Like a butterfly

— Он намерен… — повторяет Чимин бессильно, словно не может взять в толк значение этих слов и связать их вместе. — Прости, я ослышался? Какого чёрта босс намерен сделать? — Мм… Примерно такая же реакция была у Юнги, это даже забавно, — усмехается Сокджин, однако Пак в этом ничего забавного не видит, напротив, он чувствует, как немеют кончики его пальцев. — Как бы тебе ни хотелось обратного, услышал ты всё правильно. Пока что о планах босса знаем только мы с тобой и его правая рука, так что не разглашайся. — Они не идиоты и обо всём давно догадываются. Лишь я один не верил, что босс решится на подобное. Наблюдая за немой яростью и страхом, которые Чимин усиленно пытается спрятать в сжатых кулаках, Ким невольно проникается жалостью к этому ребёнку. Нет ничего страшнее для человека, лишённого амбиций, чем подобная ответственность. Но, как бы ни жалел он Пака, работа есть работа. — Мне жаль, — Сокджин сдерживает порыв похлопать Чимина по плечу — сказывается многолетний опыт работы с Мином — и говорит: — Босс дал нам с Юнги чёткие указания подготовить тебя и выявить твои сильные стороны. Следует горькая усмешка: — Серьезно? Он даже не знает моих сильных сторон, но хочет сделать меня одним из своих доверенных лиц? Я что, его потерянный родственник? — Успокойся, — призывает его Ким. — Босс, он… человек, сложный для понимания, как и многие его решения. Я тоже не согласен с его спешкой и не вижу для неё причин, но я ему верю, потому что однажды он поверил мне. Сегодня он решил поверить тебе, Чимин. — И что же, мне ничего не остается, кроме как довериться ему? Сокджин кивает, пускай и знает, что просит невозможного. Если представить, что люди являют собой сложно устроенные механизмы, то Чимин и Юнги определенно одной сборки, составлены так, что не отличить одного от другого. За годы, проведенные рядом, Киму довелось хорошо выучить своего коллегу, он понимает принцип его работы, может легко сказать, за что отвечает каждый винтик, поэтому с той же легкостью он ориентируется в чувствах и мыслях Чимина, устроенного едва ли ни идентично Юнги. Только поэтому Сокджин и понимает, как много он требует, когда просит довериться. В жизни некоторых людей это равнозначно смерти. — Как бы то ни было, — начинает он, отталкиваясь от стола, на который опирался, — тебя поручили Юнги, а мне — подготовить тебя к работе с ним. Конечно ты знаешь, что он правая рука босса, но знаешь ли почему? — Он исключителен, — слова ложатся на язык лезвием, и Чимину хочется их выплюнуть — настолько больно ему хвалить этого ублюдка. — Он расчётлив и, в независимости от того, ненавидишь ты его или нет, ты будешь его уважать и бояться. В банде нет никого, кто мог бы затмить его. — Исключителен, говоришь? Ты точно в него не влюблен? — Сокджин смеется. — Я просто шучу, не смотри так на меня. Он обходит кресло, в котором сидит Пак, и облокачивается на спинку. Взявшись за компьютерную мышь, Ким принимается искать нечто в файлах компьютера. — Из доверенных лиц Намджуна у меня единственного особенная роль, но, даже будь всё иначе, вряд ли бы я смотрелся лучше в качестве его правой руки лучше, чем Юнги. Это относится и другим. — Прямо-таки? — хмыкает Чимин. — Возьмём для примера Хосока и Тэхёна. Первый, несомненно, ответственный, он скрупулезно относится к своей работе, обладает хорошими организаторскими навыками, безупречно показывает себя в переговорах. Но его принципиальность и брезгливость в отношении некоторых рабочих моментов автоматически делают его непригодным для места правой руки. Он недостаточно жесток. Ким открывает папку, в которой хранятся записи с видеокамер, и двойным щелчком запускает видеозапись, датируемую двадцать пятого августа — значит, она была сделана меньше недели назад. — Тэхён слишком молод, — продолжает он. — Это, несомненно, играет ему на руку — враги склонны недооценивать его навыки и жестокость. Однако же это и мешает ему. Из-за своей порывистости и гордыни Тэхён и сам склонен недооценивать врагов. Его верность Намджуну не подвергается никакому сомнению, он впервые убил ради него