***
Чимин впервые становится свидетелем такой тишины. В помещении собралось четверо человек, однако никто не осмеливается издать ни единого звука. Тишина становится тяжелее, словно питается всеми невысказанными проклятьями и гневными выкриками, насыщается яростью, шоком и болью. Лица Сокджина и Тэхёна угрюмы и серы, и даже Чонгук, всегда непроницаемый, хмурит брови. Только сейчас Пак понимает, что все слова о том, что банда это семья — не пустой звук. То, что он видит, доказывает это; каждый переживает чужую трагедию как собственную. Нет, она и есть их собственная. — Дерьмо! — вмешивается в гнетущее безмолвие Тэхён, яростно проводя рукой по лицу, словно в попытке содрать с него скорбное выражение. — Блядство, мы должны что-то сделать! Я не знаю, найти и убить того, кто осмелился… того ублюдка, который… Мы не можем просто сожрать это! — Мы для этого и собираемся, Тэ, чтобы решить, что делать с тем, кто посмел покуситься на члена семьи одного из нас. Мы не будем просто сидеть, — холодно замечает Сокджин, вперившись глазами в пол. — Что мы должны ему сказать? Голос Чонгука дрожит, и это то, что заставляет Чимина наконец оторвать взгляд от своих сцепленных рук. Он поднимает глаза и не может скрыть удивления на лице. Всё происходящее кажется странным, чуждым. Не покидает чувство, что он лишний, раз не способен понять, разделить с другими их отчаяние и злость. — В смысле… «Нам жаль, хённним»? Это то, что мы ему скажем?! — Чонгук повышает голос впервые на памяти Чимина. — А что ещё мы можем ему сказать? — невесело усмехается Сокджин. — Только то, что мы чувствуем на самом деле. Нам жаль, мы с тобой. — Гад поплатится. Поплатится за то, что тронул твою сестру, — холодно отрезает Тэхён. — Это мы ему и скажем. Двери открываются с режущим скрипом, и четыре взгляда устремляются в одном направлении. В дверях, однако, стоит не Хосок, а Намджун, который оглядывает собравшихся критичным взглядом. — Надеюсь, вас ввели в курс дела, — говорит, глядя на Тэхёна и Чонгука. — Ввели, — коротко отзывается Тэхён. — Я только не понимаю, какого черта нас тут собрали. Младшую сестру хённима изнасиловали. Изнасиловали, блядь! Законы банды гласят, что мы должны свершить кровную месть, а не обсасывать произошедшее и размениваться соболезнованиями! — Я собрал вас не для этого, — невозмутимо возражает босс. — Покушение на члена семьи одного из нас может быть не случайным, и это требует обсуждения. — Хочешь сказать, что сестра хённима могла просто попасть под раздачу? — спрашивает Чонгук едва слышно. Его маска, которая и без того держалась с трудом, идёт трещинами, когда Намджун говорит: — Вероятно, что так. — Это несправедливо, — он сжимает руки в кулаки, и Чимин с растерянностью наблюдает за тем, как лицо Чонгука искажается в мучительной гримасе. Собственное присутствие ощущается всё более неловко. Чимин неуместен, он не их семья, ему не положено быть частью этого момента, когда все едины в своей ярости, в своем горе. — Я не вижу Юнги, — замечает Намджун, усаживаясь на свое привычное место — в кресло напротив дивана. — Также отсутствует… — спешит отчитаться Сокджин, но его перебивают: — Я знаю, — босс хмурится. — А вот где пропадает Юнги, я не знаю. Где он? Сокджин с пониманием кивает и продолжает: — Мы написали ему, изложили ситуацию. Сообщения он прочитал, но не ответил. Звонки также игнорирует. — Чимин, разыщи и приведи. Пак вскидывает на босса недоумевающий взгляд. Игнорируя то, что приказ Намджуна ему же на руку — так он сможет уйти без зазрений совести — Чимин со свойственным ему раздражением интересуется: — Почему именно я? — Молча, будь добр, — добавляет Намджун, полосуя по нему стальным взглядом исподлобья. Если ослушается сейчас, ему это с рук не сойдёт. Никто в данный момент не в настроении подыгрывать его извечной игре в свободолюбивого и непокорного. Понимая это, Пак посылает свою бунтарскую натуру к чертям и вскакивает с места, пулей выметаясь из комнаты, чтобы отправиться по следу