В мягкой бесформенной тьме как будто начинают возникать структуры. Слов, понятий, чего-то такого, что Какузу не может уловить, будто из ничего выкристаллизовывается сознание. Хидан говорит: ты слишком много грешил. Да? Наверное, это так. Раз Хидан говорит, значит, так оно и есть, ведь Хидан — по ту сторону сейчас, он из того, старого, привычного мира, он знает, как там всё устроено, и он тянет руку к Какузу. И снова велит ему открыть глаза. Приподнять заслонку между двух измерений. Какузу пробует — и странные светящиеся значки проникают в его темноту. Приборная панель. Машина. Они едут. Хидан остаётся доволен усилиями Какузу. Он говорит: мы так не договаривались. И выкрикивает что-то, ожидая ответа. Так — это как? Кажется, они не договаривались. Какузу не помнит, чтобы они прощались и пожимали друг другу руки. Значит, не планировали расходиться по разные стороны. Значит, не было договора. И Какузу думает: «Нет», но понимает, что Хидан ведь мысли не читает, он там, где люди общаются словами, произносят их ртом. Ртом… у него есть рот, есть губы, есть язык. Всё это очень тяжёлое, каменное какое-то, но Какузу направляет свою волю туда и повторяет: «Нет». Он слышит облегчение, слышит мольбу в последующей болтовне напарника. Потом всё меняется очень часто и стремительно. Качка прекращается. Хлопают двери машины. Хидан тащит его куда-то сквозь мрак и холод. Это тяжело, но ноги почему-то двигаются (у него есть ноги). Потом — звяканье ключей, ослепляющий свет, мир опрокидывается, и Какузу оказывается на мягком. Диван. Свет гаснет, чтобы смениться на другой, щадящий, где-то вдалеке. Хидан разрезает одежду на груди Какузу. Холодно. Что-то вкалывает в… руку? Копошится, обтирает, резкие запахи бьют в голову, потом Какузу чувствует, будто его разрывают на части раскалёнными щипцами — он рычит. — Всё нормально, нормально, — говорит Хидан, — почти достал. Ещё немного. Оставить тебе её на память? Повесишь вместо кулона. Или в ухо как серьгу? Решай давай, а то выброшу. Какузу не хочет ничего решать. Потом Хидан шьёт — этого он уже не чувствует, а просто знает, потому что напарник сообщает ему подробно о каждом своём действии. Наверное, так лучше. Наверное, так надёжней. Потом снова укол. Потом снова ножницы, и Хидан стаскивает с него обрезки пропитанной кровью одежды. Накрывает одеялом. Тепло… — Можешь поспать. Пойду тачку загоню в гараж и вернусь. Мало ли чё, знаешь. Какузу не знает. Но благодарен за то, что ему наконец-то разрешили спать. Странное ощущение — повиноваться чьим-то командам. У них ведь всегда было наоборот? Какузу велел, Хидан исполнял. Кажется, да… У них всегда было наоборот… Какузу погружается в сон, но он другой, не тот, который окутывал его в машине. Этот сон меньше. Он слышит, как Хидан возвращается и выдвигает из-под дивана вторую, раздвижную половину. Устраивается рядом. Берёт его руку и подтягивает к себе. Какузу спит (или нет?), но чувствует дыхание Хидана на своей онемевшей ладони. Чувствует губы, и шёпот какой-то, и поцелуи в пальцы и раскрытую ладонь, и это… хорошо? Там много энергии — тёплой и живой — в той руке, которую держит Хидан. Оттуда она течёт в плечо, в грудь, и живот, и вторую руку, и дальше, в ноги, и в шею и голову. У Какузу есть тело, и это приятно. Он не расстался с ним. Он всё ещё здесь. Он шевелит пальцами. Сжимает ладонь Хидана. И тот говорит негромко какие-то странные слова — сумбурно, и Какузу опять не разбирает смысла, но чувствует сквозь сон, что это что-то важное, потому что у Хидана такой голос, как будто это что-то важное, а раз это важно для Хидана, значит, так оно и есть? Так тепло. Теплее, чем когда-либо.