и по сей день каждое убийство посвящает боссу, но всё же одной только верности недостаточно. Юнги не свойственны сомнения Хосока и импульсивность Тэхёна. Он жесток, но всегда сохраняет разум холодным. И лишь он один имеет право оспаривать приказы босса — настолько тот ему доверяет. — О его жестокости можешь не рассказывать, я убедился в ней на собственной шкуре. — Охотно верю, — Сокджин снимает видео с паузы. — Но тебе придётся убедиться в ней ещё раз. С первых секунд видео Чимин уже знает, что увидит. Помещение, в котором разворачивается действие, тёмное, изолированное от всего мира толстыми стенами с металлической обшивкой, через которые не проникает ни свет, ни звук. Со свисающей с потолка лампочки, подобно золотому полотну, на середину комнаты направлен луч света, извлекающий из темноты человеческую фигуру, привязанную к стулу. Лицо мужчины скрыто тенью от волос, именно поэтому Чимину удается с легкостью представить себя на его месте. Он закрывает глаза и, кажется, даже видит то же, что и тот человек. Его запястья всё ещё помнят давление кабельных стяжек, ресницы дрожат, словно пытаются защитить глаза от режущего света. Кажется, что ещё мгновение — и он даже сможет услышать тот самый голос. Однако вместо влитого в память голоса его мучителя, до сих пор являющегося ему в кошмарах, Пак слышит совершенно другой голос — голос Мин Юнги. Наваждение отпускает из плена, Чимин открывает глаза и понимает, что на руках нет стяжек, в лицо не бьет свет лампы, а голос, задающий один вопрос за другим, не походит на тот, что был в его прошлом. Неизменными остается только лязганье металлических инструментов, предназначенных для пыток. Этот звук отдается где-то на дне живота, посылает крупную дрожь по телу, которое всё ещё слишком отчетливо помнит, что должно следовать за этим лязганьем. Чимин сглатывает подступившую слюну и бросает мельком взгляд на Сокджина. Заметил или нет? — Смотри не на меня, а в экран, — невозмутимо требует Ким. Или от него укрылось то, как стало Чимину дурно от нахлынувших воспоминаний, или же он предпочёл не поднимать эту тему. В любом случае, пускай Пак ничего о своем прошлом и не скрывает, обговаривать выпавшие на его долю страдания не станет, ведь это всё равно что пережить всю ту боль и страх вновь. Пак бросает взгляд на видео, где Мин Юнги изощрённо и искусно пытает человека. Пока что ему удается добиться только крика, но не ответов, однако Чимин знает — молчать пленник будет не долго. В конце концов, умереть ему не дадут, а люди, насколько бы сильными они ни были, не способны выдержать такой боли. — Я ничего интересного здесь не вижу. У Мин Юнги талант причинять людям боль? Для меня это не новость, — Пак отворачивается, чувствуя новый приступ тошноты. — В этом нет ничего благородного, — чуть тише добавляет он. — От тебя требуется не просто смотреть, а запомнить его действия. Наверное, Сокджину невдомёк, что Чимину нет смысла смотреть, чтобы знать, как пытать людей. В конце концов, он не раз принимал в пытках участие и лучше кого бы то ни было знает, что именно причиняет наибольшее страдание. Его тело всё помнит. — Погоди… — его глаза округляются, когда он переосмысливает слова Кима, и Чимин вскидывает голову. — Зачем мне запоминать это? — Ты будешь учиться у него методам допроса. Пак неверяще усмехается, с трудом удерживаясь от того, чтобы разразиться истерическим хохотом. Он — и пытать людей? — Я не стану, хённим. Нет, вы меня не заставите. — Я понимаю, что у тебя есть моральные принципы и… Чимин в ярости вскакивает с кресла, ударяя кулаком по клавиатуре. Сокджин только выгибает бровь дугой в ответ на его выходку, сохраняя невозмутимое спокойствие. — Идёт к чёрту мораль, дело не в ней! Ты вообще знаешь, о чём меня просишь?! Судя по недоумевающему выражению лица Кима, он не знает. Значит, для него так же остается непонятной чужая злость. Но в чём смысл злиться на человека, который даже не понимает, что сделал не так? Это внезапно отрезвляет Чимина, ему удается взять себе в руки и призвать к спокойствию. — Прости, хённим, я зря вспылил. Передай, пожалуйста, боссу, что