правой руки босса, как и подобает послушному псу. Что странно, кого из встреченных по пути членов банды Чимин ни спрашивает, ответ всегда получает один и тот же — Мина сегодня не видели. Однако не знай Намджун точно, что его правая рука сейчас где-то поблизости, не послал бы за ним Чимина. Значит, Юнги всё-таки где-то здесь. В конечном счёте, обойдя все этажи с первого по пятнадцатый и не добившись каких-либо результатов, Пак приходит к единственному способу, который ещё не испробован им. Он сходит с лифта на пятом этаже и проходит в пустующий сейчас тренажерный зал. Добравшись в стоящей темени к одному из тренажёров, Чимин опускается на него и достаёт мобильный. В несколько кликов он находит нужный номер, но сделать звонок так и не решается. Этот телефон — его личный телефон — он практически не использует для связи, так как всегда есть рабочий. Но даже по рабочему он лишь принимал звонки до сего дня, и никогда прежде он никому не звонил. Мин Юнги будет первым. Палец застывает над экраном на добрую минуту. Чимин чувствует себя по-настоящему никчемным всё больше с каждой секундой его нерешимости. Что такого сложного в, казалось бы, простом звонке Юнги, он и сам не может понять, оттого и злится. Просто нажать и сделать вызов — в конце концов, даже не факт, что ему ответят — но он почему-то пасует. — Да блядь! — восклицает Чимин и с силой жмёт на кнопку вызова, вздрагивая от гудков. Трубку не снимают, как и ожидалось. Тупое ожидание выводит и без того раздражённого Пака из себя. Нет ничего унизительного в том, чтобы быть проигнорированным, особенно когда речь идёт о Юнги. Но в том и дело, что это Юнги. Почему-то — ну, бред же, почему? — все считают, что у Мина к нему особенное отношение. Почему-то — в самом деле, почему же? — где-то глубоко в душе Чимин тоже так считает. Почему-то — почему, почему, почему? — его злит, когда эти ожидания не оправдывают. «Черт возьми, просто признай, что ты хочешь, чтобы он ответил, потому что звонишь именно ты, а не кто-то другой», — звучит голос в голове. — Я точно болен им, — вздыхает Чимин. Собственные слова порождают какое-то дополнительное чувство неловкости. Чимин хочет уже сбросить звонок, лишь бы покончить с этой клоунадой, но в этот момент гудки и сами стихают, и в тишине звучит хриплый голос: — Иди на хер, Пак. Чимин зло хмыкает. И всё же ему ответили. Юнги не снял трубку, когда ему звонил Тэхён, проигнорировал все пять звонков от Сокджина, но Чимину ответил. Пускай и для того, чтобы послать, но другого Пак от него и не ожидал. — Хённим, босс собрал всех на седьмом. — Я опоздаю. Эти его слова приглушаются странным шумом. Чимин с недоумением отстраняет телефон от уха и понимает, что шумы, похожие на помехи, ему не чудятся. Словно кто-то дует прямо в динамик. Или тяжело дышит. — Что у тебя там происходит? — он вновь подносит мобильный к уху. — Хённим? Ты где? Скажи, я приду. — Нахуй надо? — огрызается Юнги. — Хватит выебываться, — Чимин поднимается с места, намеренный повторить весь свой маршрут, в этот раз тщательнее проверяя все возможные закоулки. — Или я найду тебя сам и в процессе поставлю всех на уши, или мы по-тихому разберемся. — Сука, как же ты бесишь… — отзывается Мин, но чуть погодя добавляет: — Я на пятом. Кладовая. Чимин оборачивается, поражаясь тому, как близко всё это время Юнги, оказывается, был. Он вешает трубку, не говоря ни слова, и проходит к узкой двери, ведущей в подсобное помещение. Тихо провернув ручку, Пак открывает дверь, сразу натыкаясь взглядом на тёмную фигуру в углу. Наверное, его не должно так удивлять то, что он видит, ведь Чимин этого и ожидал. Сидя на полу, пряча голову меж колен, цепляясь за волосы белыми бескровными пальцами, Юнги загнанно дышит, не в силах прекратить. Его кожа кажется серой в стоящей полутьме, и там, где её касается вечерний свет, бьющий из маленького окошка у самого потолка, видно, как она блестит, усыпанная бисером пота. Какая-то часть его подсказывает Чимину, что лучшим решением будет вернуться на седьмой и передать всем, что он не смог отыскать хённима. Не подходить сейчас к Юнги, который всё равно что оголённый провод, тронь — и навредишь обоим. Не предпринимать безрезультатных попыток привести его в порядок, укрыть от собственных демонов, спрятав в объятьях. Его старания всё равно не оценят. Но Чимин игнорирует эту часть себя и слушается ту, которая не выпускает Юнги из мыслей, которая злится, когда он не отвечает на звонки. Которая заставляет всё тело неприятно сжиматься от одного лишь вида такого беспомощного и жалкого Юнги. Чимин не спрашивает разрешения — итак знает, что его пошлют со всеми его добрыми намерениями гореть в аду. Вместо этого он молча становится напротив хённима и присаживается на колени, готовясь смело встретить тот бешеный взгляд, который в него метнут. Однако Юнги его словно не замечает — в чёрных глазах пустота, но другая, не та, к которой Чимин привык. Он сразу отметает вариант успокоить Юнги прикосновением. Сам же обещал себе, что больше не будет так делать. Хотя, кажется, тогда — в первый раз застав Мина в таком состоянии — он обещал себе не это, а нечто другое. Правда, вспомнить, что именно, Чимину так и не удается, поэтому он оставляет эти мысли на потом. Не разрывая зрительного контакта, Чимин судорожно перебирает про себя способы, которыми может помочь Юнги прийти в себя. Он помнит, что призывать к медленному дыханию и спокойствию бесполезно. Нужен более действенный метод, что-то, что в самом деле сможет привлечь его внимание. Когда-то Пак слышал, что людям помогает выйти из такого состояния что-то отвлекающее, вроде музыки, но подействует ли это в самом деле? Безумная мысль вдруг закрадывается Чимину в голову, и он тяжело выдыхает, решаясь. — Хённим, ты слушаешь меня? — мягко зовёт Пак, поражая самого себя. — Мой голос громче твоих мыслей, так что ты можешь ухватиться за него. Юнги не отвечает, а взгляд, лишённый осмысленности, даёт понять, что, он дрожащий и задыхающийся, постепенно всё больше теряет связь с реальностью. — Тебе нравится музыка? — на этих словах его хённим, кажется, хмурится, и Чимин надеется, что дело не в том, что он несёт полнейший бред. — Я не певец вообще, но всего лишь раз — исключительно для тебя — я спою. Только посмей не слушать. Продолжай слушать, даже если получится настолько плохо, что это будет невыносимо. Лишь сказав последние слова, Чимин осознает, что толком никаких песен-то и не знает, за исключением разве что тех, что скачаны ему на телефон Тэхёном. Но есть ли среди них та, что способна удержать внимание Юнги? Слишком глупый или романтичный текст только вызовет раздражение, но никак не утихомирит бурю страха, овладевшую Мином. Вот только других Чимин, кажется, и не знает. Перебирая про себя знакомые строчки, он цепляется за те, что кажутся ему самому родными до боли, и размыкает губы. Строки ложатся на них как влитые, однако слова звучат едва ли не шёпотом, вполголоса: — No one knows what it's like, to be the bad man… to be the sad man… behind… blue eyes. Чимин замолкает на мгновение, прислушиваясь к обрывистым вдохам. Взгляд его падает на дрожащие ладони Юнги, мокрые от пота. Первые строки на пробу дались ему сложно, звучали неуверенно, едва ли способные отвлечь, поэтому, когда Чимин пытается вновь, слова звучат совсем иначе: он поет в полный голос. — And no one knows what it's like, to be hated, to be fated, to telling only lies. Юнги вдруг поднимает глаза, и Чимин едва не сбивается, когда встречается с ним взглядом. В чёрных уставших глазах он не видит угрозы, только немую мольбу. Наспех облизав сухие губы, Чимин продолжает: — But my drеаms, they aren't as empty… аs my conscience seems to be. I have hours, only lonely. My love is vengeance, that's never free. Он не прекращает петь даже тогда, когда дыхание Юнги выравнивается. Так или иначе, взгляд его всё ещё направлен не на Чимина, а сквозь. Едва ли он понимает, что происходит и тем более — о чём ему