если он хочет получить второго Мин Юнги, это не ко мне. Для меня не секрет, насколько мы похожи, но всё же мы не один человек. Что допустимо для него, недопустимо для меня — я не создан для того, чтобы пытать. И для того, чтобы быть доверенным лицом босса, тоже. Договорив, Чимин низко кланяется. Сокджин порывается ответить, но не успевает — Пак выметается из его рабочего кабинета раньше. Спустившись вниз, Чимин стремительно покидает здание и срывается на бег, как только оказывается снаружи. Он несётся, не разбирая дороги, как можно дальше от этого места, и всё же те, от кого он так стремится сбежать, вовсе не Намджун и не его банда, поэтому все его попытки бессмысленны. В конце концов, он нуждается не в спасении, самом по себе, а в вечном беге в поисках спасения. Он беглец, и только когда лёгкие обжигают от недостатка кислорода, а ноги ноют от боли, он может чувствовать себя близким к свободе. Но бег бесцельный, не куда-то, а от чего-то — воспоминаний, своих страхов, неизвестного будущего — никуда его не приведёт, так как по сути своей не имеет логического конца. Разве что в один день ноги предадут его, колени подогнутся от бессилия, и Чимин опадет не землю бездыханным телом. Шаг за шагом — биение подошв о мокрую землю поднимает брызги воды — шаг за шагом. Его бег не имеет цели, его жизнь не имеет цели, немудрено, что именно о цели он мечтает. Но цель и свобода в его понимании неотделимы, поэтому пока он не сбросит с себя оковы долга, он не сможет остановиться в своем беге. Ему попросту негде остановиться. Останавливаться страшно. Каждый раз, стоит только замедлить шаг, Чимина нагоняют призраки прошлого и терзают его тело, бесчинствуют в его голове, срывая с уст безмолвные крики, как цветы в проросшем сорняками саду. Его дрожащие руки не смогут взять ни один из тех инструментов, которыми вырывают ногти и зубы, которыми разрезают плоть и кости. Металл обожжёт кожу, сожжёт плотины в его голове, и воспоминания, от которых он за ней прячется, заберут его на самое дно чёрных вод. Шаг замедляется. Чимин останавливается, чтобы перевести дыхание, но сколько бы он ни вдыхал полной грудью влажный промерзлый воздух, этого мало, словно его лёгкие — бездонный омут, который он никогда не сможет наполнить. Кажется, он сейчас умрёт. Продрогшее тело бьет крупная дрожь, с волос и щек стекает вода, и он не понимает, что это — дождь или кровь. Он не слышит ни собственного сердцебиения, ни шума проезжающих мимо машин. Яркие огни города, отражающиеся в чёрной глади моря, кажутся ему серыми как никогда, и страх от непонимания происходящего усиливается. Колени подгибаются — неужели правда сейчас умрёт? — и Чимин падает на землю. Спина натыкается на ограждение, отделяющее его от пропасти, за которой следует свободное падение. Он проводит не меньше часа, сидя под проливным дождем, и постепенно разбитая вдребезги картина собирается воедино. Он задает себе вопросы, и с каждым ответом становится легче дышать. Как ни удивительно, ни один человек не останавливается ради него, чтобы обеспокоиться его состоянием. Никому нет дела. Это даже успокаивает. Чимин любит, когда люди статичны. Это константа, за которую можно уцепиться, когда стоишь на краю, чтобы не выпасть из реальности окончательно. Пак не знает, от бега ли, но он чувствует себя вдруг как никогда утомившимся и истощенным. Цвета вокруг него постепенно возвращают себе яркость, и становится уже нетрудно различить беззвездное небо над головой, переливающийся красками берег, сияние высоких зданий, кажущихся хрупкими, словно стекло. Он на мосту. Он не умирает. Однако легче от этого почему-то не становится. Может быть, если бы он умер, было бы лучше. Так рьяно спорил о том, что не хочет умереть, и что же в итоге? Не меньше часа назад он задыхался от страха смерти, но сейчас, предавая себя самым жестоким образом, он о ней мечтает? С каких пор он больше не понимает себя? Его разум изранен и болен, не ровен час, разлетится мелкими ошметками, и тогда всё перемешается, и никогда уже Чимин не сможет понять, чего желает на самом деле. Может, ему уже и не нужны вопросы на мучающие ответы? Может, ему нужен только сон. Такой крепкий, чтобы навсегда. Чёрт возьми… а он вообще хочет выплатить долг и стать свободным? Нет, он хочет исчезнуть. «Что мне делать?», — вопрос так и остается висеть на устах не высказанным. Даже если спросит вслух, во всём мире не найдется никого, кто даст именно тот ответ, который он желает услышать. «Мне так страшно».