поют. Впрочем, так, наверное, даже лучше. — But my drеаms, they aren't as empty… аs my conscience seems to be, — наконец, лицо Юнги трогают эмоции — он округляет глаза, поднимает брови, словно впервые замечает, что Чимин здесь. — I have hours, only lonely. My love is vengeance… Звук его голоса обрывается. Тишина накрывает их неожиданно, словно полотно, которым пытаются погасить разгорающееся пламя. Юнги держит Чимина за запястье — яростно и больно — и черный лёд в его глазах неожиданно режет острее, чем когда-либо прежде. Пак даже не сразу понимает почему, лишь несколькими секундами позже до него доходит — уголки губ Юнги опущены вниз, а желваки напряжены так, что создаётся впечатление, будто он с трудом сдерживает гнев. Мин гневался на него и раньше, Чимин вообще склонен к тому, чтобы раздражать окружающих. Но никогда прежде злость Юнги не была такой чистой, без примеси фальшивой улыбки. — Никогда… никогда так больше не делай, — хриплым, едва слышимым голосом просит, нет, предупреждает он. — Не делать как? — раздражённо уточняет Чимин, ощущая накатывающий гнев. — Так, — повторяет Юнги, выделяя это слово особой интонацией, которую Пак, хоть убей, не понимает. — Иначе я сочту тебя за угрозу и убью. Они словно отыгрывают один и тот же сценарий. Снова Чимин в ответ на помощь получает только угрозы и оскорбления. Он злится. На себя, на Юнги, на то, что они не способны отойти от этого идиотского сценария ни на шаг. Его охватывает желание выразить свою обиду словами, послать, оскорбить, унизить, задеть, но на одном лишь желании дело и заканчивается. Чимин сохраняет невозмутимый вид и поднимается на ноги. Спрятав руки в карманах куртки, он говорит, бросая хённиму холодный взгляд: — Если тебе лучше, поторопись и иди на седьмой. Все уже заждались. Юнги с видимыми усилиями поднимается на ноги и не глядя проходит мимо Пака к выходу. Чимин яростно выдыхает, как только за Мином закрывается дверь, и с силой пинает ногой близстоящее ведро, мысленно рассыпаясь в проклятиях. В тупой злости он раз за разом прокручивает в голове чужие слова, и лишь когда гнев удается унять, его озаряет осознанием, и Чимин запоздало задаётся вопросом: а, собственно, угрозой чему Мин может его счесть?***
Своим возвращением Чимин перебивает монолог босса. Замерев в дверях, он обводит взглядом присутствующих, в первую очередь отмечая то, как показательно Мин избегает смотреть на него. Словно наказывает. Вот только интересно, за что же? Нет, почему вообще для Чимина это наказание? Ему стоит меньше зацикливаться на этом психованном ублюдке. С этими мыслями Пак поднимает взгляд на Хосока — единственного, кто проигнорировал его приход. Взглядом дав Намджуну понять, что тот может продолжать, Чимин в неожиданном порыве смело устремляется к Чону и садится рядом. Всего час назад Чимин не желал быть здесь, как никогда ощущая пропасть между ним и другими членами банды. Может, всё дело в Юнги, который без зазрений совести пообещал убить его вместо того, чтобы поблагодарить за то, что тот был рядом и пытался помочь, но сейчас Пак твёрдо намерен поддержать Хосока. Ему становится смешно с самого себя. Каждый из круга доверенных лиц Намджуна, за исключением одного, делали всё, чтобы позволить ему наконец почувствовать себя своим, и только лишь Юнги продолжает его волновать. Несправедливо Чимин относится не только к своим хённимам, но и к самому себе. Пора уже наконец признать себя частью этой семьи. Он уверенно кладёт ладонь на бедро Хосока и чуть сжимает в надежде передать этим действием всё то, что чувствует. К своей чести, Пак стойко выдерживает чужой ошарашенный взгляд, полный искреннего удивления, непонимания и, что уже к Чимину отношения не имеет, усталости. Чон в свойственной ему манере пытается улыбнуться в ответ, но когда у него так и не выходит, скромно натягивает шляпу пониже и вновь опускает угрюмо глаза. Чимин, однако, так и не убирает руку, выказывая свою безмолвную поддержку. — Продолжу с того момента, на