***

После тщательного протирания не остается ни единых разводов на поверхности переливающегося на золотом свету стекла. Чимин поднимает бокал и внимательно его осматривает, прежде чем с удовлетворенным видом поставить емкость на её законное место. Он обводит взглядом ровный ряд посуды, и перфекционист внутри него ликует. — Не устали? — учтиво интересуется господин До, и Пак качает головой. Он опускает глаза на свой фартук и движением ладоней разглаживает складки. Первый рабочий день в клубе был нелёгок, однако он справился. Удивительно, но после многих часов работы к ряду Чимин не чувствует себя сколь-нибудь утомленным, напротив — честный труд, который в последствии будет вознагражден деньгами, приходится ему по вкусу. Эта та статичность, о которой он так мечтал, вдобавок разбавленная привкусом свободы — у него наконец есть возможность честно зарабатывать себе на жизнь. Пускай параллельно ему всё равно придётся выполнять грязную работу для Намджуна, чтобы выплатить долг, раньше в своей жизни он не мог довольствоваться и этим, так что грех жаловаться на свою долю. Со временем Чимин начинает понимать, что поспешил, когда в своих мыслях нарёк каждого из четвёрки своим кровным врагом и возненавидел на пустом месте. Сокджин уже не раз проявлял в его отношении доброту и терпение, когда без колебаний отзывался на просьбы помочь. Хосок — то ли из-за своей организованности, то ли из добрых чувств — всегда следит за тем, как протекает работа Пака в банде, интересуется, как проходит освоение, какие у него успехи на криминальном поприще, дает советы. Несмотря на свою ветреность и чрезмерный флирт, Тэхён настроен не менее доброжелательно. Пускай у него и длинный язык, который иногда хочется отрезать, да ножом поострее, Ким по-своему заботится о своем хубэ. Именно он старается приобщить Чимина к их компании, беспокоится о его благополучии, здоровье и даже питании. На днях он предложил пожить у него, чем немало напугал. И, пускай, где-то в глубине души Пак даже был тронут, он отказался от этого предложения. Тогда-то Ким и удивил неожиданной новостью о том, что он переговорил с господином До и попросил его взять Чимина к себе в работники. Удивительно, что эта идея сама не пришла ему в голову, подумал тогда Чимин. Однако благодарить коллегу он так и не стал: Тэхён, не изменяя себе, достал в следующую секунду из кармана брюк телефон Пака, чем вызвал неминуемый гнев. В последствии Чимин нашёл на своем мобильном полным полно ненужных приложений, стоящие на обоях фотографии Кима и несколько десятков сопливых песен в плэйлисте. Пальцы бы ему отрубить за то, что потянул их к чужой вещи, да только неловко как-то после сделанного им доброго дела. И всё ещё остается загадкой, когда и как ему удалось выкрасть телефон. К счастью для Тэхёна, гнев его хубэ быстро сменился на милость, когда господин До, как и было оговорено, с радостью принял Чимина на работу. Теперь у него есть возможность честно зарабатывать себе на все свои нужды. — Я не устал, — отвечает он запоздало на поставленный вопрос. — Раньше я и мечтать не мог о том, чтобы где-то осесть и устроиться на нормальную работу. Я очень благодарен вам за то, что взяли меня, — Чимин вдруг чувствует нужду в том, чтобы выказать старику свое уважение, склонившись в низком поклоне перед ним. — Пусть мне ещё предстоит многому научиться, я буду стараться. Бармен, очевидно, чувствует себя смущенным. — Не надо, господин Пак, не нужно кланяться мне. Я знаю о вашем трудном положении и считаю своим долгом помочь вам. Надеюсь только, что вам удастся совмещать в дальнейшем свою основную работу с этой. Чимин бросает взгляд на вычищенные его руками до блеска бокалы и впервые чувствует удовлетворение после проделанной им работы. Он не замечает, как на губах сама собой вырисовывается лёгкая улыбка. — Подавать напитки и мыть посуду не сложнее, чем убивать и выбивать деньги. Во многом даже приятнее. Бармен никоим образом не выказывает обеспокоенность тем, что такие страшные слова его новый работник говорит, безмятежно улыбаясь — за свои годы он уже к этому привык. Облокотившись на стойку с тихим вздохом, Пак обводит взглядом пустующий зал. Все до последнего посетители клуба разошлись, оставив после себя ласкающую слух тишину. С работой на сегодня покончено, от него требуется только положить на место униформу, и он может быть свободен. Однако же что-то пробуждает в нём желание задержаться в этом моменте подольше. Столь редкое чувство идиллии в его глазах ценнее всего золота этого мира. — Я до сих пор помню тот день, когда ваш отец впервые привёл вас сюда, — неожиданно говорит господин До, устремив взгляд вглубь зала, скрытого полутьмой. Чимин поднимает на старика удивленный взгляд и обращается в слух. Отец никогда не рассказывал ему о прошлом, поэтому каждое слово из сентиментальных речей бармена для него может обратиться сокровищем. — Вам было три года тогда. Помнится, вы сразу увязались за господином Кимом. Ему не разрешалось видеться и играть с другими детьми, поэтому он был очень рад вам, несмотря на существенную разницу в возрасте. Сомневаюсь, что кто-то из вас помнит то время. Оно было… славным, — бармен вздыхает, и Чимину на мгновение кажется, что он видит слабую тоскливую улыбку. — Вы знаете… — неуверенно начинает Пак. — Может, вы когда-нибудь слышали, как мой отец рассказывал о моей матери? Осмелившись спросить подобное, он и не надеялся услышать ответ. — Вашу мать мне не доводилось видеть, — отвечает бармен, и слышится вздох. — Насколько я знаю, именно тогда она и сообщила господину Паку, что у него есть ребёнок. Она отдала вас ему на воспитание, а в последствии исчезла без следа. Так он рассказывал, по крайней мере. Чимин округляет глаза. — Я был… Мой отец не знал о моем существовании первые несколько лет моей жизни? Это… Я и представить этого не мог. Мне всегда казалось, что… что я с ним с рождения, — сбивчиво произносит Чимин, не зная, куда девать глаза, что мечутся по тусклому помещению в точности как его мысли. — Ваш отец был не очень разговорчив. Больше всего он не любил говорить о себе. Неудивительно, что вы этого не знали, — бармен бросает короткий взгляд на часы, оплетающие запястье, и говорит: — Уже достаточно поздно. Вы хорошо поработали сегодня и заслужили отдых, ступайте. — Спокойной ночи, господин До… — запоздало бросает Чимин старику в спину. Вскоре тот и вовсе скрывается из виду, и Пак остается один за барной стойкой. Он опирается корпусом о столешницу и протяжно вздыхает, чувствуя накатывающую волнами головную боль. Его отец не был тем человеком, что отвечает на все «почему» своих детей, за руку, аккуратно и трепетно вводя их в этот мир. Он швырнул Чимина лицом в землю, сказал: «выживай», а после бросил. Скончался. Его сыну до сих пор неизвестно, какой смертью. Тэуна нередко называли загадочным и таинственным, но эти слова и близко не описывают тот уровень сомнений, которые вызывает его персона, в особенности у Чимина. После всё новой открывающейся ему правды он всё меньше верит в то, что знает, вплоть до своего имени и даже даты рождения. Неужели вся его жизнь — ложь, включая стоящие в основе всех его знаний столпы? Мыслительный процесс прерывают. Весьма грубо и виртуозно однако — тишину, подобную плотному куску ткани, разрезает новый рингтон, к которому Чимин пока не успел привыкнуть. И который выбран Тэхёном, потому абсолютно не соответствует тому музыкальному вкусу, что формируется у Пака на данный момент (пока что он состоит только из антипатий). Номер звонящего Паку неизвестен, пускай и внесён в список контактов. Ответить — значит быть настоящим психом в его понимании, но проигнорировать звонок — значит быть трусливым параноиком, от образа которого он усиленно пытается отойти. По большей части