котором остановился, — говорит Намджун, вновь собирая всё внимание на себе. — Распространяться о произошедшем запрещено. Это личное дело Хосока и его семьи. Если выяснится, что в банде пошли слухи — буду знать, что это дело рук одного из вас. В курсе будут только восьмеро из нас, пусть так и остаётся. Чимин, услышав последние слова, оглядывает присутствующих и невольно начинает гадать, кем может оказаться упомянутый боссом восьмой, что осведомлен о ситуации. Но уже в следующую секунду он снова отвлекается на речь Намджуна и совсем забывает об этом. — Что касается здоровья Чунён… — Ким переводит взгляд на Хосока, который неуловимо напрягается при упоминании имени младшей из сестёр, — насколько мне известно, она жива и сейчас находится в больнице. Хосок кивает, понимая, что от него ожидают подтверждения. — Ты виделся с ней? — спрашивает Сокджин, окидывая Чона хмурым взглядом. — Она… — заметно, что слова даются Хосоку с трудом, однако же он мужественно продолжает. — Она не хотела пускать меня в палату. — Блядь… — Тэхён не сдерживается в выражениях, и каждый мрачнеет. Чимину, который никем никогда настолько не дорожил, трудно вообразить, что должен сейчас испытывать Хосок. — Не знаю, ей было стыдно или она боялась… Но она не должна этого чувствовать. Ничего из этого… — Хосок сжимает руки до белеющих костяшек. — На её лицо… было больно смотреть. Я видел синяки. Повсюду. И на запястьях… этот урод бил её и держал за руки, чтобы она не смогла сбежать. У меня эта картина стоит перед глазами, и я… — Хосок опускает голову, его лицо искривляется, крупные слёзы скатываются по стремительно краснеющим щекам. — Я не могу… не могу прекратить представлять это. Она моя сестра, а я… только и вижу, как он… Почему? Я не хочу это представлять, мне тошно от самого себя, но я не могу остановиться, я… Даже не ставя себе цель уйти незамеченным, Юнги поднимается с места и без объяснений покидает помещение, проследовав в одну из спален. Все замолкают, включая Хосока. Чимин желает последовать за Мином, однако напоминает себе, насколько это бессмысленная затея. Однако Тэхён вдруг подрывается с места и, судя по его настрою, намерения его далеки от мирных. — Сядь, — требует Намджун. — Сядь, я сказал, и успокойся. — Успокоиться? Его вот, по-моему, вообще ничего, кроме себя родного, не беспокоит! Мне быть таким же спокойным?! — прокричав это, Ким неохотно садится обратно, складывая руки на груди. — Хосок-ним. Мы позаботится о том, чтобы этот урод сдох в мучениях. — И чтобы твоя сестра ни в чём не нуждалась, — вставляет Сокджин уверенно. — Это наша обязанность. Твоя семья — наша семья. — Вот именно! — вдруг повышает голос Хосок. Он поднимает глаза прямо на Намджуна и спрашивает то, о чём каждому не хочется даже думать. — Это моя вина, да? То, что она пострадала. Её тронули, потому что она моя сестра, верно же? — Нет, — голос босса твёрд, будто он сам верит в то, что собирается сейчас сказать. — Это не твоя вина. Уверен, Чунён и Джиу сказали бы так же. — Но я… — губы и подбородок Чона начинают дрожать, и Намджун вынужден сказать следующее: — Нам нужно поговорить наедине. Босс обводит глазами своих людей, и каждый отвечает понимающим взглядом. Сокджин, положив руку всё ещё ошарашенному Чонгуку на плечо, выводит его из помещения. Тэхён же, яростно матерясь под нос, берёт противоположный курс и направляется туда, где скрылся давеча Юнги. Внутреннее чутьё подсказывает Чимину, что ему не стоит оставлять тех двоих наедине — вероятнее всего, ничего дельного из их разговора сейчас не выйдет. Кинув сочувствующий взгляд на содрогающегося в слезах Чона, Пак отчитывается Намджуну: — Не думаю, что Юнги-ним в самом деле спокоен. Пойду, уйму их обоих. Босс кивает ему, и Чимин с чистой совестью отправляется к коллегам. Не обнаружив их в комнате, он движется к балкону. Провернув ручку, Чимин открывает дверцу, и его обдает холодным воздухом — кожа тотчас покрывается мурашками. — …но верно, разве будет беспокоить тебя чужое