именно поэтому он решается ответить. Из динамика неожиданно раздаётся женский голос. — Привет-привет, Пак Чимини! Холодок юркой змеёй скользит по позвонкам к самой пояснице, и Чимин отталкивается от стойки. — Чу Ханбёль?.. Откуда у тебя мой номер? — Что значит «откуда»? Я попросила, и мне дали. — Кто? — строго спрашивает Чимин, метая взгляд в темноту; почувствовав себя вдруг крайне неуютно здесь, в полном одиночестве, без защиты и прикрытия, он торопится покинуть рабочее место. — У кого ты спросила мой номер? Будучи уже на полпути к служебному помещению, Чимин зажимает телефон щекой, чтобы освободить руки для возни с завязками фартука. С грохотом открыв дверь пинком ноги, он берётся судорожно размышлять. Его номер телефона есть у узкого круга лиц — а именно у приближённых к Намджуну людей и, соответственно, самого Намджуна. Остальным Пак номер не давал — нет смысла, ведь они всегда имеют множество других способов связи. Значит, кто-то из четвёрки раздаёт его личную информацию направо и налево. Определенно в списке подозреваемых числится Ким Тэхён, в жизни этого человека нет ничего святого. Но кто ещё может быть столь неосмотрителен, делясь подобного рода данными без спроса? Чёртовы завязки фартука не поддаются. — Не переживай, любому другому на моём месте твой номер не дали бы. В конце концов, они не идиоты и понимают, чем это чревато. Но, помнится, я решила позвонить вовсе не за тем, чтобы работать для тебя успокоительным. Ужасная женщина. Почему все с такой лёгкостью читают его мысли? — Я купила тебе матрас. Теперь будешь спать на мягеньком. Если до этого не спал, конечно… Лучшая женщина. Сначала ему находят работу, теперь покупают матрас. Неужели наконец виднеются и в его жизни проблески белой полосы? — Это день не мог стать ещё лучше, но ты с этим справилась… спасибо, — искренне благодарит Чимин, перекладывая телефон на другое плечо, чтобы снять фартук. — Когда и где я могу его забрать? — Его подвезли к Монсемэри, на парковке тебя дожидается посыльный. Если хочешь, чтобы твой подарок отвезли в другое место, придётся доплатить ему. Но если ты очень хорошо попросишь, то это могу сделать и я. — Рад был слышать, — прощается Чимин и быстрым нажатием по дисплею оканчивает звонок. Грубовато — в ответ на такой подарок-то, но портить себе настроение глупыми шуточками он не позволит. Переодевшись, Чимин на радостях несётся наружу, где без особых затруднений находит нужного человека с его матрасом. Передав посылку в руки получателю, мужчина, выглядящий наихудшим образом (ему наверняка немало доплатили за доставку посреди ночи, и всё равно Чимину его жаль), уезжает в тёмный горизонт, оставляя Пака стоять на обочине. Одной рукой он придерживает матрас в несколько раз больше его самого, на губах красуется мягкий изгиб, именуемый улыбкой счастья. Предвкушая сказочный сон, Чимин взваливает нелегкую ношу на спину и устремляется на свой родной восьмой этаж. Подъем превращается в сплошную нелепость — с матрасом на спине он становится неповоротливым и излишнем крупным для всех дверных проемов. Добравшись до лифта, Чимин ещё с минуту пытается уместить матрас внутри. На седьмом этаже уровень сложности резко возрастает, стоит железным дверям открыться и явить охваченную лунным светом фигуру дивана, на котором неподвижно лежит, запертый во снах, небезызвестный тиран. Действовать наобум нельзя — ситуация требует логического подхода, желательно, с планом и тактикой. Долгие раздумья, однако, приводят только к одному варианту действий — открыть заранее двери на восьмой, подпереть их чем-то и протащить наверх матрас. Исходя из логических умозаключений, шума как такового всё это мероприятие вызвать не должно, следовательно, у Юнги нет причин резко подрываться и тянуть свои грабли к чужим шеям с очевидным намерением пополнить список духов убитых, являющихся к нему по ночам. К счастью, как Чимин и ожидал, возня с матрасом, пускай и занимает опасно много времени, оказывается практически бесшумной (исключая его матерный бубнёж под нос). Проходит минут десять, не больше, и матрас пересекает линию порога. Чимин с героическим видом захлопывает дверь, а в следующее мгновение отнюдь не героически вздрагивает от хлопка, по громкости превосходящего… да что угодно. Конечности вдруг становятся железными, да ещё и плохо смазанными — шею оказывается нереально повернуть, он оборачивается практически со скрипом. Мин Юнги не шелохнулся, лежит — ни мёртв, ни жив. Чимин даже подмывает проверить, но он быстро отказывается от этой идеи. И зачем-то спускается вниз, что расходится с собственными мыслями. Ноги сами ведут его к злополучному дивану, который за года эксплуатирования пропитался удушливым зловонием кардамонового одеколона, сигаретного дыма и запахом самого Юнги. При более близком рассмотрении становится ясно, что тот в самом деле спит не дыша, что по сути своей не является чем-то нормальным для живого человека. Чимин приседает рядышком на корточки и вглядывается в бледное лицо, укрытое тенью ночи. Мягкие черты кажутся резкими из-за контрастного света, направленного со стеклянной поверхности окна. Чимину впервые удается разглядеть такое количество деталей, которые не назовёшь хоть сколь-нибудь полезными. У Юнги на лице две крохотные родинки, одна на носу, другая совсем близко, на щеке. Его кожа — эталон всем эталонам, не имеет ни единого изъяна, жаль только, что подобная красота этому человеку ни к чему. Впрочем, разве же Чимин считает его красивым? Нисколько — красива кожа, а человек уродлив. Изнутри, в основном, но, как правило, то, что снаружи, в таком случае уже значения не имеет. А цвет губ его удивительно нежный — такой розовый, в который небо на закате окрашивает снег, лежащий на спящей земле нагромождением слоев. И снова мысли противоречат самим себе. Нисколько не красивый человек всё ещё не дышит — и это становится всё более пугающим с каждой секундой, проведённой в молчаливом наблюдении. В конце концов, вспомнив о том, как сам не раз становился жертвой удушья во сне, Чимин, позабыв о всех прежних страхах, останавливающих его раньше, легонько касается чужого плеча кончиками пальцев. Он давит совсем несильно, едва ощутимо, но этого хватает — в следующую секунду Юнги с резвостью молнии вскакивает с места, хватаясь белой рукой за шею. Он дерёт собственное горло искусанными ногтями, словно пытается расколупать в нём дыру, через которую сможет вдохнуть. Ему кажется, что он задыхается, однако, напротив, он дышит так много и плотно, что перенасыщения кислородом ждать осталось недолго. Совершенно очевидно, что присутствие постороннего для него в таком состоянии заметить трудно. В конце концов, Чимина можно счесть и за тень, очередной кошмар, пришедший пожинать боль и слёзы — дайте только в руки косу. Юнги всё ещё не может отдышаться, что служит Паку тревожным знаком. Однако же это не мешает тому вдруг встать с дивана, незнамо зачем и какими силами. Тонкие ноги, худобу которых Чимин почему-то замечает впервые, подводят Юнги, и он падает на пол, ударяясь коленями. Его фигура, судорожно дрожащая, лишённая сил, выглядит до того хрупко, что смотреть на это — непростительно. Чимину полагается отвести глаза, не наблюдать за проявлением слабости цепного пса Намджуна, а то и вовсе — оставить его в этом состоянии одного. Но ведь всего несколько дней назад он сам точно так же дрожал, не понимая происходящего, задыхаясь и глотая, по ощущениям, саму пустоту: ту, чей цвет темнее самого чёрного, которая не имеет ни температуры, ни формы, только имя — ужас. Разве будет Чимин лучше тех, кто так и не обратил внимания на его муки, над кем он в последствии горько посмеялся? И, несмотря на свою искреннюю веру в то, что всем людям чуждо понимание чужой боли, он понимает. Он не сострадает — не способен на это; но понимает. Его картина мира разбивается на части и осыпается осколками, когда Пак решает поступить правильно, а не расчетливо — и протянуть руку помощи. Но осколки те не уродливые, как битое стекло — они, цветные и пёстрые, ложатся мозаикой витражей. — Юнги-хённим, — на пробу зовёт он, поднимаясь на ноги, но, дав знать о своем присутствии, Чимин добивается только того, что Мин с прытью