горе, когда ты сам Мин Юнги! — Ты забываешься, Тэхён, — жёстко отвечает Мин, облокотившись на перила и глядя вниз, отвернувшись от младшего коллеги, отгородившись от его слов, криков и нотаций. Меж его пальцев Чимин замечает тонкую сигарету, едва початую. Он не торопится встревать, с интересом наблюдая за реакцией Юнги. — У твоего друга несчастье, хённим! Отложи сигареты хотя бы на полчаса, потом покуришь. Ты нужен ему! — У него и без меня крайне внушительная команда поддержки, — ядовито хохочет Мин, и Пак замечает по Тэхёну, по его мимике и языку тела, что он едва удерживает себя, чтобы не ударить Юнги или, того хуже, перекинуть через ограждение — вниз, к земле, где ему самое место. — Ублюдок, ты его друг. Дело друзей — слушать. Слушать о всей боли, что переживает он сейчас, просто быть рядом и слушать! — Можешь вычеркнуть меня из своего дурацкого списочка друзей, — Юнги снова усмехается, затягиваясь. — Я с самого начала не желал там числиться. — Мать твою, да ты!.. — Спокойно, — Чимин преграждает Киму путь рукой, становясь между ним и Мином, что кривит губы в улыбке, наблюдая за тем, как сходит с ума от злости Ким. — Тэхён, сейчас ты важнее там, а не здесь, не думаешь? Твое место рядом с Хосоком-нимом — так иди к нему. Ким впивается темными от гнева глазами в Юнги, в его едва различимый во тьме силуэт. В конце концов, прислушавшись к голосу разума, он оставляет их, в самом деле возвращаясь к Хосоку. На секунду балкон озаряет свет из комнаты, а после дверь закрывается, и парни вновь погружаются во тьму — лишь алый уголёк тлеющей сигареты светит в этой бездне, слабым, еле заметным свечением оседая на чужих губах, мягкой коже лица, длинных пальцах. — Ты не можешь слушать про изнасилование? — Чимин становится рядом, опираясь на перила локтями. Он не сводит с Мина взгляда, изучая очертания его лица, его состояние, реакцию. — Все мы люди: кому-то не нравится слушать про политику, кому-то про изнасилование. Пак придаёт особое внимание этой неудачной попытке отшутиться и, почуяв нечто интересное, сокрытое в глубине, за бесчувственными смешками и мудаческими шутками, решает продолжать давить. — Ты человек, который с лёгкостью может пытать других. Я не поверю, что тебе без видимых причин тяжело слышать о сексуальном насилии. — Ты раскрыл меня: я был свидетелем этого в своей жизни, — Юнги вскидывает руки, признавая поражение. — Доволен? — он кидает острый, угрожающий взгляд на Чимина. Пак вновь обращает внимание на отсутствие тени улыбки в глазах и изгибающиеся при этом в безумном оскале бледные губы. Юнги способен вообще на искренний смех? — У тебя есть сестра? — Ну, есть. — Твою сестру изнасиловали? — Ты заебал, — любой намёк на мнимое веселье тотчас пропадает, Юнги обжигает его гневным холодом чёрных глаз. — Не лезь мне под кожу, блядь, не надо! Не допытывайся, не спрашивай меня об этом — я не стану отвечать! Я и без тебя знаю, что та ещё головоломка, но, блядь, не надо меня разгадывать! — Я не… — Закройся! Ты пытаешься вытягивать из меня информацию по крупицам, пазлик за пазликом, чтобы сложить их в общую, цельную картину и понять произведение, именуемое Мин Юнги, — он улыбается, но получается до того болезненно, что Чимин с трудом выдерживает его взгляд. — Но когда у тебя этот пазл сложится, Чимин, ты не почувствуешь удовлетворения — ты пожалеешь. От ужасающей безысходности тебе захочется либо пристрелить кого-то, либо застрелиться самому. Не собирай меня в единую картину. Она тебе не понравится. Мин, не потрудившись потушить сигарету, кидает её на холодный бетонный пол балкона и уходит, оставляя Пака одного. Испытывая досадные чувства от неудачной попытки допроса, Чимин хмыкает и опускается на корточки. Подняв не докуренный сигаретный бычок, он стряхивает его и затягивается, вспоминая лицо Юнги, искаженное в оскале, больше похожем на гримасу боли. Пак хмурит брови, отводя сигарету от губ, и выдыхает дым. — Гадкий привкус. Окурок, в этот раз погашенный, летит вниз.