раненого оленя отползает к стене, глядя в пустоту перед собой невидящим взглядом. Что заставляет Юнги испытывать иррациональный ужас? Какое имя носит призрак, который является ему каждую ночь и душит его? Узнать бы, да только на кой чёрт — непонятно. Коли не знаешь, зачем задавать вопрос, лучше молчать. Правда всегда усугубляет всё. Особенно ненужная тебе правда. — Хённим, это я, Пак Чимин, — Чимин решает вернуться в сидячее положение и присаживается напротив Мина, прижимая руками колени к груди. — Проваливай, — подает голос Юнги, и Пак соврёт, если скажет, что его сиплое хрипение, исполненное безумной яростью, не наводит на него ужас. — Всё в порядке, хённим, — мягко успокаивает Пак, в противовес своему желанию послушаться совета и свалить. — Не задерживай дыхание, — просит он, заметив странные методы Юнги бороться с удушьем. — Возьми дыхание под контроль. — Хватит, я и сам знаю, что со мной! — рычит на него Мин, но, лишившись в миг всяких сил, он теряет свой устрашающий вид и сдавленно стонет: — Уйди. Чимину остается только бессильно наблюдать за тем, как тот закидывает голову к верху, обнажая бледную шею на которой стремительно расцветают алые полосы, и, сжав рукой грудь, судорожно дышит. Это не проходит через минуту — стрелка часов успевает набежать и пять, и десять, и пятнадцать, и всё это время Чимин сидит рядом и неустанно напоминает о контроле — дыхания, чувств, страхов. Юнги больше не говорит ему ни слова, он не в состоянии ни на секунду прерваться. Пак сбивается со счёта к тому моменту, когда резкие вдохи постепенно начинают сменяться тихим свистом размеренного дыхания. Он поднимается на ноги, позволяя себе наконец оставить Юнги, но не надолго — вскоре Чимин возвращается к нему со стаканом воды. То, что Мин, вопреки всем опасениям, принимает воду, откинув прочь гордость, заставляет Чимина по-настоящему почувствовать нечто схожее с… близостью? Их вражда не стирается одним только этим жестом, но они словно учатся тем самым оставлять её ненадолго в стороне. Чимин усаживается рядом незаметно для Юнги и настороженно наблюдает за тем, как вздымается его кадык при каждом глубоком жадном глотке. Не осилив последние несколько глотков, Мин отнимает стакан от губ и опирается затылком о стену, болезненно вздыхая. Чимин, в свою очередь, разглядывает его мокрую от пота кожу и против воли проводит параллели, вспоминая самого себя. Рука сама поднимается, без его ведома, тянется к Юнги, словно свет солнца к цветку, в ожидании ответного притяжения, однако, стоит только ему коснуться чужого плеча, собственное буквально через несколько мгновений вспыхивает пронзительной болью. Чимин несколько раз по-глупому моргает, пытаясь осознать тот момент, когда он успел оказаться вжатым лицом в пол, с заломанной рукой. К щеке медленно подбирается холодная вода, вырвавшаяся наружу из стенок опрокинутого наземь стакана. Вдавливая тело Чимина в пол с убийственной силой — нога на спине, одна рука на затылке, другая удерживает запястье, выкручивая руку, — Юнги говорит: — Не смей. Меня. Касаться. — А то, что ты делаешь сейчас — разве не прикосновение? — вывернув голову, усмехается Пак. — Не помню, чтобы ты спрашивал разрешения касаться меня. Тебя не волнует, нравится мне или я это терпеть не могу. Так с какого хрена должно волновать меня? — разозлившись, он совершенно забывает о том, что изначально хотел коснуться лишь с одной целью — утешить. — От этого зависит твоя никчёмная жизнь — вот с какого, — дает краткий ответ Мин и резко отпускает, поднимаясь на ноги. — Я ухожу. — А меня-то зачем извещать? — хмыкает Чимин, принимая сидячее положение. Он с шипением потирает ноющее плечо, перехватив свирепый взгляд Юнги, брошенный ему перед уходом, в самый последний момент. — К чёрту тебя, — ругается Пак в закрытую с хлопком дверь. Вот она — волчья благодарность. Ты к нему со всей душой, а он только скалится и убегает, взмахнув хвостом. Ну и пусть проваливает. Чимин запомнит эту ночь как урок и больше не посмеет проявлять неосторожность в отношении этого больного выродка. И тянуться к нему… тоже не посмеет.